И я наклонился вперед, изучая его сквозь слабый дымок,
поднимающийся над жаровней.
- Тогда что, если я скажу тебе, что среди моих эскадронов
нет места человеку, который не знает и которого не волнует, за
что он сражается?
- Я отвечу, что, без сомнения, не так уж важно, волнует
ли человека то, ради чего он убивает, лишь бы этот человек
достаточно хорошо умел убивать. Дай мне коня и меч, и я докажу
тебе, что умею обращаться и с тем и с другим, - он улыбнулся
странной, неожиданной, дрожащей улыбкой. - В один прекрасный
день я могу даже научиться у тебя переживать за дело, за
которое сражаюсь.
Я молчал, все еще изучая его поверх жаровни. я не верил в
этот внезапный намек на стремление к чему-то лучшему, и,
однако, думаю, в тот момент сам он в это верил. Он был одним из
тех людей, которые всегда могут поверить в то, во что им
хочется верить. Наконец я сказал:
- Завтра я возвращаюсь к Товариществу. Ты получишь своего
коня и свой меч.
- Благодарю тебя, отец.
- Но сначала ты снимешь этот браслет.
- Он мой, - быстро сказал Медрот, и потянулся было
прикрыть его другой рукой.
- Глупец. Я не собираюсь отбирать его у тебя. По мне, так
можешь спрятать его у себя на груди. я говорю только, что ты не
можешь носить его на руке, у всех на виду.
- Его подарила мне моя мать, а она получила его от своей
матери...
- Которая получила его от Уты, моего отца и твоего деда,
наутро после того, как он провел с ней ночь. Все это я знаю не
хуже тебя, и именно поэтому ты должен его снять.
- Почему? - спросил он, все еще прикрывая его ладонью.
- Потому что он парный к тому, что носит над локтем
Верховный король Амброзий. Это королевский браслет принцев
Британских.
Он отнял закрывавшую браслет руку и поглядел на тяжелые,
сверкающие кольца.
- Королевский браслет Британии, - в раздумье сказал он.
- Да, возможно; будет... нетактично носить его при дворе
Амброзия, - он очень медленно стянул огромный браслет и
засунул его за пазуху своей грубой овчинной туники. - Видишь,
какой я послушный и покорный сын, отец.
Я встал, и он, немедленно и с как раз в меру подобающими
изъявлениями почтительности поднялся на ноги.
- Уже за полночь, а нам завтра рано выезжать. Идем, я
покажу тебе, где ты сможешь заночевать.
Я не стал будить никого из слуг; по правде говоря, мне
слишком претила мысль, что его кто-нибудь увидит. Я уже вынес
достаточно для одной ночи. Эта новость и без всякой помощи
должна была быстро разлететься по всей Венте. Я взял запасной
фонарь, зажег его от жаровни и провел Медрота в небольшую
кладовую с земляным полом, где сам спал последние две ночи.
В дверях я хотел было его оставить, но он удержал меня,
стоя против света фонаря.
- Отец...
- Да?
- Собираешься ли ты признать меня? Или я поеду с тобой
завтра просто как новичок, появившийся неизвестно откуда, чтобы
примкнуть к твоему войску?
- Ну, поскольку ни один человек, глядя на тебя, не сможет
ни на миг усомниться в том, что ты - мой сын, - ответил я, -
то мне сдается, что ни у тебя, ни у меня нет особого выбора.
- Отец..., - повторил он, запнулся и продолжил: -
Неужели ты не найдешь для меня ни одного доброго слова в ночь,
когда я впервые пришел к тебе?
И голос его дрожал.
- Мне очень жаль, - ответил я, - но это не та ночь,
когда у меня найдется много добрых слов.
Однако я прикоснулся к его плечу и потрясенно осознал, что
он дрожит так же, как и его голос.
Он сделал глубокий вдох и внезапно протянул ко мне руки,
как могла бы сделать женщина.
- Артос, отец, я выбрал для своего прихода неподходящую
ночь; и все же откуда мне было знать... И горюя о смерти
ребенка, не забывай, что я твой живой сын! Разве приход сына не
может хоть немного возместить другую потерю этой ночи?
Это могло быть детской просьбой уделить ему хоть немного
тепла, это могло быть просто невероятно неуклюжей попыткой
утешения, но я уже знал, что Медрот никогда не бывает
неуклюжим; и я чуть было не дал ему пощечину. Но он был моим
сыном. "Мой Бог! Единственный зачатый мною сын!" -
кощунственно подумал я. И, чувствуя, что не в состоянии больше
произнести ни слова, повернулся и пошел обратно в атриум.
Теперь мне было негде спать, но мне все равно не спалось;
я чувствовал себя так, словно никогда не засну снова. Я
опустился на табурет у жаровни, поставил локти на колени и,
положив голову на ладони, закрыл саднящие глаза, чтобы защитить
их от света, который, казалось, впивался в них острыми когтями.
Ощущение обреченности тяжким грузом лежало на моих плечах, и
комната была словно заполнена ненавистью Игерны, дотягивающейся
до меня даже после ее смерти. И Медрот был жив, а дитя, которое
я любил, лежало в могиле; и все, что было во мне, казалось
разбитым и кровоточащим, и я блуждал в бесконечной пустыне.
Гэнхумара пришла и нашла меня там. Я услышал, как ее шаги
приближаются по плиткам пола, почувствовал ее слабый,
неопределенный запах и понял, что она стоит прямо у меня за
спиной. Но я не поднял глаз.
- Значит, это был твой сын, - выжидающе помолчав,
сказала она.
- Было бы бесполезно отрицать это, не так ли?
- Он очень похож на тебя. Так похож, как сын может
походить на своего отца; вот только в его глазах ничего нельзя
прочесть, в отличие от твоих. И это делает его еще более
опасным.
- Только если он уже опасен, - тусклым голосом сказал я.
- Твой сын, так похожий на тебя, как этот, появившийся
неизвестно откуда с Королевским Драконом Британии на руке и,
если я не ошибаюсь, с какой-то долей твоей власти увлекать за
собой людей.
- Все это само по себе ничего не значит, - сказал я;
думаю, я защищал его больше перед самим собой, чем перед ней.
- Само по себе нет, - сказала она и продолжила: -
Отошли его прочь, Артос.
- Я не могу... не должен.
- Почему? Ты боишься, что если ты сделаешь это, он сможет
что-то затеять против тебя где-нибудь в другом месте?
- Может быть, - сказал я. - Нет. Все не так просто.
Если я ушлю его отсюда, то я буду ничем не лучше лошади,
отворачивающей от препятствия, которое она все равно должна
преодолеть. Он - моя судьба, мой рок, если хочешь, Гэнхумара.
Когда я впервые увидел его, я словно посмотрел на своего
двойника. Никто не может избежать того, что ему назначено;
лучше встретить свой рок лицом к лицу, чем попытаться бежать и
получить удар в спину.
- Артос, мне страшно, когда ты говоришь так. Ты словно
уже наполовину потерпел поражение.
- Нет, пока я не попытаюсь бежать.
- Тогда, если ты не собираешься отсылать его прочь, я
буду молить Бога, чтобы он нашел смерть в бою, - и поскорее.
Я не осознавал, что мои глаза закрыты, пока не открыл их и
не обнаружил, что смотрю в рдеющую адскую пасть жаровни.
- Нет! Гэнхумара, ради Христа, - нет; я сам уже слишком
близок к тому, чтобы молиться об этом.
- И, зная то, что ты знаешь, почему бы и нет?
- Потому что, чем бы он ни был, это моя вина, моя и моего
отца, который выпустил в мир это зло.
- Твоего отца может быть, хотя он не сделал ничего
такого, что не сделали бы многие другие до него, - быстро
проговорила она. - Но не твоя! Ты виноват не более, чем
медведь, попавший в вырытую для него ловушку.
Внезапно ее ладонь легла мне на затылок и неуверенно,
легко скользнула к моей щеке. Но когда я поднял руку, чтобы
прикоснуться к ней, Гэнхумара задержала ее только на мгновение,
словно чтобы мне не показалось, что она отталкивает меня, а
потом мягко, но непреложно убрала ее.
- Идем спать, Артос. Тебе просто необходимо выспаться, и,
как ты сам сказал, утром вам придется выехать рано.
И вот так я снова оказался в широкой кровати рядом с
Гэнхумарой, и я чувствовал некое успокоение в том, чтобы быть
возле нее. Но ребенок разделял нас так же верно, как в ту ночь,
когда я привез их обоих домой из Полых Холмов; так же верно,
как обнаженный меч, который Бедуир положил между Гэнхумарой и
собой в лютую зиму перед тем, как дитя родилось.
Глава двадцать пятая. Тени
На следующее утро я дал Медроту меч и большого чалого
жеребца из резервного табуна, и мы выехали из Венты под мягким
летним дождем, пришедшим вместе с рассветом. Кабаль, как
обычно, скачками несся впереди, а рядом с ним бежала более
маленькая и легкая фигурка Маргариты, и оба время от времени
оглядывались на меня. "Возьми собаку с собой, - сказала
Гэнхумара. - С тобой ей будет лучше". Но я знал, что
постоянный скулеж белой суки, снова и снова обыскивающей одни и
те же места, был больше того, что она могла вынести.
В Дурокобриве наш отряд остановился на ночь, и я забрал
оттуда свою лошадь; а к закату второго дня мы въехали в лагерь.
Я отвел Медрота в свою хижину, а потом отправил его вместе
с поджидавшим меня оруженосцем забрать из обоза его снаряжение
и поискать себе что-нибудь поесть - отдавая этот приказ, я
отвернулся, якобы бросить плащ и седельную сумку, но на самом
деле чтобы мне не нужно было видеть выражение лица юного Риады.
Я уже видел слишком много выражений слишком многих лиц -
изумленные или надолго задержавшиеся взгляды, внезапно
расширенные или суженные глаза - когда въезжал в лагерь рядом
с Медротом.
Оставшись после их ухода наедине с самим собой, я стоял,
глядя в пустоту и теребя свои пыльные доспехи, но не
продвигаясь к тому, чтобы снять их. Мне бы следовало немедленно
отправиться по делам; видит Бог, у меня их было достаточно; но
я все еще медлил, давая новости время разнестись по лагерю.
Вскоре на утоптанной земле послышались шаги, и в неровном
проеме двери вырос Бедуир; и когда он наклонился, чтобы войти
внутрь, его силуэт закрыл собой подернутое рябью пламя заката.
- Артос... мне сказали, что ты вернулся. Какие новости?
Какие новости о Малышке?
- Она мертва, - ответил я. - Она умерла за час до того,
как я приехал домой.
И свинцовые слова прозвучали для меня так, словно их
произнес кто-то другой.
Над ними сомкнулась тишина. Я не мог видеть лица Бедуира,
но слышал, как он хрипло сглотнул. Потом он проговорил:
- Тут нечего сказать, ведь так?
- Да, - отозвался я, - тут нечего сказать.
= Что с Гэнхумарой?
- Примерно то же, что было бы с любой другой женщиной.
Если бы она могла плакать, ей было бы легче.
Даже Бедуиру я не мог рассказать все до конца. Я поднял
свой железный шлем и стал начищать его тряпкой, которую Риада
держал специально для этой цели. Свет заката, падая сквозь
дверной проем на гладкую выпуклую поверхность, отражался в ней
багровым пятном.
- Она сказала, что девочка плакала по тебе и твоей арфе,
прежде чем заснуть в последний раз.
У него вырвалось заглушенное восклицание и больше ничего,
и через какое-то время я сказал:
- Так что тебе предстоит сложить еще один плач.
Он внезапно и тяжело опустился на вьючное седло, свесив
руки поперек колен.
- Плачей больше не будет. Я сложил слишком много плачей
за последние пятнадцать лет.
- Так долго? - сказал я. - Мы стареем, друг мой. В один
прекрасный день придет время, когда молодые подхватят наши
мечи, и сложат по нам один последний плач - если вспомнят об
этом - и займут наши места. А для нас вся боль будет окончена.
- Молодые - такие, как сын, который приехал с тобой
сегодня вечером?
Моя рука на шлеме остановилась сама собой.
- Значит, ты слышал?
- Я его видел. Ты никогда не говорил мне, что у тебя есть
