сын, Артос.
- Две ночи назад я еще очень надеялся, что у меня его
нет.
- Ах так? Он, что, тоже был зачат под кустом боярышника?
- Это сводилось к тому... Бедуир, ты возьмешь его в свой
эскадрон?
- В мой? - по его голосу я понял, что его левая бровь
взлетела вверх. - Я скорее подумал бы, что ты захочешь
оставить его в своем.
- Правда? Нет, лучше, чтобы он как можно меньше болтался
у меня за плечами. Ему придется отправиться либо к тебе, либо к
Кею, а Кей не будет знать, как с ним обращаться.
- А что, это будет так непросто?
- Послушай, Бедуир, он был зачат в ненависти. Это гнусная
история, и, если не считать Гэнхумары, она останется между мной
и Богом - и в ненависти его вскормила мать и удерживала его
при себе все эти годы. Это единственное, что он по-настоящему
понимает; он чужой этому миру и не в ладах с ним, потому что
его мать так по-настоящему и не произвела его на свет, пока ее
смерть не оторвала его от нее, - я нащупывал нужные мне слова.
- он жаждет вернуться обратно в темную теплоту материнского
чрева; и будучи в состоянии уйти от этого, отомстит всему миру,
если сможет. Что из этого поймет Кей? Кей, в чьем понятии
ненависть - это удар и разлетающиеся искры?
- В то время как я...
- Думаю, ты, по меньшей мере, знаешь, как ненавидеть.
- Необычная рекомендация.
- Не такая уж и необычная, поскольку человек лучше
понимает в другом то, что он знает в себе. И может быть, даже
простит это с большей готовностью.
- Звучит до странного похоже на совет любви.
- Любви? - переспросил я. - Нет, не любви. но я помню
также, что Кей никогда не смог бы ездить на Вороне так, как это
делал ты.
Наступившая тишина была заполнена негромкими, резкими
звуками окружающего нас лагеря, а потом Бедуир заговорил снова,
и его голос был странно холодным и невыразительным. И я
осознал, что после всех этих лет, в течение которых мы были
ближе друг другу, чем большинство братьев, я до сих пор не знал
почти ничего о его жизни до Нарбо Мартиуса.
- По меньшей мере, это правда, что я знаю, как
ненавидеть. Я ненавидел свою мать. Она утопила щенков моей суки
у меня на глазах, а сука потом заболела молочной лихорадкой и
умерла. Я часто не спал по ночам, изобретая различные способы
убить свою мать, и, думаю, единственная причина, по которой я
этого не сделал, заключается в том, что когда все осталось бы
позади, я не мог бы больше к этому стремиться. А потом я вырос
и стал мужчиной и понял, что слишком долго откладывал эту месть
и что теперь уже никогда не убью свою мать. Так что я ушел из
дома по дороге, ведущей в Константинополь, а остальное ты
знаешь... Да, я возьму этого парня в свой эскадрон.
Он не предложил, как это сделала Гэнхумара, отослать
Медрота прочь; но, думаю, немногим мужчинам дана беспощадная
логика женщины.
На какое-то время появление Медрота стало темой для
разговоров и шуток вокруг сторожевых костров, но в военном
лагере есть более важные дела, чем юношеские похождения Медведя
и появившийся в результате бастард, и вскоре с виду все стало
так, словно по-другому никогда и не было. Теперь кажется
странным, что расходившиеся по воде круги успокоились так
быстро... Но мой сын и в самом деле хорошо разбирался в
окружающем и обладал сверхъестественным даром сливаться с ним,
что, с одной стороны, позволило ему почти незаметно найти и
закрепить за собой место среди нас (думаю, даже Бедуир по
временам - и сначала - почти не замечал нового всадника в
своем эскадроне), а с другой, сочетаясь с неким холодным
щегольством, помогло ему достичь быстрого успеха в том виде
боевых действий, что ведутся с помощью засад и набегов. О нем
постепенно начали говорить как о счастливчике, приносящем удачу
в бою тем, кто за ним следует, а это многое значит для людей,
живущих с мечом в руке; так что вскоре некоторая часть молодых
воинов начала смотреть на него как на вожака.
В последующие три года у него было более чем достаточно
возможностей упрочить среди них свою репутацию.
Три года то затихающих, то разгорающихся боевых действий,
в течение которых варвары цеплялись за территорию кантиев и
полоску земли между Южными Меловыми Скалами и морем, не в
состоянии продвинуться дальше из-за противостоящих им войск
Амброзия; в течение которых все больше и больше Морских Волков
вторгалось на древние земли триновантов и иценов; и, казалось,
каждый новый порыв ветра с востока приносил с собой новую стаю
потрепанных черных боевых ладей, и на месте лагерей или
поселений, которые мы сжигали утром, за одну ночь вырастали
новые. На юге путь через море короче, а Морские Волки казались
здесь более сплоченными и более упорными в достижении своей
цели, так что все это было очень похоже на попытку загнать
вздувшуюся реку в берега обыкновенной метлой. И всегда, стоило
нам на мгновение отвернуться, чтобы ответить на фланговую атаку
с юга или с севера, как поселенцы из долины Тамезис протягивали
очередное испытующее щупальце к сердцу Британии.
Теперь, когда мы с Амброзием вновь объединили свои силы,
моими охотничьими угодьями были по большей части пустоши и
болота Истсэкса и Нортфолк и Саутфолк до самых окрестностей
Линдума, где опять начинались саксонские набеги; в то время как
Амброзий обратил свои силы против варварских полчищ к югу от
Тамезис. Но по мере того, как шли годы, сам Амброзий все реже и
реже выезжал в поле. Он был - помимо того, что полководцем, -
Верховным кролем; его уделом было не только вести войска в
сражение, но и управлять обширной центральной территорией,
которая была сердцем и основной твердыней Британии; и часто
дела королевства удерживали его в Венте, пока другие люди вели
его войска к внешним границам. И вот так, мало-помалу,
отношения между нами изменились и пришли в систему; и мы не
были больше братьями по мечу, подобными друг другу в нашей
борьбе, но он был Монархом, а я, прежний граф Британский,
получил титул Rex Belliorum, став признанным Верховным
военачальником.
Но слишком часто Амброзия удерживали пленником в Венте не
только королевские обязанности. По мере того, как шли эти годы,
им все сильнее завладевала болезнь. Это можно было видеть в
том, как постепенно истаивала его плоть - ее и всегда-то было
немного - и как все больше желтела его кожа и все ярче
блестели глаза, и как все сильнее сжимались губы, выдавая его
страдания. Те из нас, кто был к нему близок, могли видеть это
также и в том, как он загонял себя - не так, как человек
скачет во весь опор на хорошо наезженной лошади, но как тот, за
кем гонятся волки, нахлестывает выбивающееся из сил животное.
Но при всяком предположении, что что-то не так, он просто
смеялся и уходил в свою отрешенность, где до него никто не мог
дотянуться; и после этого лишь нахлестывал себя еще
безжалостней.
На четвертую осень после нашего прихода на юг, когда мы
вернулись на зимние квартиры и я увидел перемену, произошедшую
в нем с тех пор, как я видел его в последний раз, я спросил Бен
Симеона, его врача-еврея, чем страдает Верховный король. Он
взглянул на меня исподлобья блестящими темными глазами, с
мрачной задумчивостью задержавшимися на моем лице, характерным
жестом поддернул на плечах старый, засаленный кафтан и
поинтересовался:
- Как ты думаешь, сколько близких к королю людей
спрашивали меня об этом?
- Полагаю, не один, - ответил я. - Так уж вышло, что мы
любим его.
Он кивнул.
- Вот-вот, и от всех я отделывался ответами, которые
хорошо звучат и ничего не значат. Но ты Амброзию как сын, и
поэтому будет справедливо, если ты узнаешь правду. В
Александрии, где я изучал свое ремесло и где священники еще не
объявили грехом исследование мертвых тел ради знаний о живых,
эту болезнь называют раковой.
Я не знал, что он имеет в виду и сказал ему это.
- Это такая штука, очень нехорошая штука, которая растет
в теле, как рак; и иногда она производит множество себе
подобных, а иногда остается в единственном числе; но, тем или
иным образом, она пожирает тело.
Я обнаружил, что мне трудно говорить, словно что-то
застряло у меня в горле.
- И это никак нельзя остановить?
- Никак, - сказал он. - Ни травами, ни ножом. Эта тайна
так же недоступна нам, как тайна самой жизни - или тайна
смерти.
- Смерть, - сказал я. - Это и есть конец?
- Пройдет ли эта штука свой путь с милосердной быстротой
или же будет ползти годами - в конце все равно будет смерть.
Помню, какое-то время я молчал, рисуя наконечником ножен
узоры на плотно утоптанной земле. Потом я спросил:
- Амброзий знает?
- От таких, как Амброзий, не скрывают подобные новости -
тем более с той работой, что ему еще предстоит завершить или
привести в порядок, чтобы передать кому-либо другому.
Значит, я был прав; весь этот год и даже больше он боролся
со временем, пытаясь укрепить Британию для других рук, которые
должны были принять ее у него; готовя все для победы, которую,
если она когда и придет, ему не суждено будет увидеть. Шагая
домой по улицам Венты, я чуть было не завыл, как пес, по
Амброзию, который был мне отцом, и другом, и командиром - не
из-за его смерти, а из-за того, какой она была и как она
протягивала перед собой свою тень.
Первые недели этой зимы прошли примерно так же, как в
другие годы. Днем мы трудились до изнеможения на скаковом поле
и на площадках для объездки или, когда предоставлялась
возможность, выезжали на один день на охоту в окружающие Венту
леса. Наши вечера проходили по большей части у очага в комнате
гимназиа старого комендантского дворца, которую Товарищи
сделали своим обеденным залом; иногда мы, командиры и капитаны,
проводили время в тронном зале Амброзия, который некогда был
большим пиршественным залом, или же я - слишком редко -
оставался в своих собственных покоях вместе с Гэнхумарой, как
простой усталый солдат, или фермер, или торговец,
возвращающийся к своей жене в конце дня. И эти вечера были для
меня одновременно и глубокой радостью, и неизменной печалью.
Для меня всегда было радостью быть с Гэнхумарой, смотреть
на нее, дышать ее спокойствием; и, однако, за этой радостью,
каким-то образом составляя с ней единое целое, словно одно было
тенью другого, всегда чувствовалась печаль, ощущение
разделяющей нас дистанции, которую я не мог преодолеть;
одиночество. Она сказала тогда, что не хочет, чтобы я
прикасался к ней, и в эти дни я не мог подойти достаточно
близко, чтобы прикоснуться к ней, - о, не физически;
физически, после того, как прошли те первые несколько дней
после смерти Хайлин, она никогда не отстранялась от меня и
никогда не отказывала мне в добром отношении, но доброе
отношение - это, неизбежно, не то же, что любовь; и я знал,
что что-то внутри нее, самая глубокая и сокровенная ее часть,
может быть, ее душа, ушла от меня и уходит все дальше. Думаю,
она не хотела этого; думаю, в то время она вернулась бы, если
бы могла; но ей было не найти дорогу обратно, и я не мог найти
ее за нее.
Иногда мы проводили эти редкие вечера наедине; иногда с
небольшой горсткой друзей, Кеем и Гуалькмаем, Фариком и
Мальком... совсем изредка только с Бедуиром; и эти вечера были
самыми лучшими.
В эти вечера мы покидали атриум и сидели в комнате
Гэнхумары или, по крайней мере, сидели мы с Бедуиром, а
Гэнхумара возвращалась к своему ткацкому станку. Я вижу ее
