снежный покров, даже с учетом его оседания, вырастет не
меньше чем на метр. А это означает... На языке вертится
мрачное словечко, но боюсь накаркать. "Максим, у тебя
дурной язык!" - мамино изречение, помещенное среди прочих на
стенде "Мысли и афоризмы". Хватит с нас того, что накаркал
Олег.
- Ну, кто не верил в циклон? - уныло вопрошает Олег. -
Полундра, братва, спасайся, кто может! Теперь черта лысого
они сюда доберутся, зря полы драили, чиф, ходи, как дурак, с
помытой шеей.
Я осмысливаю ситуацию. Канатка не работает, нельзя терять
ни минуты... Хорошо хоть, что от четвертой избавились,
такого напора она бы и трех-четырех часов не выдержала,
наделала бы делов... Кто и где мне будет нужен?
- Диспозиция изменяется, - решил я. - Слушать и вникать!
Рома и Вася будут ночевать у Османа, Гвоздь у меня, Олег и
Лева останутся здесь - проводить наблюдения и каждый
нечетный час выходить на связь. Олег, не забывай про
журнал, "что не записано - то не наблюдалось" (из любимых
изречений Оболенского - тоже на стенде). Движок в порядке?
- Чего ему сделается, - ворчит Олег. Я ему сочувствую:
не самое большое удовольствие - прочно застрять на станции в
обществе Левы, из которого часами слова не вытянешь, и
Ведьмы, пробуждающейся от сна лишь тогда, когда на камбузе
гремит посуда. Ничего, будет нужно - Олег сумеет спуститься
в одиночку.
- Проверить крепления и одеваться!
x x x
Такого гнусного бурана я, пожалуй, еще не видел. Ветер
швырял снег не пригоршнями и даже не совковыми лопатами, а
целыми экскаваторными ковшами. Я пожалел, что оставил на
станции Олега, а не Рому: если я, допустим, вывихну ногу,
Олег спустил бы ребят не хуже меня, он здесь каждый перегиб
нащупает вслепую.
Я спускаюсь короткими галсами, от одной опоры канатной
дороги до другой, чтобы в условиях отсутствия видимости не
потерять направления. Идем аккуратно, один за одним, след в
след: мой персонал - народ дисциплинированный, а Васю я
предупредил, что, если даст волю ногам, оторву ему голову.
Можно, конечно, идти побыстрее - это если торопишься в
крематорий: на перегибах, в понижениях рельефа скопились
уже довольно серьезные массы снега, а эта пышная, влекущая,
сказочно прекрасная целина сейчас представляет собой мягкую
снежную доску, которую ничего не стоит сорвать и проехаться
на ней в преисподнюю.
Не доходя до шестнадцатой опоры, я останавливаюсь, лыжню
отсюда можно проложить только через мульду, заполненную
метелевым снегом чашу шириной метров пятнадцать. В ней, как
в ловушке, прячется небольшая, тонн на двести лавинка - по
нашим масштабам пустяковая, но вполне способная задушить
растяпу, который отнесется к ней без должного уважения. Я,
делая знак стоять и ждать, резко отталкиваюсь, на скорости
прорезаю мульду и выскакиваю на твердый склон. Буран
завывает, видимость ноль, но я вижу и слышу, как
устремляются вниз мои двести тонн. Подрезать такие лавины
не хитрость даже без страховки, нужно только прилично стоять
на лыжах, развить подходящую скорость и верить, что ты
успеешь выскочить. А будь лавиносбор пошире, без страховки
его дразнить опасно: четвертую, например, я и со страховкой
подрезать не рискну и другим не разрешу. Путь свободен,
можно продолжать спуск. А буран работает на совесть,
порывами чуть с ног не сбивает. Мы делаем короткие галсы,
стараясь не попадать на оголенные каменистые участки, откуда
снег сдувается ветром. В такой обстановке я всегда доволен
своими короткими и широкими "Эланами", на них легче
маневрировать на глубоком снегу. Я думаю о том, что нужно
срочно вызывать артиллеристов, и молю бога, чтобы не
прервалась телефонная связь: еще года три назад я написал
докладную с призывом уложить телефонный кабель под землей,
но у Мурата на такие пустяки никогда нет денег. Комиссия
меня больше не волнует, прорвутся они к нам или застрянут -
их дело. Шесть сантиметров в час! Когда в прошлом году
сошли большие лавины, снегопад выдавал на-гора максимум три
с половиной сантиметра - правда, длился он двое суток.
Сквозь пелену, когда порывы чуть ослабевают, видны огни
Кушкола, они уже близко. Мы проходим участок относительно
молодого леса; видимо, когда-то, очень давно, по этому
склону прошлась лавина, теперь она в нашем реестре за
номером три и не числится в опасных. Интересно, что лавина
ломает, как спички, столетние сосны, а кустарник и березняк
лишь сгибаются, отбивают на коленях поклоны и остаются жить.
Теперь я боюсь, как бы третья не проснулась от спячки и не
наделала шуму. К нижней станции мы спускаемся, похожие на
неумело вылепленных снежных баб. "Эскимо привезли!" -
смеется Измаилов. Кроме него нас ждут Хуссейн с Мариам,
мама и Надя, они опасались, что мы можем застрять наверху, и
в знак солидарности с нами не пошли в кино. Мама просила
запустить для нас канатку, но Измаилов отказался, и
правильно сделал: ветер может раскачать кресла и трахнуть
их об опоры.
Первым делом я звоню артиллеристам: Леонид Иванович, наш
старый семейный друг, отставной майор, уже собрал свою
команду и ждет вездехода. Мы пьем горячий чай, обговариваем
с Хуссейном день грядущий и расходимся по домам. Проходя
мимо "Актау", я вспоминаю, что в номере 89 предвкушает
карточные фокусы Катюша, и удивляюсь тому, как мало это меня
волнует. Теперь я точно знаю, что тот сон мне снился не зря
и наступают веселые денечки.
x x x
Гвоздь дорвался до пельменей, объелся и сладко храпит в
моей постели, а я сижу за столом над картой. Спал я всего
часа три, но не чувствую себя уставшим - нервы на взводе, да
и кофе накачался. Буран не унимается, за окном ревет и
свистит, и я не могу ни о чем думать, кроме того, что все
мои пятнадцать лавинных очагов наливаются соками и растут,
как князь Гвидон в своей бочке. Как мне не хватает Юрия
Станиславовича! "Лотковые лавины, - говорил он, стоя у
этого окна, - это орудия, направленные на долину. Либо ты
их, либо они тебя". В лавинном деле он был великаном, с его
уходом образовался вакуум, который некем заполнить. Его
ученики - или теоретики, или практики, Оболенский же был и
тем, и другим; он создал теорию, которая вдохнула жизнь в
практику, без его подписи не прокладывался ни один километр
БАМа, не сооружались горные комбинаты и рудники; если он
накладывал на проект вето, жаловаться было бесполезно -
Оболенскому верили. Эту карту составлял он, на ней его
пометки. Он предвидел, какие лавины доставят мне больше
всего хлопот, набросал примерное расположение лавинозащитных
сооружений (у Мурата на них, конечно, нет денег) и
посоветовал не сбрасывать со счетов первую и третью: "Не
забудь, что спящий может проснуться!" Он говорил, что
лавины, как и вулканы, бывает, спят столетиями и лишь тогда,
когда поколения к ним привыкают и окончательно перестают
обращать на них внимание, срываются с цепи. О первой,
например, даже самые ветхие старики не слыхивали, чтобы она
просыпалась. Интересно, слыхивали ли они про такой
снегопад, как сегодня? Гвоздь беспокойно всхрапывает и
начинает ворочаться со скоростью тысяча оборотов в минуту -
переживает во сне очередное похождение. Долго мне, конечно,
его не удержать, а жаль, попробуй заполучить такого
беззаветного трудягу, нынче романтика стало найти куда
труднее, чем кандидата наук. А окрутят Гвоздя - пиши
пропало, какая жена согласится, чтобы муж одиннадцать
месяцев в году жил холостяком на высоте три с половиной
километра над уровнем моря, да еще с такой зарплатой.
Сколько отличных лавинщиков стащили женщины с гор в долины!
- Таня, куда ты? - тревожно спрашивает Гвоздь. Грех ему
мешать, но дело есть дело - я сдергиваю его с постели и
выпроваживаю снимать показания со снегомерной рейки,
установленной в стороне от построек. Гвоздь бурно негодует:
вместо того чтобы охмурять любимое существо, он должен
морозить свою шкуру.
- Тебе еще кто-нибудь приснится, - обещаю я. - Вернешься,
закроешь глаза - и поможешь Барбаре Брыльской натянуть
сапожки.
- А Мягков? - сомневается Гвоздь. - Не схлопочу от него
по уху?
- Мягкова я беру на себя, иди, сын мой.
Гвоздь вдумчиво чмокает губами и, примиренный с
действительностью, уходит. Мама и Надя тоже не спят, они
встали по будильнику в пять утра и готовят меня к авралам:
штопают непромокаемые брюки и латаную-перелатаную пуховую
куртку, которую я не променяю на самый пижонский штормовой
комбинезон с дюжиной "молний", наполняют термос чаем и
пакуют в целлофан бутерброды. Мама у меня отличный парень,
в авралы от нее не услышишь никакого нытья; единственное,
что от меня требуется, - это каждые три часа сообщать
(телефон, телеграф, курьер), что на данную минуту бытия
ребенок жив и здоров; если же он об этом забывает, мама
всегда изыщет способ прибыть на место действия собственной
персоной. Жулик сидит нахохлившись, так рано его давно не
будили. В порядке извинения подсовываю ему салатный лист.
- Бар-рахло! - восторженно кричит Жулик. - Кто его
спрашивает? Смени носки!
- Уже сменил, - докладываю я, - можешь проверить.
- Максим встречает жену! Ты сделал зарядку?
- Не успел, - признаюсь я, - некогда было.
- Там-там-там! Заткнись, мерзавец!
Слышу, мама и Надя хихикают, прежний владелец обучил
Жулика словам, которые в дамском обществе произносить не
принято; кое-что, впрочем, он воспринял и от меня.
Поэтому с приходом гостей мы вынуждены его изолировать.
Гулиев был совершенно шокирован, когда на его невинный
вопрос: "Как тебя зовут?" - Жулик рявкнул: "Пошел вон
(далее непотребное слово), голову оторву!"
Звонок по телефону: артиллеристы выезжают, через два часа
предполагают быть здесь.
Сразу же начнем обстреливать лавиносборы - если еще не
поздно. К сожалению, определить - не поздно ли, можно не
умозрительно, а лишь экспериментальным путем; к сожалению -
потому что один выстрел может вызвать катастрофическую
лавину. А что делать? Подрезать лавины на лыжах в такую
погоду сумасшедших нет. Из прихожей доносятся громкие
голоса, это мама выгоняет Гвоздя на лестницу стряхивать
снег. Я спешу туда.
- Восемьдесят! - орет Гвоздь, заляпанный снегом так, что
глаз не видно. - Надежда Сергеевна, правда, я похож на
Снегурочку?
Восемьдесят - это за тринадцать часов. Что же тогда
делается на подветренных склонах, куда ветер своей метелкой
сгребает снег?
Я звоню Осману, он живет в двух километрах в селении
Таукол. Трубку снимает Рома. Они хорошо поужинали: творог
со сметаной, баранина с лапшой... Я бросаю в трубку
несколько слов из лексикона Жулика, и Рома мычит - он что-то
жует, - что у них примерно такая же картина: буран, шесть
сантиметров в час, температура минус шесть, с южного склона
сошли несколько лавинок - до шоссе не доползли, на завтрак
Осман готовит... Я посылаю его подальше, приказываю до
указаний не трепыхаться и включаю коротковолновую рацию.
Слышимость отвратительная, но то, что я слышу, еще хуже:
снегомерная рейка в лавиносборе четвертой, которую в
разрывах облачности с гребня разглядел в бинокль Олег,
показала увеличение снежного покрова почти на два метра.
Электроэнергии нет, движок задействовали, всем привет, за
нас не беспокойтесь. Почти два метра! У меня звенит в
ушах. Как будем жить дальше? Звоню Мурату. Трубку не
снимают, но ничего, посмотрим, кто кого. На десятый звонок
слышу сонное:
- Аллоу?
Когда-то Юлия начинала разговор с простонародного "алё",
но что годилось для дежурной по этажу турбазы "Кавказ", не к
лицу первой леди Кушкола.
- Доброе утро, Юлия, передай трубку Мурату.
- Максим, ты сошел с ума! Он спит как убитый.
- Воскреси его, ты это умеешь. Подсказать, как?
- Не хами... - Пауза, и затем вкрадчиво, нежно: - Ну
подскажи.
- Вылей на него ведро холодной воды. И побыстрее, он мне
нужен.
- Нахал ты, Максим... - Разочарованно, ждала, небось, что
я ударюсь в лирические воспоминания. Долго будешь ждать,
любовь моя, успеешь состариться.
- Ну, чего тебе? - Правда спал, голос сонный.
