тех женщин, которые обожают смотреть на драки. За спиной я
слышу звяканье металла и дыхание Гвоздя. Не люблю гаечных
ключей, они наносят телесные травмы.
- От тебя? - громовым голосом ору я третьему и крепко
хватаю его за нос. Олег, который научил меня этому приему,
уверяет, что схваченный за нос ошеломлен и беспомощен. -
Сопляк! - Я с силой толкаю его на двух других и сажусь в
кабину. - Катюша, дай ему носовой платок!
Мы едем дальше, меня трясет от злости, но Гвоздь
взвизгивает, за ним Надя.
- Сопляк! - подражая моему голосу, ревет Гвоздь.
- Какое у него было глупое лицо! - стонет Надя.
- Морда, - поправляет Гвоздь. - А Катюша хороша-а!
Никогда еще не видел такой красивой дуры.
Надя охотно поддерживает эту версию, а я думаю, что на сей
раз Гвоздь сказал чистую правду. Природа редко дает женщине
все, и это справедливо - другим легче выдерживать
конкурентную борьбу. Кто-то сказал, что красивая внешность
- это вечное рекомендательное письмо. Не могу согласиться -
что это за письмо, из которого не узнаешь ни ума, ни
характера? Так что "вечное" - это, пожалуй, слишком,
правильнее было бы сказать: письмо на неделю, ну, на месяц.
К сожалению мужчина - существо крайне поверхностное, от
красоты он на некоторое время дуреет - я имею в виду себя.
"Бойся красавиц, - учит меня мама, - они умеют только
гримасничать и кружить головы, а кто будет варить тебе
гречневую кашу и стирать, когда меня не станет? У Мурата
скоро будет гастрит, потому что его кукла не умеет даже
поджарить яичницу!"
Вездеход, рыча, идет на подъем. Я останавливаюсь у
открытой площадки, откуда лавинные очаги, с седьмого по
пятнадцатый, видны как на ладони. Мы смотрим на них в
бинокли. Лавиносборы, мульды, лотки и кулуары заполнены
чудовищными массами снега.
Они недвижны и безобидны - как бывают безобидны в открытом
море волны цунами, которые лишь у берега встают на дыбы.
Особенно зловеще выглядят седьмая и одиннадцатая, каждая из
них может швырнуть на долину полмиллиона тонн лавинного
снега - вместе с непредсказуемой силы воздушной волной.
- Убедился? - говорю я. - Опоздали, стрелять нельзя.
Гвоздь уныло кивает. Артиллеристы почти на сутки застряли
у лавины, сошедшей возле Каракола, и к нам прибыли слишком
поздно. Сейчас склоны переполнены, от сотрясения,
вызванного разрывом даже одного снаряда, на долину могут в
едином порыве сойти штук десять лавин, если не больше.
Утром я предупредил республиканский центр, чтобы не вздумали
облетать склоны Актау на вертолете: лавины так напряжены,
что звуковой волны они не выдержат.
Мы тщательно фотографируем склоны (важный научный
материал, без фотографий никакого отчета не примут), садимся
в вездеход и едем обратно. Взад-вперед по дороге шастают
сбежавшие из заточения туристы, но воевать с ними у меня нет
ни времени, ни охоты. Весь наличный состав кушкольской
милиции (три человека) дежурит у шлагбаума, а инструкторы и
десятка два дружинников за тысячами организованных туристов
и дикарей уследить не в состоянии. Все они многократно
предупреждены, но не верят, что ходят по минному полю. Меня
всегда поражает легкомыслие, с которым непуганый турист
относится к собственной жизни. Монти Отуотер объясняет это
непоколебимой уверенностью, что "со мной ничего не может
случиться", а я бы еще добавил заложенную в туристе
бездумную лихость и врожденное презрение ко всякого рода
запретам.
- Братишки, сестренки, - высовываясь, сюсюкает Гвоздь, -
вы не хотите стать Надиными пациентами? Брысь по домам!
Наш вездеход туристы уже знают и забрасывают снежками.
Другой бы сказал: "Пусть резвятся на здоровье", - но перед
моими глазами седьмая и одиннадцатая, которые в любую минуту
могут накрыть шоссе, а в ушах, перекрывая гул вездехода, до
сих пор звенит рев Мурата: "Я тебе дам - двадцать третий, я
тебя самого из Кушкола выселю ко всем чертям! Я тебе такой
начет на зарплату устрою, что до конца жизни платить будешь!
Я тебе..." и тому подобное.
Единственная улица Кушкола, полукилометровый отрезок
шоссе, непривычно пустынна - обычно по ней каждую минуту
снуют личные автомашины, туристские автобусы. Я веду
вездеход к дому № 23, расположенному в двухстах метрах слева
от канатки, и думаю о том, как уговорить жильцов добровольно
переселиться. Большинство из них работают в гостиницах, они
хоть во время работы в безопасности, а дети и старики? На
месте Мурата я тоже, наверное, закрутился бы в спираль,
переселять их некуда - разве что только уплотнять
проживающих в других домах. Но это возможно, народ здесь
дружный, главное - уговорить 23-й. Вся надежда на дедушку
Хаджи, он должен меня понять. За моей спиной неугомонный
Гвоздь развлекает Надю:
- Наши лавины - что, вот на Памире лавины - это лавины!
Там деться некуда - отвесные скалы и узкие ущелья, селения
расположены прямо на конусах выноса лавин, оползней и
обвалов. Как на пороховой бочке живут!
Сейчас Гвоздь наверняка расскажет свою любимую байку о
местном жителе, который ехал на ишаке в гости.
- Один местный житель ехал на ишаке вдоль реки в гости, -
заливает Гвоздь, - и вдруг очутился на другой стороне. Его
спрашивают: "Ты откуда? - Оттуда. - А как ты здесь
оказался? - Лавина. - Какая лавина? - Во-от такая. - Ну,
и что же с тобой произошло? - Лавина шел, лавина сошел, я
пошел". Разобрались: лавина подхватила его вместе с
ишаком, перенесла через реку и аккуратно поставила.
Мюнхгаузен! Самое интересное, что это правда от первого до
последнего слова!... Мак, подтверди, она не верит!
- Надя, - прошу я, - мобилизуй свое обаяние, дедушка Хаджи
когда-то был очень неравнодушен к вашей сестре.
У дома номер 23 мы выходим. Во дворе полно ребятни, для
нее снегопад - большая радость, весь двор украшен снежными
бабами. Нас окружает толпа мам, дедушек и бабушек. Не
пойму, каким образом, но они уже дознались о моем намерении
и до крайности возмущены. Гвоздь их успокаивает:
- Ну чего выступаете? У женщин черты лица искажаются,
когда они нервничают. Вот ты, бабушка Аминат, молодая,
красивая, а кричишь, будто у тебя барана украли. Бери
пример с дедушки Хаджи, он хоть и не учился в институте, а
наука для него святое дело.
- Наука, да, - подтверждает Хаджи, поглаживая седую
бороду. - Только зачем дом бросать?
- А лавина? - Гвоздь тычет пальцем вверх. - Уж кто-кто,
а ты, дедушка, повидал их на своем веку.
- Дэвяноста лет живу, а этот лавына не падал, - возражает
Хаджи. - Максим, пачэму такой шум? Не опасный этот лавына.
Дедушка Хаджи, знаменитый в прошлом проводник, -
влиятельная фигура. Его показывают по телевизору и снимают
в кино, приглашают выступать в лекториях и почитают как
оракула мудрости. Горы он знает лучше нас всех, ему не
нужна карта - окрестные хребты и перевалы он видит с
закрытыми глазами. Он до сих пор крепок, изредка ходит с
группами в небольшие маршруты и, когда какой-нибудь слабак
жалуется на усталость, говорит: "Друг мой, после пахода
тваи мускулы станут жэлезные, это очэн нэ мешает мужчине".
Я часто бываю у него, люблю его неторопливые, обычно
назидательные рассказы о людях в горах и удивляюсь его не по
возрасту цепкому уму. Как-то я спросил его, почему он так
любит горы - вопрос не самый умный, но ведь и я тоже не могу
на него ответить. "Нэ знаю, - сказал Хаджи. -
Когда-нибудь, вазможна, придет одно слова - и я пойму,
почэму лублю горы. А может, и нэ придет. Трудна! А пачэму
я лублю эту женщину, а нэ другую? Лублю - и все, галава не
поймет, сердце поймет".
Но сейчас дедушка Хаджи меньше всего нужен мне как
собеседник. Куда более важно, что половина обитателей дома
- его прямые родственники, а глава рода у горцев пользуется
непререкаемым авторитетом. Я беру его под руку и начинаю
бить на логику. Я говорю о том, что слева от нас, под
первым и вторым лавинным очагами, на склонах растет могучий
лес, соснам до ста пятидесяти лет - это мы определили по
спилам. А прямо перед нами на склоне, где находится третий
лавинный очаг, лес относительно молодой, самому старому
дереву нет и восьмидесяти лет. Разница между этими двумя
группами деревьев бросается в глаза и наводит на
размышления: уж не просыпалась ли восемьдесят лет назад
третья лавина, не она ли уничтожила на этом склоне лес?
Хаджи смотрит вверх, медленно и задумчиво качает головой.
- Ты стал очень осторожный, Максим. Может, это хорошо, а
может, плоха. Там, где третий лавына, я тысяча раз был, там
всэгда снэга мала, ветер уносит. Четвертый лавына - другой
вопрос, там снэга многа, а здесь нет.
- В том-то и дело, что есть! - горячо убеждаю я. - Ведь
такого снегопада, наверное, сто лет не было! Ты помнишь
мульду на самом верху? Она отсюда не видна, только с
гребня.
- Ну, хорошо помню. И что?
- А то, что Олег Фролов...
- Знаю Олег Фролов.
- ...два часа назад там был, я с ним по радио беседовал.
До краев мульда метелевым снегом заполнена, и лотки забиты,
и карнизы висят, каких никогда здесь не видели. Опасно,
Хаджи!
- Очень опасно, дедушка Хаджи, - включается Надя, - здесь
же все-таки много детей. Если вы скажете слово, люди
переедут, у каждого ведь есть родственники. Мы будем очень
рады, если вы согласитесь пожить у нас.
Хаджи с симпатией смотрит на Надю.
- Эта и есть твой невеста, Максим? - с одобрением
спрашивает он. - Три дня жду, что приведешь и познакомишь.
Знаю, ты Надя и доктор, Хуссейн очен хвалил.
- Переезжайте, дедушка, - ласково просит Надя. Хаджи
надолго задумывается.
- Прэувеличиваешь, Максим, - наконец говорит он. - Почему
абызательно лавына? Мое мнение, не абызательна, никогда
третий лавына не падал. Но раз невеста просит, дэтей
переселим сегодня. И все. Иди, Максим, у тебя другие дела
многа.
Мы едем к контрольно-пропускному пункту - шлагбауму на
шоссе возле Таукола. Это уже не мое хозяйство, но нужно
посмотреть, что там делается, быть в курсе. Хаджи мне не
поверил, и на душе у меня болото, я затылком вижу, что даже
Надя смотрит на меня, как на артиста, который пустил
здорового петуха. Я вспоминаю ее любимого Монтеня:
"Счастье врачей в том, что их удачи у всех на виду, а ошибки
скрыты под землей". Мои же удачи не видит никто, а ошибки -
все. Признаваться в том, что ты лопух, всегда мучительно:
единственные люди, которые любят, чтобы над ними смеялись,
это цирковые клоуны.
Несколько лет назад в похожей ситуации я нашел в себе силы
покаяться Мурату, что, наверное, ошибся в прогнозе, и
склонил повинную голову в ожидании града насмешек, а Мурат
так обрадовался, что бросился меня обнимать. Но тогда снегу
выпало раза в два меньше... Дело даже не столько в
количестве снега, сколько в том, что сейчас я печенкой
чувствую свою правоту; знаю, что пути лавин неисповедимы,
что и они, быть может, посмеиваются над околпаченным
паникером, но печенкой, селезенкой и всей прочей требухой
чувствую нависшую над Кушколом угрозу. И я твердо обещаю
самому себе: если в течение двух-трех дней... нет, не юли,
если лавины сегодня или, в крайнем случае, завтра не сойдут,
значит, у меня нет профессиональной интуиции и все, на что я
способен, - это сидеть в научном зале фундаментальной
библиотеки и сочинять диссертацию. Материалов у меня два
чемодана, минимум сдан, года через два защищусь, отращу
брюшко, облысею и стану настоящим ученым. Буду приезжать в
Кушкол и на другие станции проверяющим и, ни за что не
отвечая, поучать лавинщиков, вызывать у них усмешки
придуманными за письменным столом теориями. Отличнейшая
перспектива! "Товарищи ученые, доценты с кандидатами..."
- Максим, ты скрывал от меня такую первобытную красоту!
Я завидую Наде, она может позволить себе любоваться
пейзажем: лесистыми склонами горных хребтов с их
белоснежными пиками, усеянной камнями, здесь особенно бурной
Кексу, нависшими у серпантина шоссейной дороги отвесными
скалами, с которых свисают сказочно застывшие на зиму
водопады. Чтобы насладиться этим зрелищем и подышать, как
утвержают кушкольцы, самым чистым в Европе и полезным для
организма воздухом, туристы платят большие деньги; мы же
