пропахал, как бог, секунд пять привез!
- То-ля! Шай-бу! - запоздало скандируют в толпе. Да
ведь это Катюша с барбосами, вот у кого Рома выиграл пять
секунд и обед на восемь персон!
Я коротко излагаю ситуацию Наде, и мы радостно хохочем.
Ребята качают Рому. Подкатывает Анатолий и с немым
удивлением оглядывает щуплого очкарика, похожего на
замученного экзаменами доходягу-студента.
- У тебя что, моторчик сзади?
- Мастер спорта Роман Куклин, - представляет Рому гордый
Гвоздь. - Не ты первый будешь его кормить, не ты последний.
- Не по правилам! - кричит Катюша. - Он должен был
сказать, кто он!
- Но ведь вы меня не спрашивали, - с обезоруживающей
наивностью удивляется Рома. - Это было бы нескромно -
рекламировать самого себя.
- А обед на восемь персон скромно? - не унимается Катюша.
- С пивом, - тихо уточняет Рома.
- Как раз свежее "Жигулевское" привезли, - радостно
докладывает Васек.
- Каждый зарабатывает, как может, - блеснув глазами,
говорит Катюша. - Одни надувают простачков на склонах,
другие...
- ...натирают паркет, - заканчиваю я. - Знакомься, Надя,
это К. из номера 89.
- Очень приятно. - Надя лукавит, она наверняка предпочла
бы, чтобы у К. был длинный нос на пепельно-сером лице. -
Максим интересовался, это обязательно сегодня?
Катюша смеется. Какая улыбка, какие ямочки! Нет, мы явно
созданы друг для друга.
- Паркет отменяется, мне от вашей свекрови и так
досталось.
Спасибо, мамуля, помогла, растроганно думаю я про себя.
- Свекровь у меня отходчивая, - заверяет Надя. - Если
будет выписывать из библиотеки, я заступлюсь.
Пока идет эта светская беседа, Рома и Анатолий
обговаривают меню и сходятся на двух шашлыках и по бутылке
пива на брата.
Мы весело обедаем и пьем на брудершафт. Катюша на меня не
смотрит, она обманута в лучших чувствах, и успокоенные
барбосы наперебой состязаются в остроумии. Осман
рассказывает, как он тоже нагрелся на Роме и каким образом
отыграл проигрыш, и это наводит Анатолия на отличную мысль.
Он идет через зал и возвращается с длинноволосым охламоном,
из тех, которые третировали меня на лекции. Они отводят
Рому в сторону, договариваются и бьют по рукам.
- Беру реванш! - радуется Анатолий. - Прошу свидетелей
не опаздывать - завтра в десять утра на том же месте!
Мы пьем за здоровье лошади, которая всегда приходит
первой. Я любуюсь Катюшей: когда она смеется, за это
зрелище надо платить деньги. Наконец я улавливаю пущенный
ее фарами сигнал. Я иду к стойке, даю указания Ибрагиму и с
первым тактом приглашаю Катюшу. Она морщится, я ей
противен, но - долг вежливости, приходится идти. Танцует
она превосходно. Я увожу ее подальше от нашего столика, за
пределы слышимости, и осведомляюсь, когда и где мы увидимся
наедине. Зачем? Я могу показать ей слайды, интересный
карточный фокус и погадать на ладони будущее. Бесполезно, в
ее будущем для меня нет места. Это меня огорчает, но я
человек покладистый и готов удовлетвориться настоящим, часа
мне хватит. Она искренне возмущена, неужели я думаю, что за
час добьюсь того, на что другим не хватает года? Я уточняю:
не думаю - уверен, потому что номер 89 - это судьба:
последние две цифры моего телефона. Подумав, она
соглашается, что это меняет дело. После ужина она сплавит
барбосов и соседку по номеру на французский детектив и будет
ждать меня к половине девятого со слайдами и фокусом. Но
если я надеюсь на нечто большее... Я заверяю, что в
отношениях с женщинами стремлюсь лишь к чистой юношеской
дружбе, не слышу язвительного вопроса насчет жены и свекрови
и возвращаю Катюшу к ее креслу.
ШЕСТЬ САНТИМЕТРОВ В ЧАС
Мы качаем Османа - ювелирная работа! Взрыв спустил
четвертую, не потревожив другие склоны.
- Подумаэшь, лавина, - с пренебрежением говорит Осман. -
У кого зуб болит? Одним зарядом вырву, остальные целы
будут.
Осман - наша гордость, лучшего взрывника во всей округе не
найти, его сто раз переманивали горняки, но он нам верен.
Эх, будь у нас вдоволь взрывчатки... Мы спускаемся с гребня
в опустевший лавиносбор, гигантскую чашу площадью с
квадратный километр, и замеряем высоту линии отрыва лавины -
примерно метр с четвертью. Далеко внизу громоздится конус
выноса, теперь уже никому не угрожающая стотысячетонная
масса лавинного снега. На километровой длины склоне
опустели лотки и кулуары, чернеет грунт, голые камни - весь
снег сорван вниз: уродливая, но милая сердцу лавинщика
картина. У нас свои понятия о красоте: голый склон и груда
лавинного конуса - вот воистину застывшая музыка!
- Да не скоро заполнится чаша сия! - декламирует Олег под
общее шиканье. - Тьфу, тьфу, тьфу, от сглазу, - торопливо
исправляется он.
- Типун тебе на язык, - упрекает Гвоздь и замирает.
Замираем и мы: возникший из ничего ветерок начинает
крутить мелкие снежинки. Пока, ругая Олега последними
словами, мы добираемся до станции, нас уже хлещет снегом по
лицам.
- Ну, виноват, - казнится Олег, - ну, рвите на части,
бейте в морскую душу! Однако нам не до него. Лева
преподносит выловленную из эфира приятнейшую новость:
завтра приезжает комиссия, о которой мы и думать забыли.
Вот кого бы я отлупил с удовольствием, так это Леву. Люблю
комиссии! Ходят по станции родные люди, радостно сверкают
глазами при виде сваленных на стол и покрытых пылью бумаг,
ликуют, обнаруживая незаполненные страницы в вахтенном
журнале, и с презрением слушают твой оправдательный лепет.
Больше комиссий, хороших и разных!
От наплыва чувств у меня гудит в голове: пошел снег...
встреча с Катюшей... комиссия... отчет, для которого в
моем распоряжении одна ночь... Но прежде всего нужно
всыпать Олегу.
- Аврал! - объявляю я. - Сменить на койках белье!
Заполнить вахтенный журнал! Роме и Осману привести в
порядок бумаги, Гвоздю выдраить кастрюли, а Олегу - полы.
За работу, негодяи!
- Что я, шилом бритый? - возмущается Олег. И -
вкрадчиво: - Завтра они все равно будут грязные - Гвоздь
натопчет. Тогда и выдраим.
Жалкая, беспомощная логика бездельника и лоботряса.
- Я тебе помогу, - великодушно предлагает Вася. - Швабра
есть?
- Вон висит. - Олег кивает на поварской халат Гвоздя,
глядя на который испытываешь смутную догадку, что когда-то
он был белого цвета. Мы с Левой уединяемся в радиорубке,
крохотном закутке, отгороженном от рабочей комнаты шторой из
ватманских листов. Я проверяю записи радиограмм в журнале,
а Лева дает пояснения. На коленях у него обиженно мурлычет
Ведьма, черная, как уголь, кошка, несколько минут назад
Гвоздь достал ее ремнем, когда она проводила на камбузе
инвентаризацию. До позапрошлого года Ведьма квартировала у
меня, но, по просьбе Жулика, на которого она охотилась
круглые сутки, я выдворил ее на станцию.
У Левы задумчивые голубые глаза и светлый пушок на щеках.
Я люблю на него смотреть, он так чист и непорочен, что нам
бывает стыдно за свой грешный образ жизни. Но Лева человек
снисходительный, он прощает нам приземленность за то, что мы
его приютили и не смеемся над его исканиями. Он сбежал в
горы с третьего курса мехмата, чтобы понять, во имя чего
человек живет, - в горы, потому что от них ближе к вечности.
Можно было бы сбежать и в пустыню, где тоже не очень много
соблазнов и хорошо думается, но Лева не любит жары. Радист
он на троечку, из любителей, но зато очень старается, а
"порядок бьет класс", как говорит Гвоздь, который играл в
футбол по мастерам ("запасным заворотного хава", утверждает
Олег).
- Молодец, - хвалю я. - Пусть три пары очков наденут -
все записано, ни одного прокола.
- Берегись!
Мы задираем ноги: это Олег выливает на пол ведро воды,
чтобы затем наскоро вытереть ее шваброй. Отъявленное
очковтирательство, за такое на флоте месяц бы сидел без
берега.
- Для комиссии хватит, - оправдывается Олег, - а нам и так
хорошо.
"Спасибо вам, святители, что плюнули да дунули!" - Рома
запускает магнитофон. Пыль с бумаг сдута, простыни сунуты в
стиральную машину, грязь загнана под кровати, уборка
закончена. Халтура и показуха, но в последнюю субботу
месяца на станцию приходит мама, а такую санкомиссию не
обманешь, будем вкалывать до седьмого пота.
- Челавэк, чаю! - требует Рома.
Чай у нас сегодня отменный, туристка в очках, на которой
Гвоздь вот уже вторые сутки хочет жениться, подарила ему
"Букет Абхазии". Гвоздь притаскивает еще кастрюлю с
подгоревшим кулешом, но от него, к нескрываемому
удовлетворению Ромы, все отказываются, даже сам автор не без
отвращения съедает две-три ложки (если русский язык
обогатился "автором гола", то почему бы не быть "автору
кулеша"?). Я даю наставления:
- Членам комиссии смотреть в рот, не возражать, за каждое
замечание благодарить и жаловаться на мою строгость: "Житья
от него нет, ни днем ни ночью покоя не дает!" К Виктору
Палычу обращаться только "профессор". Он доцент, но это не
имеет значения. "Да, профессор, большое спасибо, профессор,
разрешите записать вашу мысль, профессор". На Евгению
Ильиничну пялить глаза, восторгаться ее фигурой и с
недоверием разводить руками: "Вы - бабушка? Невероятно!
Вы, конечно, шутите, Евгения Ильинична?" Очень въедлив и
опасен Оскар Львович, ему, Олег, Сименона невзначай подсунь,
пусть отдохнет в гостинице. Гвоздь, получай пятерку и купи
пирожных, только спрячь под замок, чтобы Рома ночью не
слопал. Посторонних на станцию не пускать!
- Правда, с ними одна аспиранточка едет? - елейным
голосом интересуется Гвоздь. - Я к тому, что ее в порядке
исключения можно бы здесь устроить, я послежу, чтоб ей было
удобно.
По моему знаку Олег и Осман нахлобучивают на голову Гвоздя
шапку, набрасывают на него куртку и волокут на свежий
воздух. Обычно после такой процедуры Гвоздь возвращается
тихий, как овечка. Если аспирантка в самом деле приедет и
захочет сэкономить на гостинице, Гвоздя будем связывать на
ночь лавинным шнуром.
- А я? - расстроенно спрашивает Вася. - Мне больше
нельзя жить на станции? Я киваю Леве, и он зачитывает
приказ начальника о временном зачислении в штат Лукина
Василия Митрофановича на полставки уборщицы. Вася от души
благодарит и клянется оправдать доверие.
Все, можно расслабиться. Я смотрю на часы: до встречи с
Катюшей время еще есть. Любопытное существо, полмира
объездила, прославляя русскую красоту и моды знаменитого
Зайцева. Хотя вполне может случиться, что это - игра
фантазии и никакая она не манекенщица, что, впрочем, мне
безразлично, я не отдел кадров. По заявкам слушателей Рома
запускает "Скалолазочку" - одну из самых любимых, таких у
нас две кассеты. "Мы с тобой теперь одной веревкой
связаны..." Душа ноет, когда вспоминаешь, что Высоцкий не
напишет больше ни одной песни, что его хриплый голос остался
только на пленке. Сколько его ни слушаешь, наизусть давно
знаешь каждое слово, а бьет по нервам, так и чувствуешь, что
с каждой песней он сжигал свои легкие. С ног до головы
залепленный снегом, влетает Гвоздь. Глаза его вытаращены,
рот раскрыт.
- С приветом - девять сантиметров!
Рома выключает магнитофон, мы не верим своим ушам.
- До первого апреля еще две недели, - говорю я, заведомо
зная, что Гвоздь нас не разыгрывает, такими вещами не шутят.
- Хорошо смотрел?
Гвоздь отряхивается, как собака, сбрасывает на пол шапку и
куртку, садится за стол и жадно глотает чай. На мой
оскорбительный вопрос он не отвечает. За полтора часа, что
мы здесь валяем дурака, снежный покров увеличился на девять
сантиметров! Вас это не пугает? Смею заверить - от
незнания. Неведение вообще всегда и везде было лучшим
средством для сохранения нервной системы, а "во многой
мудрости много печали", как заметил древний мыслитель.
Потом Гвоздь посмеивался, что тогда, когда он швырнул в нас
этой ошеломляющей цифрой, мы застыли в позе актеров,
рекомендованной Гоголем для финальной сцены "Ревизора". Что
ж, неудивительно, такой информации за семь лет наши
снегомерные рейки еще не выдавали. Лева, поднаторевший в
арифметике, тут же подсчитал, что если буран будет
продолжаться с той же интенсивностью хотя бы сутки, то
