ния, скрипа, гула, электрических разрядов, свиста, от которого лопается
барабанная перепонка, - всем этим вавилонским столпотворением. Пропове-
ди, рекламы аптекарей и трибунов, ярмарочные выкрики балаганных и поли-
тических зазывал, джаз и церковное пение, модные танцы и симфонии - все
это нагромождается одно на другое, в два, в три, в пять этажей, парад
корнет-а-пистонов и рожков ("Ах, как я люблю военных! ") рядом с Девятой
симфонией Бетховена, предвыборная кампания на мотив из Дебюсси и мощная
глотка коммивояжера из Тулузы, который состязается с vociferol [123] ка-
кого-нибудь миланского тенора... Это всемирная абракадабра на волнах
разной длины. Она обратила карту Европы в головоломку: все языки и все
расы смешаны, замешаны и раскатаны в единое месиво и название ему можно
найти только в Капернауме. Но надо также подумать (нет худа без добра!)
о доходящем до галлюцинаций экстазе бедных, старых, заброшенных, прико-
ванных к дому Шульцев, когда из беспредельности мира к ним в кровать за-
летают божественные вестники.
Марку приходилось целый день возиться с этими эоловыми бурдюками.
После работы его лихорадило от переутомления, от шума в ушах. Казалось
бы, его слуху - слуху молодого Зигфрида - открываются все содрогания ле-
са. Но это были не те прекрасные свежие леса на берегах Зиля, где отды-
хало вещее ухо Вагнера. Марк слышал звуки грузовика, везущего железные
брусья; звуки рельсов, расшатываемых тяжелым трамваем; все, что его ок-
ружало, все, к чему он прикасался, все издавало звуки, даже листик, ко-
торый он мял между пальцами. Он подскакивал, когда звенели стекла. Самый
воздух наполнял шумом его уши... Он потерял покой!.. И нет такой дыры,
где можно было бы погрузиться в небытие... Вот это они и есть, те звуки
небес, что сулили нам так мало понимавшие в музыке великие лжецы Греции
и Рима, у которых были заткнуты уши (они ничего не слышали!). Боже ми-
лостивый! Кто вернет нам тишину, смерть без шума, спокойную могилу?!
В довершение всего Марк пристрастился к эфиру - его научил один
субъект - и это вконец расшатало его здоровье. У него бывали судороги и
кошмары; его обостренное сознание распадалось, он терял точку опоры, он
терял свое "я", снова находил его по кусочкам, и они носились перед ним
в головокружительном вихре. Впрочем, это была общая болезнь европейского
сознания, - последствие безмерного, безудержного и бесплодного перенап-
ряжения военных лет, - и интеллигенты культивировали ее, как они культи-
вируют все болезни сознания. (Да не является ли болезнью и само созна-
ние?) Она встречалась всюду - от северных морей до морей Африки, у Джой-
са, у Пруста, у Пиранделло, у всех, кто умеет играть на дудке и застав-
ляет плясать под свою дудку мещан во дворянстве, интеллигентов-выскочек.
Удивительно было не то, что они этой болезнью заболевали, а то, что про-
фессионалы мышления, профессора и критики, ограничивались тем, что ре-
гистрировали самый факт ее появления. Чтобы показать, что и они не отс-
тали от века, они стали курить этой болезни фимиам, в то время как обя-
заны были бороться с ней, обязаны были спасать здоровье европейского
мышления, - в этом-то и заключался весь смысл их существования. Марка не
очень привлекали ни неврастенический снобизм франко-семитского гермафро-
дита с бархатными глазами, ни паралитическое бесстыдство ирландца. В
глазах Марка гораздо больше очарования имел другой недуг: распад личнос-
ти, как он показан у подверженного галлюцинациям сицилийца Пиранделло. У
Пиранделло этот процесс сопровождается мощными взрывами, которые вызыва-
ют распад и сливаются с ним. Марку это было ближе по духу. Но если по-
добный бред не опасен для писателя, который может от него освободиться,
- в особенности когда писатель достиг зрелости, - то для молодого чело-
века, едва сформировавшегося, живущего в постоянной лихорадке, слабого
здоровьем, изнуренного трудом, недоеданием и душевными муками, он таит
смертельную опасность.
Мужественный юноша боролся изо всех сил, не прося пощады, не взывая о
помощи. Задыхаясь, сжав кулаки, повиснув над бездной, он видел страшный
распад мира, лежавшего в могиле. Он чуял запах тления, распространяемый
трупом цивилизации От священного ужаса и от удушья он едва не свалился в
могилу. Его сотрясали мощные взрывы, и со слепой и пламенной верой он
ждал, когда изо рта разлагающегося трупа прорастет прямой зеленый сте-
бель, несущий в себе зерна новой жизни, нового мира, который придет. А
он непременно придет! Он должен прийти!..
"Я чувствую его жжение в моем чреве. Либо я умру, либо дам ему жизнь!
Даже если я умру, я все же дам ему жизнь. Он возникнет и забьет клю-
чом!.. Он и есть я, живой или мертвый, поток материи, поток обновленного
духа, вечное Возрождение..."
Маленькая гостиница в Латинском квартале жила, как в лихорадке. По
ночам ее наполняло мушиное жужжание. В доме было слышно все, сверху до-
низу: как хлопают двери, как скрипят полы и кровати, как глупо хохочут
пьяные девки, как ссорятся и целуются на тюфяках. Точно ты сам участву-
ешь во всем этом, и все участвуют за тебя. Можно было утонуть в поту
всех этих тел. Не было сухого места на простынях. Все стадо на них пере-
валялось...
Марка загнали в эту гостиницу нужда, усталость, отвращение. Бывают
минуты, когда отвращение настолько остро, что всецело тебя поглощает.
Тогда уже не смотришь, что воняет больше, что меньше: все воняет... Марк
снял комнату в том углу, что подальше от лестницы, предпоследнюю в конце
коридора, - туда меньше проникало шума, но и меньше воздуха и света.
Стекла в окне пожелтели. Оно выходило на грязную стену в маленьком дво-
рике, куда не заглядывал луч солнца. Чтобы преградить доступ тошнотвор-
ному запаху, окон почти никогда не открывали... Последнюю по коридору
комнату, рядом с комнатой Марка, занимала молчаливая особа. Ее тоже не
бывало по целым дням. Она приходила поздно, запиралась, работала, читала
до поздней ночи и почти не спала, - как он. (Через перегородку, тонкую,
точно листик, Марк улавливал каждое ее движение.) Особа не производила
никакого шума. Он бы так и не знал ее голоса, но она говорила, стонала и
даже кричала во сне. Женский голос - легкий, прерывистый, с разнообраз-
ными жалобными и гневными модуляциями. В первое время, когда его будил
поток слов на непонятном языке, он думал, что она не одна, и возмущенно
стучал в стенку. Тогда она умолкала, и Марк слышал, как она еще долго
ворочается в постели, тоже страдая бессонницей. Он раскаивался в своей
грубости, ибо отлично знал, что такое для труженика несколько часов сна,
и не мог не испытывать угрызений совести оттого, что помешал другому
спать. Он представлял себе (и не без оснований), как женщина, чей моно-
лог он только что оборвал, делает судорожные усилия, чтобы не заговорить
снова. И действительно: иностранку оскорбляло грубое пробуждение, в тем-
ноте у нее горели щеки. Не потому чтобы ей было неприятно беспокоить со-
седей, - она питала полнейшее презрение ко всему окружающему. Нет, она
сердилась оттого, что выдала себя во сне. И до самого утра она нарочно
не засыпала.
С течением времени они привыкли друг к другу. Он заставлял себя молча
терпеть эти потоки слов по ночам, и в конце концов они даже стали ему
приятны. Голос был красивый, строгий, глуховатый, то резкий, то пе-
чальный. Марк стал испытывать жалость. Еще одна душа несла непосильное
бремя! Он не знал, что сам был для соседки явлением того же порядка. Она
тоже слышала за стеной, как он говорил и метался во сне. Но она его не
будила, а он, проснувшись, уже ничего не помнил. Многие в доме разгова-
ривали, метались во сне и сквозь храп извергали невнятные слова. Все эти
усталые тела, которые варились в котле забытья, тяжело переваривали свои
развращенные, поруганные, израненные, жадные и измученные души, молили
кого-то о пощаде или лаяли на приснившуюся дичь.
Организм Марка был истощен, и ночной бред принял у него хроническую
форму. Бедность, недоедание, жизнь в нездоровом помещении, изнурительный
труд, мучительные и неутоляемые желания, жар во всех внутренностях и
огонь в мыслях. Марк делал непрерывные отчаянные усилия, чтобы совладать
со своим душевным хаосом, но делал их в пустыне, вдали от какого бы то
ни было человеческого существа. Это убийственное одиночество отдавало
его во власть жгучей лихорадки, и она высасывала все соки из его тела и
из его мозга. Он разучился спать. Он стал злоупотреблять наркотиками. И
вот стоило теперь ему погрузиться в сон, как начинался бред. В минуты
проблесков сознания он видел, что катится вниз, и изо всех сил старался
выбраться. Он просыпался растерянный, смертельно усталый, с ощущением
тошноты, преследуемый галлюцинациями слуха. Все шумело вокруг него, шу-
мели самые ничтожные предметы, едва он их касался, - железные прутья
кровати, окно, подушка. Его лихорадочно напряженный слух улавливал еле
слышные колебания воздуха и безмерно их усиливал. Марк с тревогой гово-
рил себе: "Я схожу с ума". Он боролся несколько ночей кряду, а днем,
когда лихорадка спадала, валялся на поле битвы обессиленный, в полной
прострации. Он и этой ночью все не сдавался. Он вскочил и крикнул:
"Нет!" Он ногтями отрывал врага от своих висков и затылка...
Дверь отворилась. К нему прикоснулись женские руки. Сначала он был
удивлен, потом сердито дернулся. Но женщина держала его руки, как в тис-
ках. Марк пришел в бешенство. Он нагнулся и укусил ее. Зубы впились ей в
руку, чуть выше большого пальца. Но другая рука освободилась и ударила
его под подбородок. Он разжал зубы и, оглушенный, свалился на подушку.
Над ним склонилась молодая женщина. Упираясь коленом в край матраца,
чтобы не потерять равновесия, она обвила руками его шею и певуче прого-
ворила:
- Успокойся, мой мальчик!..
У нее были карие глаза, с рыжеватыми точками.
Марк, как загипнотизированный, уставился в эти рыжие огоньки. Потом
его блуждающий взгляд упал на руку, лежавшую возле его лица. Рука была
маленькая, мускулистая; на золотисто-смуглой коже, чуть выше указа-
тельного пальца, бледной полоской лежал шрам. Воспаленное обоняние Марка
с жадностью и отвращением улавливало сернистый запах этой кожи. Он сде-
лал последнее усилие, чтобы вырваться, и весь напрягся, но женщина дер-
жала его крепко. Лицо его налилось кровью, он раскрыл рот и некоторое
время ловил воздух, как рыба на песке, бросая рыжим искоркам взгляд, ис-
полненный отчаяния и мольбы; затем потерял сознание.
Он лежал голый, поперек развороченной, грязной постели, одна нога у
него свесилась на пол.
Непрошеная гостья просунула ему руку под колени и под худенькую пояс-
ницу и, положив беспомощное молодое тело на грязные простыни, осмотрела
его и пощупала лоб. Затем пошла к себе, принесла подушку, чтобы подло-
жить ему под голову, и осталась возле него.
Среднего, скорее маленького роста, она на вид казалась хрупкой, одна-
ко впечатление это было обманчиво. Худое, но крепко сколоченное, сильное
тело; плоская грудь, но крутые бедра и мускулистые руки. Лицо у нее было
бледное, широкое, круглое и скуластое, а выражение, как у кошки, которая
никогда не станет ручной. Глаза ясные, - они оставались ясными, даже
когда душу охватывало смятение: в них был кремень. Суровая складка воле-
вого рта с чуть припухшей нижней губой, которую она имела обыкновение
покусывать, и в этой складке - тень горестных воспоминаний и неумоли-
мость. От нее веяло силой, которая захватывает, тревожит и связывает.
Особенно доверять этой силе не следовало. У нее бывали периоды упадка.
(Это была натура непостоянная...)
Она была русская эмигрантка. Два года назад, когда судьба забросила
ее в Париж, ей было двадцать лет. В начале революции ей исполнилось
