ка и нога свесились. Она лежала неподвижная, бесстыдная, безразличная,
уставив на него холодный взгляд. И в этом взгляде он прочел то, что
всегда подозревал, но чему всегда отказывался верить, в особенности пе-
ред лицом такой трагической развязки: чисто женскую антипатию к Бушару,
безмолвную, глубокую, неумолимую, не знающую снисхождения. Она всегда
его ненавидела.
Марк задыхался... Тонкие губы лежавшей перед ним женщины, перечеркну-
тые красной чертой, холодно приоткрылись и предложили ему:
- Хочешь трубку? Нет? Ну так уходи! Марк ушел, не сказав ни слова. Он
услышал, как заскрипел паркет под босыми ногами и в дверях дважды щелк-
нул ключ.
Вернувшись домой и подведя итог прожитому дню, он уже и сам не знал,
кого из троих больше ненавидит: Верона, Шевалье или Рюш... Лишь позднее,
совсем поздно ночью, он увидел лицо Рюш, которое все время силился
вспомнить, чтобы еще острей его возненавидеть. Оно показалось Марку из-
мученным. Когда он был у нее, он видел только ее жесткий взгляд, ее ко-
лючую ненависть... Теперь он увидел ее лицо. Она тоже была несчастна...
Тем хуже! Тем хуже!
В последующие дни он жил в состоянии одержимости, которая не покидала
его ни на минуту. Он заставлял себя работать - ничего не поделаешь, на-
до! И он работал, но машинально. Он переоценивал ценности, и это всецело
поглощало его, как навязчивая идея. Он ничего не мог предпринять.
Единственным облегчением было бы написать матери. Но что могла она ему
посоветовать? Они привыкли делиться друг с другом своими горестями. На
этот счет у них был молчаливый уговор. Марк почувствовал прилив гордости
и благодарности, когда Аннета первая написала ему о том, во что мать
обычно сына не посвящает, - прямые, правдивые и суровые слова о своей
жизни и о своих трудностях, как пишет товарищ товарищу. Марк не сказал
ей, как он был взволнован. Он отплатил ей тем, что стал состязаться с
ней в откровенности. С его стороны откровенность заходила очень далеко;
Аннета иной раз поражалась, но никак этого не показывала. Она понимала,
что это не бесстыдство, а потребность в облегчении: он раскрывал перед
ней всю душу, до дна. И нельзя было заподозрить его в нездоровом выстав-
лении напоказ своих пороков в духе Жан-Жака. Можно было догадаться, что
он краснеет, что он сам себе говорит: "Она будет меня презирать... Ну
что ж, все равно!.. Я должен..." Зато теперь оба были уверены - ни один
не отвергнет того, в чем исповедуется другой: "Мое - твое. Твое -
мое..." Великое счастье - общность крови в хаосе жизни. Не однажды спа-
сала она Марка и Аннету. Когда от усталости и отвращения кровь приливает
к сердцу, клапаны ритмически сжимаются и разжимаются и направляют ее в
артерии. Не так важно, чтсбы непременно пришел совет. Достаточно обра-
титься, и уже слышишь ответное биение сердца. Марк почувствовал облегче-
ние на одну ночь, после того как написал матери.
А спустя шесть дней он был немало удивлен, когда к нему пришел
Жан-Казимир. Вот уж кого он никак не ожидал!
- Ты получил?.. - пробормотал Марк.
- Я получил твое письмо, - сказал Жан-Казимир. - Я должен был бы
знать из газет. Но ты хорошо сделал, что написал мне. Я как-то пропустил
это дело.
- Откуда же ты приехал?
- Из Праги, конечно! Я прилетел на самолете через Страсбург. Уже три
дня как я здесь. Я к тебе не приходил раньше, потому что сразу занялся
тем, чего нельзя откладывать. Ты не сердишься?
- Жан-Казимир! Марк обнял его.
- И, кажется, не потерял времени даром, - продолжал тот. - Но скажу
тебе прямо: боюсь, мы ничего сделать не сможем.
- Но мы должны сделать все, что можем.
- Я тоже так думаю. Но мы можем так мало! Ты уже знаешь, чего можно
ждать от друзей.
- Кто тебе сказал?
- Я их всех обошел. И всюду находил твой след.
Марк заговорил о них с возмущением.
- Они такие, как есть, - возразил Жан-Казимир. - Ты все еще строишь
себе иллюзии?
- У меня нет никаких иллюзий. Но я все надеялся, что ошибаюсь в муж-
чинах. Но они хуже, чем я думал. А хуже всех - женщины.
Несколько резких и горьких слов Марка показали, что он не забыл, ка-
кую беспощадную, какую страшную ненависть он увидел и ощутил в молчании
Рюш.
- Да. Но, быть может, у нее есть основание для такой ненависти? -
спросил Жан-Казимир.
Марк был поражен.
- Что? Какие основания? Ненавидеть Симона?
- Ненавидеть Симона или кого-нибудь другого, тебя, меня, это неважно!
Она ненавидит кого-то одного или всех мужчин вообще... Ты хорошо к ней
присмотрелся? У нее на лице написано, что какие-то основания она имеет.
Марк был изумлен проницательностью этого человека, который всегда
скользил по поверхности и, казалось, ни на чем не задерживался. Он мгно-
венно увидел измученное лицо Рюш, заглянул в самую глубину и подумал: "А
ведь правда..."
- Какие же это, по-твоему основания? - спросил он.
Одним движением губ Жан-Казимир отвел разговор:
- Я ничего не знаю. У меня времени нет думать о ней. Каждый когда-ни-
будь попадает в сети. Должно быть, и она где-то потеряла перышки. Это ее
дело. Выпутается! С перьями или без перьев женщины всегда выпутываются.
Давай лучше займемся нашим делом!
- Ты стал к ним жесток, - сказал Марк. - А ведь когда-то про тебя го-
ворили, что ты из их породы.
- Именно поэтому. Мы надували друг дружку. Я их знаю. Они надували
меня. Я надувал их. Но все мы целы и невредимы... Подумаем лучше о нашем
дураке, пока ему не свернули шею!.. Вот ты говоришь я из породы женщин.
Стало быть, в порядке вещей, чтобы я интересовался мужчинами, идиотами
вроде тебя или Симона... Не спорь! Ты такой же, как он, более тонкой по-
роды, но такой же цельный и такой же ограниченный. Уж вы, когда попадае-
тесь, не перья теряете, а головы. Мне жаль вас! Вас презираешь, но пото-
му, быть может, и любишь...
Марк с удовольствием дал бы ему пощечину. Про себя он прошипел: "Дев-
ка!.."
Но тут же проглотил слюну: "Нет, она права... - Марк вспомнил, что
кем бы ни был Жан-Казимир, - "она" или "он", - а все-таки, ни минуты не
колеблясь, он примчался из Праги, чтобы помочь другу, попавшему в беду.
И тут Марк погасил яростный взгляд, который уставил было на двусмысленно
улыбавшегося насмешливого молодого человека, и сказал:
- Довольно болтать! Перейдем к делу!
- А дело, - спокойно заявил Жан-Казимир, - заключается в том, что я
видел Симона... Да, для этого мне пришлось толкаться в разные двери (и
не всегда бывает полезно толкаться в самые высокие), но мне все-таки
приоткрыли двери тюрьмы, верней - тюремной больницы. Его там склеивают
из кусочков, чтобы он был в форме к великому дню. Я попытался поговорить
с ним. Но с первых же слов он стал осыпать меня проклятиями. Из-под по-
вязки у него видна лишь часть морды и один глаз. Глаз носорога! Ма-
ленький, жесткий, ввалившийся. И веко твердое, как рог. Но глаз все сра-
зу увидел, и носорог набросился на меня. Он всех топтал ногами, - меня,
тебя. Верона, всех друзей. Он не хочет видеть никого из нас. Мне приш-
лось удалиться.
У Марка сжалось сердце. Он спросил:
- Меня тоже? Он меня назвал?
- Назвал. Не огорчайся! Ты в общей куче. Среди живых. А он... у него
на лбу уже лежит печать, печать смерти.
- Неужели никак нельзя его спасти?
- Вряд ли. Я видел его адвоката и еще кое-кого.
Я пытался расположить их в его пользу. Но что можно сделать, если это
животное не хочет, чтобы его спасли? Даже со своим адвокатом он не жела-
ет разговаривать и предупредил, что обругает его на суде...
Следствие тянулось недолго. Дело было ясное. Отрицать было нечего, да
обвиняемый ничего и не отрицал. Жан-Казимир опять приехал из Праги, что-
бы присутствовать на суде. Хотя бесполезность их выступления была оче-
видна, однако оба товарища считали своим долгом дать на суде свиде-
тельские показания. Для Марка это был тяжкий долг. Выступать публично
было для него невыносимо. Он знал, что всегда в таких случаях проигрыва-
ет: его сковывали нелюдимость и гордость. И страшила мысль о том, что он
встретится со старым товарищем лицом к лицу в такой мрачной обстановке и
тот, быть может, станет оскорблять его и упрекать. Ему хотелось удрать
или по-детски зажмурить глаза и заткнуть уши, пока "все не кончится..."
Но чем страшней ему было, тем он становился смелей; он злился на себя:
"Иди, трус!.." И он пошел.
Все вокруг него было словно подернуто туманом, он ничего не видел, не
помнил, как вошел в шумный Дворец правосудия, как попал в свидетельскую
комнату. А Жан-Казимир чувствовал себя совершенно свободно, ведя его и
на ходу обмениваясь то с тем, то с другим приветствием или шуткой. Одна-
ко встречи с Бушаром он ждал почти с таким же волнением, как Марк. Их
вызвали довольно скоро. Свидетелей со стороны защиты было немного. Когда
Марка ввели в улей смерти, он стиснул зубы и напряг мускулы ног, - ноги
у него были точно набиты опилками. "Не смотреть! - твердил он себе. - В
особенности на него! Не видеть его!.." И он сразу увидел именно его. И
едва увидел - конец!
Он уже не мог отвести глаза. Раздраженный голос председателя напомнил
ему, что к нему обращаются. Марк вошел в роль свидетеля, однако его смя-
тение было так велико, что он не мог вспомнить свое имя. Сзади послышал-
ся смех. Председатель призвал смеявшихся " порядку. Он хотел приободрить
Марка. И мало-помалу Марк овладел собой; ему сделалось стыдно при мысАИ,
что его заподозрили в трусости. А ведь у него перехватило дыхание из-за
рожи, которая на него уставилась, из-за этого знакомого лица, но оно до
того изменялось под ударами судьбы (включая побои, нанесенные в поли-
ции), что Марк усомнился бы, если бы не встретился со свирепым глазом
носорога. (Жан-Казимир верно подметил сходство! Но у носорога был только
один глаз - он окривел). Их взгляды встретились, Марк заметил, что Бушар
резким движением пытается встать, но его сейчас же опять усадили жандар-
мы, и Марк уловил поток ярости, первую струю, которая ударила из
единственного глаза. Марк опустил глаза.
Он был потрясен. Ему казалось, что виноват он и сейчас голос Бушара
раздавит его. Он не видел второй струи. Бешеный взгляд внезапно смягчил-
ся, и в глазу Симона уже ничего не осталось, кроме сердечного и грубова-
того презрения. Но Марк каждую минуту ждал, что его показание будет
прервано какой-нибудь выходкой. И ему потребовалось время, чтобы осво-
иться. Он по-детски путался, но мало-помалу боязнь у него прошла. Зато
теперь его задевали приглушенные смешки, какими публика встречала его
беспомощный лепет. А председатель скорей поддерживал слушателей своей
иронией, чем осуждал. Наконец Марк встал на дыбы. И, как это бывает с
людьми робкими, когда кровь ударяет им в голову, мгновенно стал изрыгать
огонь. Единым махом он перескочил через все барьеры осторожности. Он
произнес не только защитительную речь (которой от него не требовали), но
и вызывающее и резкое похвальное слово Симону. При первых попытках оста-
новить его он встопорщился, как молодой петух, и стал нападать на соци-
альный строй. Сухим и хлестким вмешательством прокурор утер ему нос и
осадил его. Петушок растерялся, его заставили взять свои слова обратно.
Едва взлетев, он с подрезанными крыльями упал в лужу и стал барахтаться.
И скомканное свидетельское показание прошло без всякого блеска. Марк
уходил уничтоженный и снова бросил на Симона взгляд, полный стыда. Глаз
Симона смотрел на него насмешливо и ласково; он как бы говорил: "Бедный
мальчишка!.." Марк был смущен и взволнован; он смело кивнул Симону. Си-
мон ответил покровительственным и фамильярным жестом - он поднял руку и
послал Марку прощальный привет.
Марк был до того расстроен, что потом даже не поинтересовался, как
пошло дело дальше, какой прием Полифем оказал Жан-Казимиру. Старая нена-
