Марк покраснел. Он сказал со стыдом и болью:
- Симон! Ты думаешь, я дорожу своей шкурой? Господи, да сколько же
она стоит?
Добродушным тоном Симон ответил:
- Дорого она не стоит, а все-таки береги ее! Она тебе подходит.
Он стоял перед Марком, расставив ноги и болтая руками. Марк не отва-
живался взглянуть на него, наконец поднял глаза и увидел остриженную под
машинку голову и огромное лицо, которое беззлобно "ему улыбалось. Порыв
толкнул его к Симону. Его руки, до сих пор боязливо прятавшиеся за спи-
ной, протянулись вперед, и Симон схватил их.
- Гнусную работу я тебе задал!.. Что, малыш?.. Я знал! Я это нароч-
но... Я держал пари с самим собой, что ты не придешь. Я поставил об зак-
лад свою голову... А ты пришел. Я проиграл. Что ж, это тоже выигрыш...
- Симон! - сказал Марк все еще дрожащим голосом. - Чем я могу тебе
помочь?
- Ничем. Тем, что ты пришел. Ты мне доказал, что в этом борделе, ко-
торый называется жизнью и который я скоро покину, есть все-таки один ма-
ленький мальчик, который не совсем еще продался, который не отрекается
от себя, который не отрекается от меня... Можешь дрожать... Да, ты дро-
жишь... как на суде... Ты держался не очень хорошо! Тебя напугали. Тебе
стало страшно, и ты поспешил попросить прощения. Ты взял свои слова об-
ратно... Не важно, все-таки ты сказал!.. Ты вышел один против волков,
горностаев и свиней... А это не так уж плохо для маленького мальчика! Я
был тебе благодарен. У тебя в требухе больше честности, чем у всего ста-
да.
Марк был более унижен, чем польщен. Он отшатнулся, готовый встать на
дыбы, и с горечью заметил:
- Ты выдаешь мне патент на честность? Благодарю...
- Ты, вероятно, считаешь, что я не имею права выдавать такие патенты?
Ошибаешься, дорогой мой! В честности я толк знаю!.. Когда я говорю:
"честный", я не имею в виду кастрированного барана. Пусть у тебя вся
шерсть в крови и гное, - все-таки ты честен, если не бежишь, если не го-
воришь, как трус: "Это не я", если плюешь им в рыло: "Я! Ме, me! adsum
qui feci", [120] если ты готов отвечать за то, что совершил...
- А ты готов? - спросил Марк.
- Я готов! И если бы можно было все начать сначала, я сделал бы то же
самое... Только лучше!
Марку не хотелось спорить.
- Зачем? - пробормотал он.
- А жить зачем? Жить - значит либо убивать, либо быть убитым.
- Нет! - закричал Марк и по-детски вскинул руки, как бы защищаясь.
Симон посмотрел на него с улыбкой жалости.
- Эх, ты, молочный теленок! Тебе бы все матку сосать!.. Полно! Ведь
уж на лбу рожки прорезаются!
- На арене бык всегда обречен...
- Что из того? Постарайся, чтобы по крайней мере зрелище было краси-
во! И выпусти кишки матадору!.. Я, как идиот, запутался рогами в лошади-
ных внутренностях... Ты это сделаешь лучше, чем я.
- Ты затем и вызвал меня, чтобы сказать мне это?
- А что ж тут такого? - сказал циклоп, выпрямившись во весь рост. -
Это мое завещание обществу!
- Ты ему завещаешь чудовище?
Единственный глаз загорелся веселым огоньком и смягчился. Симон стис-
нул тяжелыми руками худые руки своего молодого друга.
- Бедное маленькое чудовище! Оно боится своей тени... Ну ничего, я
тебя знаю, ты будешь бороться... Хочешь - не хочешь! Кто быком родился,
быком умрет. У того не вырежут... Но это твое дело! Мне этим заниматься
нечего... Я тебя вот для чего вызвал, мой мальчик (в такую минуту я
лгать не стану): можно иметь дубленую шкуру и сердце потверже кулаков,
можно ненавидеть людей и жалеть, что не удалось взорвать всю лавочку, а
все-таки, когда собираешься исчезнуть, минутами чувствуешь слабость в
ногах, и язык, пересохший бычий язык, так и чешется от желания один раз,
еще один-единственный раз лизнуть шерсть другого бычка...
Он взглянул на Марка, и Марку захотелось спрятаться. Симон чувство-
вал, как дрожат его руки. Он шепнул Марку с грубоватой нежностью:
- Тебе было бы очень трудно меня поцеловать? Ни жив, ни мертв, Марк
поцеловал его.
- Благодарю. Ступай! - сказал Симон. - Я любил тебя одного.
Марк не мог найти дверь. Симон с братской заботливостью проводил его.
У Марка не хватало сил обернуться и сказать "Прощай!" человеку, обречен-
ному на смерть. Наутро голова свалилась.
Все эти дни Марк откровеннее, чем когда-либо, делился в письмах свои-
ми мыслями с матерью. Для душ близких разлука - самое большое благодея-
ние: она освобождает их от застенчивости, она ломает все лежащие между
ними преграды.
Это была странная переписка. Никто бы не подумал, что это переписка
матери и сына. Оба чувствовали, что стоят вне пределов общества. В глу-
бине души они были не только свободны от его предрассудков, от его ус-
ловной морали и от его законов, - к этому в наши дни пришли тысячи муж-
чин и женщин. Безошибочный инстинкт помог им выработать для себя свои
законы, свой моральный договор о союзе и единстве, тайный договор между
матерью и ее детенышем, заключенный в джунглях и продиктованный самою
природой. По мере того как детеныш подрастал, их отношения менялись,
мать незаметно превращалась просто в старшую и более близкую. Ведь те-
перь они на одном берегу, и водный поток больше их не разделяет: они
пьют из него рядышком. Каждый приносит другому свою добычу - свой опыт
жизни в джунглях; они им делятся - и новым и старым. И нельзя сказать,
чтобы самый старый опыт казался молодому устарелым, нельзя сказать, что-
бы старшая считала несущественным последний опыт младшего.
Марк написал ей все о драме, с которой жизнь столкнула его так близ-
ко, что нож гильотины, падая, казалось, просвистел над самым его ухом.
Он писал, что если нож упал не на его шею, то это простая случайность:
Симон мог быть Марком, а Марк-Симоном. Отчаяние, безумие, преступление
живут в каждом из нас. Одному удается устоять, другой сваливается, кто
может сказать - почему? "Это был он, но мог бы быть я. Я не имею права
никого осуждать..."
Его не удивляет ответ Аннеты:
"Нет, ни ты, ни я, - мы не имеем права осуждать этого несчастного..."
Она пишет о Симоне с жалостью человека, который все понял. Однако она
прибавляет (и сердце Марка екает):
"Но это неверно, мой дорогой, что он мог быть тобой, что ты мог быть
им. Ты - это только ты: мой плод... Его можно сорвать с дерева. Но чер-
вивым он быть не может... Преступление и позор живут, - да, я это знаю,
- и в тебе и во мне. Но они никогда не обретут власти над нами. Как бы
тебя ни тянуло... (А тебя тянуло! Ты мне об этом не говорил, но я дога-
дываюсь... Да и почем ты знаешь: может, меня самое тянуло?..) Но, слава
богу, преступление и позор сами отворачиваются от нас!"
Марку становится жарко. Он дрожит... "Тебя тянуло..." И ее, ее тоже
"тянуло"... Она так прямо ему об этом и пишет... Одним движением она
смела его тайный страх. Если бы она находилась у края тех же пропастей и
все-таки устояла, он, мужчина, должен устоять и подавно. Однако, чтобы
испытать ее, он заходит в своей откровенности дальше, чем когда бы то ни
было. Он описывает ей то безумие, которое молодые люди вынашивают порой
в себе и от которого он очнулся внезапно, задыхаясь, судорожно шевеля
пальцами, в минуту, когда был на грани подлости. "Что я ей написал!.. -
думает он. Но она ему отвечает:
"Ты был на грани. Ты заглянул в бездну. Это хорошо. Теперь ты не бу-
дешь застигнут врасплох. Я затем и создала своего Марка, чтобы он риско-
вал. Но я создала его и затем, чтобы он умел сопротивляться. Рискуй! Я
тоже рискую, и я рисковала. Погибнуть суждено не всем".
И прибавляет со своей непринужденной, серьезной и насмешливой улыб-
кой:
"Я двадцать раз пробовала. Мне это никогда не удавалось. Искуснее ме-
ня ты не будешь. Смиримся, мой мальчик, и поцелуй меня!"
Дойдя до этих строк, Марк затрепетал от радости. Пол заходил у него
под ногами. Вместе с дымом сигареты он выпустил все свое затаенное, чего
он всегда стыдился.
"Иди в другие легкие"
В этот день на улицах он вдыхал все тот же загрязненный воздух. Но он
говорил себе с вызовом и насмешкой:
"У меня есть и свой воздух. У меня под ногами твердая земля. В жилах
у меня кровь моей матери, моей Ривьер".
Но река не была золотоносной. И жизнь была трудной в ту зиму. Марку
ни в чем не было удачи, да и здоровье сдавало, сказывались лишения. Он
не хотел обращаться за помощью к матери, и даже когда она сама предложи-
ла ему деньги, он из глупого самолюбия отказался. Во-первых, он подозре-
вал, что ради него мать отказывает себе в самом необходимом. Во-вторых,
этот глупенький петушок не считал возможным принимать деньги от женщи-
ны... Разве мать-женщина?.. Да, для него - женщина!.. Он сухо отказался:
"Не вздумай настаивать!" Она и не настаивала... Какие дураки эти мужчи-
ны... она была очень рада, что Марк - мужчина.
Денег у Аннеты он не взял, но он ухватился за ее мысли. Без них он
чувствовал бы себя очень одиноко в ту суровую зиму, он бы замерз. Он
грелся у этих мыслей, как у костра, которого никто не видит, которого,
как он думал, не видит сама Аннета. Но мать была связана с ним тайными
нитями. И она не могла не видеть, что в некоторых его суровых и сдержан-
ных словах сверкает, точно в каменном угле, скрытый огонь. Она смутно
догадывалась, что сделалась для сына предметом страстного и чистого,
почти религиозного преклонения. Она считала это нелепым, но в глубине
души испытывала к сыну смиренную благодарность. Бойцам бывает нужна ил-
люзия любви и почитания... "Non sum digna [121] Но я все же благодарна
тебе, мой маленький рыцарь..."
Эта необычайная, невысказанная душевная близость помогала молодому
бойцу в нужде и одиночестве держаться на поверхности темных и холодных
вод и не тонуть... Но у него мерзли ноги! Однажды поздно ночью он шел по
улице, топая ногами от холода, и вдруг увидел сквозь туман на плохо ос-
вещенном углу тротуара словно бы знакомую фигуру. Он быстро отошел в
сторону, чтобы незаметно рассмотреть ее. Он не ошибся: это была она -
Рюш. Прислонившись к закрытому газетному киоску - так, чтобы на нее не
падал свет электрического фонаря, - она, видимо, подстерегала кого-то,
кто должен был выйти из дверей дома напротив. Она прижалась к киоску и
лишь слегка подалась вперед из своего укрытия. Марк в изумлении остано-
вился в нескольких шагах и спрятался. Улица была безлюдна. Часы показы-
вали час. Рюш не двигалась. Ее взгляд был прикован к закрытой двери...
Наконец дверь приоткрылась. Рюш чуть не выскочила из засады. Правая ее
рука вынырнула из темноты и вытянулась вперед, но Рюш сейчас же ее от-
дернула - человек, который вышел Из дому, был не тот, кого она ждала...
Она снова притаилась, прислушиваясь к удалявшимся шагам незнакомца. И
Марк тоже притаился. Но он видел руку - и понял все. Он подкрался к ки-
оску, обошел его и схватил Рюш за руку. Она испуганно подскочила, затем
пришла в ярость и стала молча отбиваться, вонзаясь в Марка ногтями. Марк
крутил ей руки и в конце концов вырвал револьвер. Он прижимал ее к сте-
не, но женщина была в бешенстве - она нагнулась и стала кусать ему руку,
а он шептал ей прямо в затылок:
- Рюш! Это я, Марк! Рюш, милая, не бойся!.. Ну отдай же!
После короткой, но ожесточенной борьбы бесноватая почувствовала себя
побежденной, сдалась, перестала дергаться и разразилась рыданиями. Она
заливалась слезами, а Марк, прижимая к своей груди ее мокрый рот, шеп-
тал:
- Да ну же! Ну же! Он взял ее за подбородок и, не найдя носового
платка, вытер ей, как нянька, щеки и нос пальцами: она была сломлена и
не мешала ему. Он нахлобучил ей на лоб шляпку в форме каски, съехавшую
на сторону, привел в порядок расстегнувшееся пальто и, убедившись, что
она больше не сопротивляется, просунул руку ей под локоть, крепко сжал
