висть оружия не сложила. Едва заметив тонкую Мордочку гермафродита, Си-
мон рванулся вперед и залаял. Он оплевал бывшего друга, бросал в него
грязью. Защитник изо всех сил пытался заткнуть ему глотку. Председатель
громовым голосом предупреждал, что прикажет его вывести, если он будет
оскорблять свидетелей. А тот нагло отвечал, что воспрещает защищать его;
всех свидетелей он обзывал "собаками, которые ползают На брюхе", а
Жан-Казимира - сукой". Наконец удалось заставить его умолкнуть. Он стал
слушать молча, но продолжал усмехаться. Жан-Казимир был бледен; он дер-
жался надменно и давал показания четко, холодно, с расстановкой. Он ра-
зыгрывал безразличную объективность, все заранее рассчитанные черточки
которой могли бы послужить на пользу обвиняемому; и вместе с тем он при-
нижал Симона, он изображал его крестьянином, который сбился с пути,
рассматривал его как жертву благородной и глупой демократической иллю-
зии, которая отрывает огрубелого земледельца от пашни и взваливает на
него в нашей школе непосильный и опасный умственный труд. Жан-Казимир
сказал, что знаменитое выражение Барреса "люди без корней" устарело и
должно быть заменено другим: "люди, выбитые из колеи", и что в беспоряд-
ке виновата система, а не орудия, которые она привела в негодность. Та-
кая постановка вопроса льстила скрытому тщеславию буржуа, сидевших в за-
ле заседаний: им было приятно считать in petto [119], что быть носителя-
ми цивилизованного разума - их привилегия. Давая показания, Жан-Казимир
время от времени обводил судебный зал холодными и умными глазами, нето-
ропливо и равнодушно скользил взглядом по набухшему злобой лицу рычавше-
го Симона, точно по неодушевленному предмету, и, переходя к другим пред-
метам, разматывал клубок коротких и безупречно построенных фраз. Похвала
председателя и волна молчаливой, но явной всеобщей симпатии отметили ко-
нец его выступления.
Тут произошла эффектная сцена. Попросил слова отец обвиняемого. Он
был вызван в суд из Косе, но знавшие его не думали, что ради такого де-
ла, не сулящего никакой прибыли, этот деревенщина оторвется от своих ка-
менистых полей. Он и решил вопрос о поездке в самую последнюю минуту.
Естественно, все ждали, что он станет защищать сына. Но зал содрогнулся,
прежде чем старик успел произнести хотя бы одно слово. Оба - отец и сын
- стояли друг против друга с перекошенными лицами, выкатив страшные гла-
за. По залу пронеслось дыхание ненависти. Среди гробового молчания ста-
рик поднял руку, принес присягу и заговорил.
Сын пошел в него: это был человек коренастый и грузный, точно выруб-
ленный топором; плотное туловище сидело на коротких, как обрубки, конеч-
ностях - с каждой стороны приделано по руке - настоящие клещи; ног не
видно - они словно привинчены к полу. Никто и не думал рассматривать его
лицо. Оно было такой же конечностью, как те четыре. Глыба кричала (хри-
пота и сдерживаемое бешенство мешали ей говорить обычным голосом):
- Господа судьи! Я не затем пришел, чтобы просить у вас пощады для
этого человека. Я затем пришел, чтобы сказать вам: "Отомстите ему за ме-
ня!" С того самого дня, когда он вышел из чрева своей покойной матери,
которая из-за него погибла, он у меня как бельмо в глазу. Я ничего не
видел от него, кроме неприятностей. Он гордец, он не желал работать ру-
ками, он презирал труд крестьянина. Ему больше нравилось валяться на
скамейках и ничего не делать, только забивать себе мозги проклятыми
книжками, в которых полно всякой гнили. Это они его научили оскорблять
все, достойное уважения. Я не понимаю, о чем вы думаете, господа парижа-
не, когда так вот отравляете наших парней. Моя бы власть, я бы все эти
книжонки в сортир спустил, а всю ихнюю писанину употребил на подтирку! Я
себя утешал, я все думал: когда-нибудь эта дрянь будет ему приносить до-
ход. Он похвалялся, что собирается стать каким-то там министром. А вот
чем он стал: висельником! Скажут: от одного до другого рукой подать, -
возможно! Но он застрял на полдороге. Держите его крепко! Нам он не ну-
жен! Довольно он нам крови испортил! Нет ни одного человека в нашей
семье, да и во всей деревне, у кого бы он не пытался выманить деньги.
Чего только он, подлец, не вытворял, чтобы выудить денежки у добрых лю-
дей! За одно это его надо было бы на каторгу. Только со мной у него ни-
чего не вышло. Я его знаю. Меня не проведешь!
Симон раскрыл свой огромный рот и гаркнул:
- Нет, тебя провели!.. Старый рогоносец!..
Зал затрясся от взрыва нервного смеха. Смех разрядил напряжение. Ми-
шенью был старик. Мишень отметила "попадание". Напрасно старик вопил и
выходил из себя. Этим он только подтверждал, что удар был меткий. Нача-
лась перебранка, и прежде чем председателю удалось водворить тишину,
приоткрылась деревенская трагикомедия - яростное столкновение вторично
женившегося старого Тезея с Ипполитом. Плут испачкал его гнездо, и - что
еще хуже - Федра, видимо, пустила его не только в отцовскую постель, но
и в отцовский кошелек. Старик ни за что не хотел это признать. Мысль,
что его обворовывали, приводила его в еще большее бешенство, чем измена
жены. Но он неуклюже пытался все отрицать. А вор стоял на своем.
С этой минуты всем стало ясно, что отец отдаст плоть от плоти своей
палачу. Все ждали...
Долго ждать не пришлось. Когда слово опять было предоставлено стари-
ку, он стал потрясать кулаками.
- Не стану я отвечать на его мерзости. Довольно, надоело! Я знать не
хочу этого мерзавца. Он всех нас ославил. Да простит меня бог за то, что
я его произвел на свет! Господа судьи! Теперь он принадлежит вам. Испол-
няйте свой долг! Я свой исполнил. Избавьте меня от него!
Он в последний раз повернулся резким движением к сыну, пригнул голову
и злобно посмотрел на него. Затем плюнул себе под ноги и рысцой, рогами
вперед, направился к выходу. Среди гула голосов слышно было, как проку-
рор назвал его "римлянином", потом раздался рев Симона: Симон давился
хохотом. Потом началась стычка между ним и председателем. Симон хотел
излить злобу на отца. Симон говорил, что, когда он бедствовал, отец ско-
рее дал бы подохнуть ему, чем своей свинье. Этот сквалыга своим бездуши-
ем довел его до преступления. Чтобы отомстить отцу, Симон разоблачил
жульничества, на которые тот пускался, чтобы платить меньше налогов, и
без зазрения совести вписал одну игривую сцену, в духе старинных фаблио,
которую они разыграли вдвоем с мачехой. Публика слушала охотно. Но вме-
шался суд: за отсутствием добродетели (здесь ее трудно было бы найти) он
прикрыл своим щитом свод законов. Бесноватый все не унимался: он подни-
мал на смех председателя и избил бы своего адвоката, если бы ему не ме-
шали ручные кандалы. Чтобы положить конец этой перепалке, пришлось вы-
вести его из зала суда.
Речи прокурора и защитника уже не представляли интереса. К моменту
оглашения приговора подсудимого снова ввели в зал. Никто не сомневался в
том, какой приговор будет вынесен. Единогласно: "Да, виновен", "по чис-
той совести и убеждению". Без смягчающих вину обстоятельств. Смертная
казнь.
Симон был красен, но приговор выслушал равнодушно. Он уставил свой
единственный сверкающий глаз на судей, свирепо всех оглядел, а затем
сказал:
- Я только об одном жалею: жаль, что во Франции нет десятка таких,
как я, чтобы выпустить вам всем кишки.
Его поволокли из зала заседания, а он выл:
- Убийцы!.. Берите мою голову! Жрите ее!
Публика ревела вместе с ним. Она точно обезумела.
Никогда еще не была она так захвачена зрелищем. Вот он: подлинный На-
родный театр, к которому так стремятся! Тут по крайней мере убивают
взаправду! Псы не ошибались: они чуяли запах крови. Они лаяли. Иных са-
мок чуть судорога не схватила. Рухнули классовые преграды. Все братают-
ся. Марк был мертвеннобледен. Жан-Казимир увел его. Внезапно в него вце-
пилась Бэт. Она была неузнаваема, она была страшно возбуждена, смеялась,
плакала и извергала поток бессвязных слов. Жан-Казимир следил за ней, и,
когда ей сделалось дурно, подхватил ее. Он усадил ее на лестнице. Она
снова обрела то немногое, что заменяло ей сознание. Но ее затошнило. С
Марком происходило почти то же самое. Наконец им удалось свести ее с ле-
стницы. Но внизу в углу у нее началась рвота. ЖанКазимир бережно поддер-
живал ей голову. Он хотел ее проводить, но не мог оставить ни ее, ни
Марка. Он усадил их обоих в такси и дал шоферу адрес Бэт. Но она с нео-
жиданной резкостью запротестовала: она настаивала, чтобы ее отвезли к
Рюш. Дорогой ее опять стало рвать. Жан-Казимир помог ей подняться к Рюш.
Потом спустился и отвез Марка к себе в гостиницу. Марк был до того раз-
бит, что не сопротивлялся; он не мог разжать зубы; у него замирало серд-
це. Он сам не знал, как очутился в комнате Жан-Казимира, на шезлонге.
- Вытянись! Полежи! - предложил ему Жан-Казнмир.
Марку сделалось стыдно. Он сказал с напускной суровостью:
- Здорово сыграли! Было на что посмотреть! Но Жан-Казимира этим
нельзя было обмануть. Он был слишком чуток, чтобы продолжать разговор на
эту тему. Посмотрев, как закипает кофе, он обратил внимание Марка на
изящный дорожный кофейник. И когда они вдыхали аромат, подымавшийся от
чашек, Жан-Казимир спросил с улыбкой арлекина:
- Ты хорошо разглядел Бэт?
- Бедная девчонка! Что-то она неважно выглядит. Похудела!
- Только не живот! Марк ахнул... Он лишь теперь понял... Больше они в
тот день о Симоне не говорили.
Спустя два дня, вечером, к Марку пришел молодой человек. Его некраси-
вее, невзрачное, голодное лицо показалось Марку знакомым. Марк не успел
припомнить, кто это, как посетитель назвал себя: адвокат Симона. Он был
небольшой мастер говорить, и в словах его не чувствовалось ничего подку-
пающего. Но он был глубоко взволнован. Он сообщил, что его подзащитный
отказался подписать - прошение о помиловании и неизбежная развязка долж-
на вот-вот наступить. Ему предлагали высказать последнюю волю, но тщет-
но; однако, когда он, адвокат, уходил от Симона, тот окликнул его и ска-
зал, что ему хотелось бы повидать Марка.
Марку этого нисколько не хотелось. Страх клубком подступил ему к гор-
лу. Сдавленным голосом Марк сказал:
- Хорошо. Я пойду к нему, если это возможно.
Он надеялся, что это будет невозможно.
Адвокат сказал, что получил разрешение и что, если Марк согласен,
можно поехать в тюрьму сейчас же: внизу ждет такси. Откладывать на завт-
ра нельзя.
Марк встал:
- В таком случае едем! Адвокат видел, что Марк волнуется, и понимал
его.
Путаясь в словах, адвокат уверял Марка, что Симон внушает ему состра-
дание. Он заранее знал, что дело будет проиграно. Впрочем, именно поэто-
му ему и подбросили такое дело, и он его принял: он понимал, как трудно
приходится молодому крестьянскому парню, подавшему в развращенную атмос-
феру послевоенного Парижа, до какого отчаяния может его довести нужда,
невозможность утолить жажду наслаждений, жестокое равнодушие близких.
Адвокат говорил с глубокой горечью, но то была горечь беспомощности. Он
от рождения принадлежал к побежденным. Вверить ему свою судьбу было рис-
кованно: Марк, рассеянно слушавший, инстинктивно от него отодвинулся.
В тюрьме было отдано соответствующее распоряжение. Их пропустили; у
дверей камеры адвокат пожал Марку руку и оставил его. Марк вошел туда,
как в могилу.
Сверху, через матовое стекло в окне, забранном решеткой, падал без-
жизненный белый свет. Никаких теней. Тенью была жизнь.
Покойник стоял в углу. Он направился к Марку.
Тот застыл на пороге и, невольно попятившись, уперся в дверь. Она уже
захлопнулась. Симон увидел ужас на его лице и усмехнулся:
- Боишься? Ничего, парень, успокойся! Не с тебя ведь шкуру будут сни-
мать... Ты - счастливчик, твоя шкура останется при тебе.
