Ослабевший узел их тел развязался. Но души оставались связанными.
Прижавшись друг к другу, они чувствовали, как переливается в них одна и
та же кровь, как она разносит по всему телу свое спокойное тепло, свои
золотые волны. И Марк, опьяненный добычей, обнимал ее, смеялся и гово-
рил:
- Ты моя, ты моя!.. Теперь ты моя!..
Но Ася молча думала:
"Я не твоя. Я не моя, я ничья".
И все же она сжимала его в объятиях... Тонкий позвоночник, нежная по-
ясница... Кажется, она могла бы их сломать... Ее переполняла нежность.
Стремительным движением она склонилась и покрыла их поцелуями.
Марк вздыхал, проводя по ее пылающему лицу своими дрожащими длинными
пальцами, - она жадно ловила их ртом. А он в порыве благодарности гово-
рил, говорил, щебетал, как птица, раскрывал всю душу в наивных и бесс-
вязных словах, выливал все, что у него было в самой глубине, с полной
откровенностью рассказывал о своем одиночестве, о заветных тайнах своего
"я" и своей судьбы, - вручал их невидимой женщине, а она слушала, спря-
тав лицо у него на груди. Она слушала его с нежностью, горечью и насмеш-
кой. Он отдавал себя ей, думая, что знает ее. А он ничего не знал о ней,
о ее жизни, о рубцах и неизгладимых следах, которые на ней оставило
прошлое, о том, какие сокровища сохранились на дне трясины, ничего не
знал о ее душевной глубине... Если бы он мог услышать ее исповедь, он бы
сказал:
"Твою душевную глубину я знаю лучше, чем ты... Я не могу подсчитать,
сколько дней и ночей пронеслось над тобой, я не знаю твоей поверхности,
но глубины я коснулся".
Как узнать, кто из них был прав? Шпора любви вонзается глубоко, она
проходит дальше сознания. Но она слепа. Чего-то она касается, за что-то
держится - сама не знает за что, - она ничего не видит.
И все-таки она держит... Когда в желтые окна проник дневной свет, се-
годня особенно желтый (на дворе шел дождь), Ася склонилась над молодым
своим другом, - под утро он, наконец, уснул. А она за всю ночь не сомк-
нула глаз... Она смотрела на его усталое лицо, на его счастливый рот, на
его гибкое и беспомощное тело. Их ноги сплелись, и она не могла высвобо-
диться.
"Где мое? Где его? - подумала она. - Мы теперь смешались..."
От истомы и страсти желание вспыхнуло в ней с новой силой... Но она
овладела собой... "Нет, не надо! Что ему делать со мной? И мне что де-
лать с ним? Пусть каждый возьмет свое обратно!.."
Она вырвалась. Это было трудно. Он открыл глаза.
От этого взгляда она едва не рухнула на постель. Но осилила себя. Она
закрыла ему глаза поцелуями:
- Спи... Мне надо выйти на минутку. Но я тебя не покидаю. Я тебя уно-
шу с собой и оставляю тебя...
Он был слишком слаб и ничего не ответив ей, снова погрузился в сон...
Ася скрылась. Она говорила правду: какая-то частица Марка вросла в ее
сердце, и она уносила ее с собой. Бежать было поздно.
Ася постучалась к Аннете:
- Я вам говорила насчет свободной квартиры. Я вам ее покажу. Идемте!
Аннета, уже одетая, укладывала вещи в чемодан, готовясь к переезду.
Она повернулась лицом к Асе. Одного взгляда ей было довольно, чтобы по-
чувствовать, какие пламенные вихри бушуют в этой груди. Это уже был не
вчерашний северный леденящий ветер. Буря не улеглась, но ураган переме-
нил направление.
- Идем! - сказала Аннета.
Ася не услышала, что в груди этой женщины тоже бушует буря-буря скор-
би. Пылающие глаза Аси скользнули по раскрытой телеграмме:
"Timon dead" [125].
Бегло прочитанные слова сейчас же изгладились из памяти. Какое ей де-
ло?.. Они вышли.
Сначала они шли, обмениваясь короткими и пустыми замечаниями о дожде,
который продолжал лить. Затем, переходя Люксембургский сад от решетчатых
ворот улицы аббата Эпе до улицы Вавен, они молчали. На зеленые лужайки
капал холодный дождь. Вдруг Ася остановилась, взяла стул и сказала Анне-
те:
- Садитесь! Я хочу с вами поговорить.
Дождь шел мелкий, упорный, пронизывающий. Ни одного прохожего. Они
находились возле высеченной из камня пастушки с козочкой. Аннета не ста-
ла возражать. Она села на стул, по которому текла вода. Ася устроилась
рядом. На Аннете был непромокаемый плащ, на Асе - простая красная сильно
поношенная шаль, которой она даже не пыталась прикрыть себе плечи, и по-
лушерстяное серое платье с вырезом, сразу набухшее от дождя. Аннета нак-
лонилась, чтобы защитить ее зонтиком.
- Обо мне не беспокойтесь! - сказала Ася. - Я и не такое видела! И
мое платье тоже...
Аннета все же продолжала укрывать ее от дождя. Ася рассказывала, и
обе они, одинаково захваченные, все ближе придвигались друг к другу, так
что под конец они уже касались одна другой головами.
Ася начала ex abrupto: [126]
- Вот уже пять лет, как меня носит по всем ручьям Европы. Я не боюсь
промокнуть лишний раз. Я хорошо изучила запах тины и сажи, которым про-
питаны ваши дожди! Вода больших городов не омывает - она пачкает. Но мне
уже не приходится беречь свой горностай. Он давно выволочился в грязи.
Он пропах запахами всех стад. Чувствуете?.. (Она поднесла ей к носу свою
шаль.) Эта шаль таскалась по вязкой грязи Украины, по ее ужасным база-
рам, потом очутилась здесь и стала покрываться пылью вашего страшного
равнодушия...
- Моего? - прошептала Аннета.
- Вашего Запада.
- У меня ничего своего нет, кроме себя, - возразила Аннета.
- Вы счастливая! - сказала Ася. - У меня и этого никогда не было...
Выслушайте меня! Мне надо выговориться... Если вам станет противно или
скучно слушать, уйдите... Я не стану вас удерживать. Я никого не удержи-
ваю... Но попытайтесь!..
Аннета молча разглядывала профиль молодой женщины, ее выпуклый лоб А
та, подставив голову под дождь и нахмурив брови, устремила вдаль суровый
ненавидящий взгляд. Она вся ушла в себя, в темницу своих воспоминаний.
- Вы больше чем вдвое старше меня, - сказала Ася, - но я старее. Я
уже все пережила.
- Я - мать, - мягко сказала Аннета.
- И я была матерью, - глухо ответила ей Ася.
Аннета вздрогнула.
- Его больше нет? - прошептала она осторожно.
- Они убили его у меня на груди.
Аннета подавила крик. Ася разглядывала пятно на своей шали:
- Вот, вот! Смотрите!.. Мясники!.. Они зарезали его, как ягненка...
Аннета, словно утратив дар речи, инстинктивно положила руку Асе на
плечо.
- Бедная вы моя!.. - наконец прошептала она.
Ася высвободила плечо и сухо сказала:
- Оставьте!.. Нам не до жалости. Быть может, я сделала бы то же са-
мое, что они.
- Нет! - воскликнула Аннета.
- А я хотела, - продолжала Ася, - я поклялась после этого убивать
всех их детей, какие только попадутся мне под руку... Но не смогла... И
когда один человек, чтобы отомстить за меня... я чуть не убила его само-
го!
Она умолкла. Несколько минут было слышно только, как мелкий дождь
льет, льет, льет. Аннета положила руку Асе на колено.
- Говорите!
- Зачем вы меня прервали? Она продолжала:
- Я не рождена для таких испытаний. Надо было приноравливаться. Время
пришло. Оно сломало меня. Не меня одну. Нас там были тысячи таких, как
я: мы лежали в девичьих постелях, а из нас выпустили всю кровь... Придет
черед и девушек Запада... Всю кровь нашего сердца, наших иллюзий выпус-
тили из нас. Многие не выжили. Я осталась жить. Почему? Не знаю. А вы
знаете?.. Если бы кто-нибудь сказал мне, когда я была при смерти, что
доживу до сегодняшнего дня, я бы выплюнула ему в лицо мою душу. Я бы
крикнула ему: "Нет!.." И вот я выжила!.. И я живу!.. Я хочу жить!.. Раз-
ве это не ужасно? Чего от нас хотят? Кто нас хочет, когда мы сами, мы
сами себя не хотим?
- Наша судьба, - сказала Аннета. - Судьба наших душ. Им надо совер-
шить длинный путь. Мне это знакомо. Судьба женщин, которые не имеют пра-
ва добраться до смерти, пока не пройдут через тройное таинство любви,
отчаяния и позора. Говори!
Ася рассказала о своем изнеженном и безмятежном детстве в тихом до-
машнем гнезде. Это был рассказ о том, как иной раз неожиданно и жестоко
кончается сладость жизни... Благодушие, неустойчивость, разброд... аро-
мат болотных лилий. Потоки слащавой, хотя и искренней любви, - грош ей
цена, - любви к некоему неопределенному человечеству, потоки душевного
холода и тайного самолюбования. А в то же время червь сознания подтачи-
вает зрелый плод, готовый сорваться с ветки. Сил не хватает быть злым.
Одна мысль о жестокости вызывала судороги. Люди с наслаждением вдыхали в
себя тяжелый, расслабляющий, душный, тошнотворный запах красивых яблок,
которые гниют в погребе... Пресыщенные гурманы называли себя толстовца-
ми, что не мешало им смаковать Скрябина и эластичные антраша гермафроди-
та Нижинского. Принимали они и грубые откровения Стравинского, которые
нравились, как нравится пряность... Грянула война. Но она шла где-то
там... и это там было так далеко! Как декорация в глубине сцены. Она то-
же была своего рода пряностью... И пятнадцатилетняя девочка смотрела,
как распускаются цветы ее грудей, и прислушивалась в своей рощице к неу-
веренной песне любви... Эгоистическая пастораль продолжалась. Семья пе-
реехала в деревню, и жизнь протекала без печалей и без лишений. В
большом запущенном саду было полно земляники, крыжовника и сорных трав.
Двое детей, брат и сестра, грызли подсолнухи и делились наблюдениями и
мечтами. Они до тошноты объедались пирожками и стихами Блока и Бальмон-
та. В то время было модно увлекаться эстетизмом, приправляя его щепотка-
ми теософии, и на словах поклоняться народу. Народничество [127] - расп-
лывчатая жалость и мягкотелая идиллическая вера в нищий, темный, немытый
народ, таящий в себе сокровища непостижимой мудрости и доброты, которые
дремлют в нем, как дремлет вода подо льдом. Религией Асиного отца был
кабинетный идеализм - вера в благую природу, в прогресс человечества,
которое неуклонно шествует своей дорогой, в мудрость событий, даже в
мудрость войны и поражения, после которых сам собой наступит золотой
век: "святая Русь", как ее понимала просвещенная и либеральная прослойка
русской буржуазии во главе с ее добрым гением, Короленко, которого наме-
чали в президенты идеальной Республики будущего... Даже накануне велико-
го Октябрьского штурма в Петрограде не понимали, что положение серьезно.
Так были уверены в своих силах, что даже не приняли мер предосторожности
для самозащиты. И проснулись побежденными, не успев вступить в бой...
Лицо мира преобразилось. Словно подземный толчок потряс всю страну, от
края до края. Все рушилось. Перемещение огромных воздушных масс размета-
ло в клочья тысячи гнезд. Стаи обезумевших птиц носились, сами не зная
куда, падали и находили друг друга в водовороте бегущих армий. С жизни
были мгновенно сорваны все покровы, все до единого. И тогда люди с изум-
лением увидели, сколько неистовой злобы и ненависти скопилось в сердце
народа, который еще вчера казался добрым и плакался на свою судьбу. Уви-
дели зверя, увидели безумные глаза, увидели морду в крови, почувствовали
его смертоносное дыхание, его похоть... Слуга, которому привыкли дове-
рять, на глазах у которого выросли дети, который с покорной и добродуш-
ной заботливостью нянчил их, внезапно сделался опасен, как дикий зверь:
он пытался изнасиловать господскую дочь... И вот началось бегство вместе
со сторонниками Керенского, а они уже смешались с белыми. И среди своих,
в своем собственном лагере, извержение тех же инстинктов. Пала последняя
линия обороны: безумие овладело молоденькой девушкой. Зверь дышал людям
прямо в лицо. Люди становились похожи на него...
- И я тоже была зверем! И, что страшнее всего, я стала зверем без
всяких усилий. Сразу... Значит ли это, что я всегда была зверем, что
маска культурности, которую на нас напялили, тяготила нас и что у нас
чесались руки содрать ее с себя? Отец смотрел на меня с ужасом... Стари-
