она любила чистоту горного потока и неожиданные противоречия. Ася и сама
путалась в противоречиях рассудка и, еще больше, в противоречиях инс-
тинктов, которые оспаривают человека друг у друга и грозят толкнуть его
на самые опасные поступки. Но она привыкла к этому и умела приспосабли-
ваться - такова была ее натура. А Марк яростно пытался вырваться из про-
тиворечий и только больно ушибался. Суровое безразличие Аси объяснялось
презрением к себе и презрением к жизни, к безумию пережитого, которое
наложило на нее свою печать. Теперь она была захвачена трагической
серьезностью этого юноши. Ей хотелось баюкать его на своей груди, этого
большого дурачка, неистового и правдивого до нелепости и которого можно
было полюбить именно за его нелепость.
И он стал ей еще ближе, потому что им обоим была свойственна душевная
обособленность, потому что каждый из них оторвался от своей среды, осоз-
нав ее непоправимые заблуждения и пустоту. Ася сожгла мосты между собой
и лагерем русской эмиграции. Но она не могла перейти в другой лагерь: он
убил ее близких, он преследовал ее и оскорблял, и она ненавидела его со
воем пылом своей униженной гордости. Точно так же и Марк с бешенством
отвергал различные движения современной французской молодежи, да и самую
эту молодежь: он видел ее нелепость, легкомыслие, эгоизм, карьеризм. Все
в ней казалось ему наивным, циничным или лицемерным: ее искусство лживо,
думал он, мысли лживы, поступки лживы, лжива политика; ложный "интеллек-
туализм", ложный "реализм", ложный "европеизм". Все это маски, все это
ложь сервилизма ("Интеллидженс сервис! "), бессилия и корысти...
Марк ошибался, жестоко ошибался, и доказывать это ему не было необхо-
димости: он и сам это знал. Но он хотел быть несправедливым. Он слишком
много страдал от всего этого, да и сам был к этому причастен. Ему хоте-
лось мстить, хотелось соскрести с себя всю эту грязь. Аннета не пыталась
с ним спорить. Она говорила:
- Это из тебя дурная кровь выходит. На здоровье!.. Точи зубы! Можешь
точить их хотя бы об меня, если тебе так хочется! Ведь ты уже кусал мне
грудь.
Ася не отказалась бы почувствовать его зубы и на своей груди. Ей нра-
вились эти жестокие молодые зубы. Они умели так же ненавидеть и любить,
как и ее зубы. Несправедливость Марка, которую она способна была приз-
нать справедливой, была ей ближе и родней, чем эквилибристика этих
обезьян, которые в погоне за деньгами и успехом пляшут на проволоке. Не
часто увидишь такого зверя, как француз, который с мстительным бесс-
тыдством разоблачал бы лицемерие своей матери Франции ("Нет! Не мате-
ри-мачехи!.. ") Конечно, французы (как и другие народы) всегда кичились
тем, что они одни умеют осуждать ближнего, тогда как другие народы умеют
только восхвалять себя. Но когда французы (как и другие народы) приписы-
вают себе опасную привилегию критиковать себя, этим они косвенно себя
возвеличивают. И критика у них далеко не заходит. Они обволакивают ее
дымом кадильниц. И после критики от них приятно пахнет, ибо, осуждая
других, они для себя делают исключение... А Марк не делал для себя иск-
лючения. Марк изо всех сил бичевал не только своих соотечественников, но
и самого себя. Ася, как все славяне, с пылкой страстью предавалась само-
анализу, срывающему последние покровы (исповедьмания, которая у наиболее
одаренных представителей этого народа развивает психологическое чутье за
счет нравственного чувства). Ася глазами знатока оценивала это самора-
зоблачение, эту обнаженную душу, это свободомыслие. У нее было ощущение,
что Марк обнажает свою душу ради нее. Так оно и было. Смутный животный
инстинкт побуждал Марка показывать себя той, которую он желал. "Вот я
голый! А теперь ты покажи себя!.."
Она слышала этот призыв. Горячими волнами набегало на нее желание от-
ветить, распахнуться и крикнуть ему: "На, смотри!"
Она знала Марка гораздо ближе, чем он знал ее. В нем уже не остава-
лось ничего такого, что было бы скрыто от ее глаз. В них была запечатле-
на каждая частица его тела. И теперь, когда тело наполнялось возрождаю-
щейся жизнью, жизнь приливала также и к отпечатку, который она носила в
себе. Отпечаток обжигал ее. Пленник забирал ее в плен. Он начинал стес-
нять ее...
Мужчина и женщина - двое детей - выслеживали друг друга, и каждый
улавливал еле заметные движения другого. А теперь оба онемели (Марк мол-
чал, ожидая ответа на свой призыв): они прислушивались к тому, как под-
нимается в них желание. И обострившийся слух выздоравливающего слышал,
как оно поднимается в женщине. Но чем выше оно поднималось, тем все бо-
лее суровой и замкнутой становилась Ася.
И вот наступил вечер, когда мужчина, наконец, проникся уверенностью в
том, что женщина выдаст свою тайну. Она кружила вокруг него, подходила
близко, потом отходила, - сумерки разливались по комнате. Аннеты не было
дома, они были одни. Женщина колебалась, потом решилась, быстро подошла
и наклонилась, - как делала уже столько раз, - чтобы поправить одеяло.
Но на этот раз он был уверен, что ее руки обовьются вокруг него и рот
обрушится на него, как ястреб. Он весь напрягся, ощетинился, он ждал,
готовый укусить...
Внезапно она выпрямилась, отошла к стене, прислонилась к ней и холод-
но заявила:
- Вы здоровы. Пора нам разойтись по своим комнатам.
Он был убит. Он был так потрясен, что в первый момент не мог ничего
сказать. Но злость вернула ему дар слова. Он спустил ноги с кровати и
сдавленным голосом сказал:
- Сию минуту.
Она пожала плечами и, не двигаясь с места, сказала:
- Можно и завтра.
- Зачем же откладывать? Она не сделала ни одного движения, чтобы
удержать его. Он уже топтался на полу, волоча за собой простыни и со
злости путаясь в них ногами. Вошла Аннета. Она была удивлена.
- Это дело решенное, - сказал Марк.
Непроницаемое молчание Аси подтверждало его слова. Аннета не стала
настаивать, - она умела читать по лицам. Она сказала:
- Хорошо! Это недолго. Только перенести постели.
- Зачем? - спросила Ася. - Какая разница. Мы отвыкли от таких тонкос-
тей.
Марк, дошедший до белого каления, был рад такому ответу. Он уже нахо-
дился в другой комнате. Затем, подумав, решил, что равнодушие Аси еще
оскорбительнее. И он повернулся к обеим женщинам спиной.
Аннета смотрела на эту ссору с улыбкой; она сказала Асе, которая, все
еще насупившись, стояла у стены:
- Мы бессовестно злоупотребляли вашим гостеприимством! Простите нас!
Никакой любовью не смогу я отплатить вам за то, что вы сделали для моего
сына...
- Ничего я не сделала, - проворчала Ася. Ее глубоко тронули эти сло-
ва, даже самый голос Аннеты.
- Вы его спасли, - сказала Аннета.
Она раскрыла объятия. Ася бросилась к ней и прижалась лбом к груди
матери. Невозможно было поднять этот упрямый лоб. Аннете оставалось це-
ловать волосы.
- Теперь, - сказала она, - поговорим, как нам лучше устроиться. Этот
взрослый мальчик уже может выходить, и, я думаю, ему надо подыскать дру-
гое, более здоровое помещение.
- Я тоже так думаю, - сказала Ася.
- Успеется! - буркнул Марк.
- Зачем откладывать? - сказала Ася, поджав губы.
Марк был взбешен: он заметил, что она возражает ему его же словами.
- Очень хорошо! - сказал он. - В таком случае завтра.
- Дай мне время поискать! - сказала Аннета.
- Даже искать не надо, - заметила Ася. - Если хотите, я могу указать
вам квартиру на улице Шатильон, которую на днях освободила одна моя зна-
комая.
- Завтра же посмотрим, - сказала Аннета.
Она протянула Асе руку; Ася вернулась в свою комнату и заперлась. Ан-
нета, бросив на сына жалостливый и насмешливый взгляд, пожелала ему спо-
койной ночи. Она сделала вид, что не замечает его скверного настроения.
Она ушла к себе в комнату, которую снимала в той же гостинице, двумя
этажами ниже.
Марк остался один. У него было достаточно времени, чтобы успокоиться.
У него даже хватало времени на то, чтобы утратить всякую гордость и сох-
ранить только горечь. Но желание не покидало его. Он метался, испытывая
нестерпимую жажду. Родник был тут же, рядом, - всего лишь за стеной. А
стена была из плохонькой штукатурки, из мрачного недоразумения. Но завт-
ра между ними будет целый город. И он, уже не раздумывая, постучался в
стенку. И тут же раскаялся. Ему хотелось крикнуть: "Не приходите!" Но
кричать было не к чему: она не пришла. Ни малейшего движения за стеной.
Марк, растерянный, возмущенный, кусал себе руку... Он ждал... Приближа-
лась ночь. Ночь пришла. Над крышами проносился звонкий бой часов из Сор-
бонны: они били одиннадцать, двенадцать. Марк мучился. Он лежал лицом к
стене, съежившись под одеялом, подобрав колени, - как собака, свернувша-
яся калачиком. Что ему было нужно? Грубое обладание?.. Нет. Он не мог бы
сказать, что он хочет... эту женщину; то, что она таит у себя в груди,
то, что она прячет; то, что он чует в этой жизни, в этой душе, - все ее
дурное, все ее хорошее. Он хочет все. Ему нужен этот поток, чтобы слить
его со своим потоком. Что катит он в своих водах? Марк не знает. Ему
нужны эти воды. Ему нужно все... И чтобы иметь это все, необходимо гру-
бое обладание. Это единственный путь. Но вся кровь взбунтовалась бы в
этом мальчике, если бы вы сказали ему, что он хочет именно этого. Он бы
закричал: "Нет! - и был бы совершенно искренен. Он - как ручеек, который
стремится к реке. Не к реке он стремится - к морю. И ему нужно это пере-
ливание крови, этот приток крови, чтобы не заглохнуть в песках... Рот
Марка жаждет впитать в себя кровь Аси... Внезапно этот пересохший рот
приник к перегородке. Он прошептал:
- Ася! Самый тонкий слух не мог бы уловить этот шепот. Прошло нес-
колько минут. Он повторил громко:
- Ася!..
Мертвая тишина. Марк ненавидит Асю. Он задыхается от ненависти. Он
падает на постель, и руки его ищут на шее невидимую петлю, которая душит
его... И вдруг дыхание восстанавливается, приливает воздух. Еще не услы-
шав, он увидел...
Дверь отворилась, женщина вошла.
Уйдя из комнаты Марка, она села у себя на кровати, неподвижно и мол-
ча, в полной темноте. Она все слышала, - начиная с первого стука в стен-
ку, от которого в душе у нее вспыхнул гнев, и кончая первым, еле улови-
мым шепотом, когда она едва не лишилась чувств от прилива нежности. Рез-
кие толчки шли один за другим, и она почти одновременно была и лед и
пламень, жаркая кровь и полная бесчувственность. Она решила не дви-
гаться... Но почему? Что стоит ей взять этого мужчину, если она его хо-
чет? Она брала стольких!.. Но этого нет! Она была увлечена им. И не хо-
тела этого. Она не хотела больше поддаваться иллюзиям... И так как она
любила по-настоящему (правда, она не хотела в этом сознаться), то беспо-
коилась не только за себя, - она беспокоилась и за него, она боялась
причинить ему зло. Она знала (это она признавала), что не принадлежит к
числу существ безобидных. Кто возьмет ее, тот возьмет и ее душу, изму-
ченную, истерзанную, голодную душу, ее натруженные, пылающие ноги, кото-
рые не перестанут шагать до последнего вздоха, - возьмет ее прошлое,
возьмет ее будущее... Это было слишком много для неокрепшего и пылкого
юноши, которого она все время видела и обнимала, сидя в темноте!.. Она
ощупывала его слабые кости. Она чувствовала их у себя в руках и боялась,
что вот-вот они хрустнут... Она отводила руку, но рука возвращалась. Она
не могла оторваться...
Она говорила: "Нет! ", отталкивала его и все же искала до тех пор,
пока, наконец, руки и ноги не увлекли ее из комнаты. Она очутилась босая
на его пороге, негодуя и возмущаясь насилием над собой, ненавидя того,
кто ее ненавидел, готовая со злобой крикнуть ему:
"Что вам от меня надо?"
Она побежала к нему и натолкнулась на него...
