следующий день. Я валюсь в постель и засыпаю мертвецким сном, но,
просыпаясь на следующее утро, я снова полон сил и бодр. На моей стороне
неутомимость молодости.
Иногда я наблюдаю, как ребята на улице играют в пятнашки, и мне тоже
хочется поучаствовать. Иногда я беру в руки футбольный мяч, который
упустил кто-либо из ребят. Я подхватываю его, а пальцы мои инстинктивно
ласкают его мягкую гладкую кожу. Я вспоминаю, как мне хотелось попасть в
школьную команду. Затем бросаю мяч назад. Я смотрю, как он лениво кружится
в воздухе и попадает в руки ловца. Затем я отворачиваюсь.
У меня нет времени играть. Я мрачен и задумчив. Я занят гораздо большей
игрой. Я работаю, чтобы обезопасить свой дом.
Но действуют и силы, о которых мне ничего не известно. Холодные
бесстрастные механизмы финансов и кредитов, механизмы бизнеса и экономики,
которые взвешивают каждую жизнь в любом из слоев общества, и которые для
меня лишь пустые слова в учебнике. И есть также люди, которые следят за
этими механизмами.
Они очень похожи на отца и мать, на Мими и меня. Они одновременно и
жертвы и администраторы. Они так же подчиняется правилам взвешивания, как
и те люди, которых они взвешивают. Когда стрелка весов отклоняется слишком
далеко, они делают пометку на клочке бумаги. Эту записку затем передают
другим людям. Если те согласны с первыми наблюдателями, то заполняются
другие бумажки и посылаются дальше, а затем отбрасываются все правила
взвешивания. Потому что их действия настолько расстраивают весы, что уже
невозможно ничего взвешивать, исходя из прежнего уровня.
Затем мы превращаемся в статистические данные. Эти данные очень строгая
штука.
Это весы другого рода, которыми заведуют актуарии. По ним определяются
многие дела. Из них выводятся всевозможные причины, как источник нашей
неспособности сохранить равновесие нашей экономики. Но ничто из этого не
суммирует моих эмоций, моих чувств, чтобы научиться на ошибках. Ни моих,
ни моей семьи, их интересует только равновесие, а не то, что мы чувствуем.
И конечно же не то, что я почувствовал в тот вечер в конце сентября,
когда пришел домой с работы и увидел, что мама плачет.
Глава 15
Меня там не было, когда...
мама посмотрела вверх на часы. Через несколько минут будет пора обедать.
Она удивилась, как быстро прошло утро.
Проснулась она с таким сильным предчувствием беды и несчастья, что
заставила себя работать не разгибаясь. Она вымыла и вычистила все уголки в
доме, даже спустилась в подвал и переворошила золу, чтобы выбрать
непрогоревшие куски угля, которые проваливались в колосник, когда
вытряхивали решетку. Но несмотря на все заботы это предчувствие так и не
покидало её. Оно так и таилось в глубине сознания.
Она заспешила на кухню, налила в кастрюлю на плите воды и зажгла огонь.
Тут она услышала какой-то шорох на полу. Рекси встала из-под кухонного
стола и подошла к двери, где и остановилась, махая хвостом и глядя назад
на маму.
- Хочешь на улицу? -спросила мама собаку, открывая кухонную дверь.
Собака, радостно лая, выбежала вон, а мать вернулась обратно к плите.
Она опустила яйцо в только что закипавшую воду.
Поев, она убрала со стола и сложила посуду в раковину. Устала.
Постояла, глядя на посуду в раковине. Она слишком устала даже для того,
чтобы вымыть посуду.
Вдруг она почувствовала, что у неё тяжело заколотилось сердце, так что
оно чувствовалось во всем теле. Она перепугалась. Много раз она слышала о
том, как без всякого предупреждения с людьми происходят сердечные
приступы. Она прошла в гостиную и села на кушетку, откинувшись на подушки.
На ладонях у неё выступил пот. Она закрыла глаза и расслабилась.
Постепенно сердцебиение прошло. Ей стало легче дышать, и страх прошел.
- Я просто устала, -произнесла она вслух. Слова эти гулко отдались эхом в
пустой комнате. Она примет горячую ванну, при этом расслабится, и ей
станет легче. Это все нервы, решила она. Она разделась в ванной, пока
набиралась вода, аккуратно сложила одежду, положила её на полку для
полотенец и посмотрела в зеркало.
Рука ее нерешительно поднялась и тронула волосы. В них было много
седины, а черные волосы, казалось, полиняли и стали тусклыми. Ведь вроде
бы только вчера они были живыми и блестящими. А на лице у неё появились
усталые морщинки, кожа уже не была такой мягкой и гладкой, какой она
помнила её. Казалось, что это вовсе и не она, а кто-то другой смотрит на
неё из зеркала.
Она расстегнула лифчик. Груди её, освободившись от механической
поддержки, выпали из него и бесформенно опустились. Стала рассматривать
себя в зеркале. Она всегда гордилась своей грудью. Помнится, как хорошо
она была всегда скроена, какой твердой, крепкой и брызжущей жизнью была
она, вскармливая детей. Отец бывало наблюдал за ней с восхищением. Он
сидел и некоторое время спустя со смехом говорил ребенку: "Эй, ты,
сосунок, может хватит? Может оставишь немножко папе?'. Она вспыхивала при
этом, смеялась, прогоняла его прочь и велела ему не быть свиньей, но тем
не менее гордилась. А теперь посмотрите на неё. Она его больше не радует.
Да и кто теперь может польститься на это? Она повернулась от зеркала к
ванне. Теперь уж это было неважно. У них обоих не осталось никаких
желаний. Борьба последних нескольких лет унесла у них всё. Воспоминания об
удовольствии лишь тускло мерцали в памяти. Лучше всего оставить все это
молодежи и тем, у кого нет забот.
Она осторожно опустилась в ванну. Постепенно тепло воды пронизало её.
Ей стало легко и свежо. Нежное журчание воды, казалось, отгоняло её
страхи, и снова ей стало легко и спокойно. Она откинулась назад, ей было
приятно ощущение струй воды на плечах. Она оперлась головой о кафель над
ванной. Её охватила дрема, и веки у нее отяжелели.
Я становлюсь старой глупой бабой, - подумала она, закрыла глаза и
задремала.
И вновь у неё забилось сердце. Она попробовала было двинуть руками, но
они отяжелели и стали безжизненны. Надо встать, - отчаянно подумала она, -
надо встать. С усилием она приподняла голову, открыла глаза и стала
испуганно озираться.
Вдруг ей послышался телефонный звонок. Она сразу проснулась. Вспомнила,
что поднялась наверх, чтобы принять ванну. Она, должно быть, вздремнула,
-посчитала она, - ведь вода была почти холодной. Телефон внизу звонил так
настойчиво, что нельзя было его проигнорировать. Она быстро вылезла из
ванны, торопливо вытерла ноги о коврик и, завернувшись в полотенце,
побежала вниз отвечать. Подняв трубку и услышав голос отца, она поняла,
что случилось что-то плохое. Ведь она весь день ждала этого.
- Мэри, - простонал он нетвердым голосом, - банк вынес решение не в
нашу пользу, и они собираются исполнить его завтра!
Она постаралась быть спокойной. - А ты с ними разговаривал? -спросила
она, и в её голосе отразились его страхи.
- Я сделал всё, - отрешенно ответил он. - Я просил их, умоляя дать мне
больше времени, но они сказали, что больше не могут сделать ничего.
- А ты говорил со своим братом, Дейвидом? - спросила мать. - Может
быть, он уделит тебе денег?
-Говорил и с ним, - ответил он. Он немного помолчал и с отрешенностью в
голосе произнес : "Мы пропали, все."
- Гарри, что же делать? - Перед ней мелькнуло видение семьи, бредущей
по улицам в лохмотьях. Она сдерживала в себе приступ истерии.
- Сегодня вечером приедет на машине Дейвид, - ответил отец. - Мы
попробуем освободить магазин, насколько это возможно. Спрячем товар у
него, пока я не найду способ открыть дело где-нибудь ещё.
- Но если вас поймают, тебя посадят в тюрьму, - закричала она.
- Что ж , пойду в тюрьму, - ответил он глухим, обыденным голосом.
-Бывает гораздо хуже. - Говоря о том, что случилось, он утратил
способность к эмоциям.
-Они присовокупили и дом. - Он перешел на идиш, что с ним случалось
довольно редко. - Аллес исс форлорен, -сказал он, - все пропало.
Вот в этот вечер я пришел домой и застал мать плачущей у кухонного
стола. А Мими, тоже со слезами на глазах, держала её за руку.
В тот вечер я ушел не поужинав, отправился к отцу в магазин и стал
помогать переносить поспешно упакованные ящики с товаром в машину дяди
Дейвида.
В эту ночь, в два часа, я стоял на темной улице, а отец мой, горько
плача все это время, смотрел на окна магазина и бормотал: "Двадцать пять
лет, двадцать пять лет."
В эту ночь я видел, как отец с матерью, рыдая, упали друг другу в
объятья и понял, что у них тоже есть чувства, которыми они не в силах
управлять. Впервые в жизни я увидел страх, отчаяние и безнадежность явно
выраженными у них на лице. Я тихо прошел в свою комнату, разделся , влез в
постель и лежал, глядя вверх в темноту. Их приглушенные голоса доносились
снизу. Я не мог уснуть и смотрел, как утро вползает ко мне в комнату, и
ничего нельзя было поделать.
Ничего!
В эту ночь я впервые признался себе, что это не мой дом, что в
действительности он принадлежал кому-то другому, и что в душе моей больше
не оставалось места для слез.
ДЕНЬ ПЕРЕЕЗДА 1 декабря 1932года
Не так. Все было не так, все шло кувырком. Я понял это в тот миг, когда,
вместо того, чтобы идти домой, вошел в станцию метро ДМТ на Черч-авеню.
Когда я встал утром, у меня было ощущение, что кто-то ударил меня в
солнечное сплетение, и оно становилось всё хуже в течение дня. Теперь я
чувствовал, как эта боль растекается у меня по всему телу. Я возвращался
из школы, но возвращался уже не домой.
Когда я спустился по ступеням, на станции стоял экспресс, и я
машинально побежал к нему. Я вбежал в вагон как раз тогда, когда двери уже
закрывались. Свободных мест не было, и я прислонился к двери на
противоположной стороне. Эта дверь открывается только один раз на всем
пути, на Атлантик-авеню, так что, по крайней мере, можно стоять там почти
безо всяких помех.
В поезде было холодно, и я запахнул поплотнее воротник своей цигейковой
куртки вокруг шеи. Несколько дней тому назад прошел снег, но теперь улицы
были достаточно хорошо вычищены. На путях еще было немного снегу, когда
поезд подошел к Проспект-парку. На нас надвинулся туннель и скрыл от нас
белый свет...Я глубоко вздохнул, пытаясь избавиться от тошнотворного
ощущения. Но не помогло.
Даже стало хуже.
Сегодня утром тюки и ящики в уже каких-то странных и пустых комнатах
напомнили мне: день переезда. Я тогда вышел из комнаты , не оглядываясь,
по пятам за мной следовала Рекси. Мне хотелось забыть обо всем этом,
забыть, что я когда-то был ребенком и верил, что это в самом деле мой дом.
А теперь я уже стал достаточно взрослым и знал, что такие сказки говорят
только детям.
Вдруг в вагоне снова стало светло. Я выглянул в окно: мы ехали по
Манхэттенскому мосту. Следующая остановка - Канал-стрит. Там мне надо
делать пересадку на ветку Бродвей-Бруклин. Поезд снова нырнул в туннель, и
через мгновенье двери открылись. Мне пришлось подождать несколько минут
следующего поезда, но все равно, когда я вышел наверх на углу улиц Эссекс
и Дилэнси, было ещё только без четверти четыре.
Это был совсем другой мир. Улицы заполнены людьми, которые непрерывно
двигались, разговаривая на разных языках. Много уличных торговцев с
тележками, кричали стоявшие на перекрестках со своими лотками зазывалы,
всегда готовые свернуть их и бежать, если полицейские прикажут им
убираться прочь. Было холодно, но многие были без пальто и головных
уборов, у женщин на плечи накинуты шали. И везде вокруг слышен тихий,
приглушенный голос бедности. На улице почти не было слышно смеха, за
исключением детского, и даже дети, проявляя радость, вели себя сдержанно.
Я прошел по Дилэнси мимо дешевых лавок с шумными распродажами, мимо
кинотеатра с большими афишами, рекламирующими утренние сеансы стоимостью в
10 центов. На углу Клинтон-стрит я свернул влево и два квартала до Стэнтон
прошел с опущенной головой. Мне не хотелось смотреть вокруг, а тяжелое
чувство у меня в груди подымалось к горлу.
