а именно на исторически важные индивидуальности и просто разнородное
бытие. Тем самым мы приобрели, по крайней мере в самой общей, хотя еще и
неопределенной форме, искомый нами руководящий принцип исторического
образования понятий, т. е. преобразования разнородной непрерывной
действительности при сохранении ее индивидуальности и особенности. Мы
можем теперь различать два рода индивидуального: простую разнородность и
индивидуальность в узком смысле слова. Одна индивидуальность совпадает с
самой действительностью и не входит ни в какую науку. Другая
представляет собою определенное понимание действительности и потому
может быть охвачена понятиями. [91]
Из необозримой массы индивидуальных, т. е. разнородных, объектов
историк останавливает свое внимание сначала только на тех, которые в
своей индивидуальной особенности или сами воплощают в себе культурные
ценности, или стоят к ним в некотором отношении. При этом из
необозримого и разнородного многообразия каждого отдельного объекта он
опять-таки выбирает только то, что имеет значение для культурного
развития и в чем заключается историческая индивидуальность в отличие от
простой разнородности. Итак, понятие культуры дает историческому
образованию понятий такой же принцип выбора существенного, какой в
естественных науках дается понятием природы как действительности,
рассмотренной с точки зрения общего. Лишь на основе обнаруживающихся в
культуре ценностей становится возможным образовать понятие доступной
изображению исторической индивидуальности.
На этот способ образования понятий, так же как и на различие обоих
видов индивидуального, логика до сих пор не обращала внимания, что
объясняется тем, на мой взгляд, весьма существенным обстоятельством, что
исторические понятия, содержащие в себе исторические индивидуальности и
выявляющие их из разнородно-индивидуальной действительности, не
выступают так отчетливо и ясно, как естественно-научные. Причину этого
мы уже знаем. В противоположность обидам понятиям они редко выражаются в
абстрактных формулах или определениях. Заключающееся в них содержание
большей частью окутано в исторической науке наглядным материалом. Они
дают нам его в наглядном образе, который часто почти совершенно скрывает
его и для которого они создают схему и контуры; мы же принимаем затем
этот образ за главное и рассматриваем его как отображение индивидуальной
действительности. Этим и объясняется непонимание того логического
процесса, который лежит в основе исторических трудов, только отчасти
носящих наглядный характер, и который решает, что существенно с
исторической точки зрения, - непонимание, часто даже переходящее в
отрицание в истории какого бы то ни было принципа выбора. Поскольку в
этом последнем случае вполне справедливо полагали, что простое
"описание" единичного еще не представляет собою науки, то отсюда и
возникла мысль поднять историю на ступень науки, а так как тогда был
известен только один принцип образования понятий, то истории и был
рекомендован генерализирующий метод естественных наук. Идя этим путем,
нельзя было, конечно, понять сущность исторической науки. Этим
игнорированием индивидуализирующего принципа выбора объясняется также то
сочувствие, которое часто бессмысленные попытки превратить историю в
естествознание встречали со стороны логики, оперировавшей одним лишь
принципом генерализирующего выбора.
Вероятно, многие историки не согласятся с тем, что изложенный здесь
логический принцип правильно передает сущность их деятельности, т. е.
делает впервые только возможным отделение исторической индивидуальности
от несущественной разнородности; они будут настаивать на том, что задача
их сводится к простой передаче действительности. Ведь один из их
величайших учителей заповедал им цель описывать все так, "как оно было
на самом деле". [92]
Но это ничего не говорит против моих выводов. Конечно, по сравнению с
трудами историков, произвольно искажавших факты" или . прерывавших
изложение субъективными выражениями похвалы и порицания, требование
Ранке соблюдать "объективность" справедливо, и именно в
противоположность таким произвольным историческим конструкциям следует
подчеркивать необходимость считаться с фактами. Но отсюда, однако, не
следует, даже если Ранке и придерживался того мнения, что историческая
объективность заключается в простой передаче голых фактов без
руководящего принципа выбора. В словах "как оно было на самом деле"
заключается, как и в "биографическом" методе, проблема. Это напоминает
нам одну известную формулировку сущности естественно-научного метода,
вполне соответствующую формуле Ранке. Если, по Кирхгофу, цель механики
состоит в "исчерпывающем и возможно простейшем описании происходящих в
природе движений", то этим точно так же еще ничего не сказано, ибо весь
вопрос в том и заключается, что именно делает "описание" "исчерпывающим"
и в чем состоит его "возможная простота". Такие определения только
затушевывают проблемы, а не разрешают их; и как ни должна
ориентироваться логика на труды великих ученых, она все же не должна на
этом основании рабски следовать им в их определениях сущности их
собственной деятельности. Вполне правильно говорит Альфред Дове (1), что
Ранке избежал одностороннего искажения и оценки фактов не благодаря
безразличию, но благодаря универсальности своего сочувствия; так что
даже сам великий мастер "объективной" истории, судя по этому замечанию
лучшего его знатока, является в исторических трудах своих
"сочувствующим" человеком, что принципиально отличает его от
естествоиспытателя, в научной работе которого "сочувствие" не может
играть никакой роли. Для историка, которому, как этого желал Ранке,
удалось бы совершенно заглушить свое собственное "я", не существовало бы
больше вообще истории, а только бессмысленная масса просто разнородных
фактов, одинаково значительных или одинаково лишенных всякого значения,
из которых ни один не представлял бы исторического интереса.
Свою "историю", т. е. свое единичное становление, - если все
существующее рассматривать независимо от его значения и вне какого бы то
ни было отношения к ценностям, - имеет всякая вещь в мире, совершенно
так же, как каждая вещь имеет свою "природу"; т. е. может быть подведена
под общие понятия или законы. Поэтому один уже тот факт, что мы желаем и
можем писать историю только о людях, показывает, что мы при этом
руководствуемся ценностями, без которых не может быть вообще
исторической науки. Что ценности обычно не замечаются, объясняется
исключительно тем, что основывающееся на культурных ценностях выделение
существенного из несущественного большей частью совершается уже
авторами, дающими историку его материал, или представляется
историку-эмпирику настолько "самою собой понятным", что он совсем не
замечает того, что здесь на самом
-----------------------------------------------------------(1) Ranke und
Sybel in ihrem Verhaltnis zu Konig Max. 1895; Ausgewahlte Schriftchen
vornehmlich historischen Inhalts. 1892. S. 191 ff. [93] деле имеет
место. Определенное понимание действительности он смешивает с самой
действительностью. Логика должна ясно осознать сущность этого само собой
разумеющегося понимания, ибо на этой само собой понятной предпосылке
основывается своеобразие индивидуализирующей науки о культуре в
противоположность генерализирующему пониманию индифферентной по
отношению к ценностям природы.
Мы видим теперь, почему нам раньше важно было подчеркнуть, что только
благодаря принципу ценности становится возможным отличить культурные
процессы от явлений природы с точки зрения их научного рассмотрения.
Только благодаря ему, а не из особого вида действительности становится
понятным отличающееся от содержания общих естественных понятий
(NaturbegrifT) содержание индивидуальных, как мы теперь уже можем
сказать, "культурных понятий" (Kulturbegriff); и, для того чтобы еще
яснее выявить все своеобразие этого различия, мы вполне определенно
назовем теперь исторически-индивидуализирующий метод методом отнесения к
ценности, в противоположность естествознанию, устанавливающему
закономерные связи и игнорирующему культурные ценности и отнесение к ним
своих объектов.
Смысл этого ясен. Скажите историку, что он не умеет отличать
существенное от несущественного, он ощутит это как упрек своей
научности. Он поэтому сразу согласится с тем, что должен изображать
только то, что "важно", "значительно", "интересно" или еще что-нибудь в
этом роде, и будет с пренебрежением смотреть на того, кто рад, когда
находит червей дождевых. Все это, в этой форме, до того само собой
понятно, что даже не требуется явно высказываться на этот счет. И все же
здесь кроется проблема, которая может быть разрешена только тем, что мы
ясно сознаем отнесение исторических объектов к связанным с благами
культуры ценностям. Там, где нет этого отнесения, там события неважны,
незначительны, скучны и не входят в историческое изложение, тогда как
естествознание не знает несущественного в этом смысле. Итак, благодаря
принципу отнесения к ценности мы только явно формулируем то, что скрытым
образом утверждает всякий, кто говорит, что историк должен уметь
отличать важное от незначительного.
Тем не менее понятие отнесения к ценности следовало бы выяснить еще и
с другой стороны, в особенности же отграничить его от таких понятий, с
которыми его легко можно смешать, для того чтобы не показалось, что
истории ставятся здесь задачи, не совместимые с ее научным характером.
Согласно широко распространенному предрассудку, в частных науках не
должно быть места никаким ценностным точкам зрения. Они должны
ограничиваться тем, что действительно существует. Обладают ли вещи
ценностью или нет - историку нет до этого дела. Что можно возразить на
это?
В известном смысле это совершенно верно, и мы должны поэтому еще
показать, что наше понятие истории при правильном его понимании ни в
коем случае не противоречит данному положению. Для этой цели будет
полезно, если мы вкратце напомним все сказанное нами относите[94] льно
ценности и действительности в их взаимоотношениях с точки зрения понятия
культуры.
Ценности не представляют собой действительности, ни физической, ни
психической. Сущность их состоит в их значимости, а не в их фактичности.
Но ценности связаны с действительностью, и связь эту можно мыслить, как
мы уже знаем, в двух смыслах. Ценность может, во-первых, таким образом
присоединяться к объекту, что последний делается тем самым благом, и она
может также быть таким образом связанной с актом субъекта, что акт этот
становится тем самым оценкой. Блага же и оценки могут быть
рассматриваемы с точки зрения значимости связанных с ними ценностей, т.
е. так, что стараются установить, заслуживает ли какое-нибудь благо
действительно наименования блага и по праву ли совершается какая-нибудь
оценка. Однако я упоминаю об этом только для того, чтобы сказать, что
исторические науки о культуре при исследовании благ и людей, вступающих
с ними в отношение оценивающих субъектов, не могут дать на подобные
вопросы никакого ответа. Это заставило бы их высказывать оценки, а
оценивание (Werten) действительно не должно никогда входить в чисто
историческое понимание действительности. Здесь кроется несомненно
