значимостью для каждого любого экземпляра этого множества и выразить то,
что повторяется всегда заново. В другом случае, наоборот, определенный,
единичный ряд действительности понят таким образом, что особенность и
индивидуальность каждой части действительности находят свое выражение,
причем изображается именно то, чего еще никогда не бывало. Из этого
различия задач необходимо вытекают логически различные средства и формы
мышления. Бэр, как великий естествоиспытатель, объединяет в одно понятие
то, что общо различным объектам, и продукт мышления в таком случае
представляет собой общее родовое понятие. Ранке, наоборот, должен
подвести каждого из своих пап под частное понятие, для чего ему надо
образовать понятие с индивидуальным содержанием. Таким образом, цели и
формы мышления, свойственные каждому из этих научных трудов, совершенно
исключают друг друга, так что нельзя даже усомниться в принципиальном
логическом различии используемых методов; но более того, эти примеры
указывают нам вместе с тем еще на один пункт. Если в одном случае
объекты рассматриваются с точки зрения общего или всеобщего, в другом
случае, наоборот, с точки зрения особенного или индивидуального, то
ясно, что здесь выражается мыслимо наибольшее логическое различие, какое
только вообще может существовать между методами эмпирических наук.
Третьей цели науки, которая отличалась бы от обеих указанных в
логическом или формальном отношении столь же принципиально, при
изображении эмпирической действительности быть не может. Наукознание
должно, следовательно, будет рассматривать указанное отличие как
основную формальную противоположность (1) всякого научного образования
понятий, наряду с которой прочие отличия логически второстепенны, так
что, разделяя таким образом эмпирическ ие науки, оно скажет: всякая
научная деятельность образовывает либо общие, либо индивидуальные
понятия, либо содержит смесь и тех, и других. Но так как смешанные формы
могут быть поняты только тогда, когда поняты уже чистые формы, то
наукознание и должно начинать с основных двух видов образования понятий:
генерализирующего и индивидуализирующего.
Трудно предположить, чтобы кто-либо мог возразить что-нибудь против
этих положений. Можно усомниться лишь в том, справедливо ли приравнивать
указанное чисто формальное различие противоположности
естественно-научного и исторического методов, или, напротив, слово
"история" следовало бы употреблять в более тесном значении. Но и на это
нетрудно найти ответ.
Всякий назовет исследование Бэра естественно-научным, и нам уже
известны основания отождествления генерализирующего образования [77]
понятий с естественно-научным. К тому же логическое употребление слова
"природа" находится в соответствии с терминологией Канта, и это делает
его исторически безусловно правомерным. Но не менее правомерно также и
выражение "исторический метод" для обозначения научных приемов,
направленных на особое и индивидуальное в действительности. Когда труд
Ранке о папах называют историческим исследованием, то при этом, конечно,
имеют в виду также и то, что в нем трактуются духовные явления, в
особенности же человеческая культурная жизнь. Но если отвлечься от этих
материальных определений, что для получения чисто логического понятия
необходимо сделать, то слово "исторический" все же будет иметь вполне
определенное значение, именно то значение, в котором оно здесь
употребляется.
Конечно, разговорная речь в этом пункте не отличается
последовательностью. Говорят о "естественной истории", и выражение
"история развития" стало даже обычным для таких исследований, на примере
которых, как в случае с трудом Бэра о развитии цыпленка, лучше всего
можно выяснить логическую сущность естественно-научного метода. Но это -
исключения. Кто вообще говорит об "истории", тот думает всегда об
единичном индивидуальном течении вещей, и именно в философии принято
противопоставлять историческое, как особенное, природе, как общему.
Историческое право представляет собой единичное индивидуальное право в
противоположность естественному праву, которое общо или должно быть общо
всем. Историческая религия является единичной, особой религией в
противоположность естественной религии, в отношении которой
предполагается, что она дается каждому человеку вместе с его общей
природой. Если, далее, рационализм, рассматривающий вещи лишь постольку,
поскольку появляется возможность подвести их под общие понятия, с
пренебрежением говорит о "только" историческом, то он при этом точно так
же отождествляет историческое с единичным и индивидуальным, и это
словоупотребление встречается еще даже в философии немецкого идеализма.
Но это только может быть еще одним основанием для того, чтобы
отождествить историческое в логическом смысле с единичным, особым и
индивидуальным. Что Кант и его преемники тоже пренебрежительно говорят о
только историческом, показывает то обстоятельство, что, несмотря на
громадный прогресс в историческом мышлении, сделанный ими по сравнению с
эпохой Просвещения, у них имеются в лучшем случае одни только зачатки
логического понимания истории.
Итак, называя индивидуализирующий метод историческим и
противопоставляя его естественно-научному, как генерализирующему, мы
отнюдь не выдумываем какой-то произвольной терминологии. Напротив, там,
где принимается логическое понятие природы, как его формулировал Кант,
это логическое понятие истории является необходимым его дополнением, и
во всяком случае только таким образом мы получаем подходящий исходный
пункт для логического исследования эмпирических наук. Задачей логики
является понять сначала цель истории, заключающуюся в изображении
единичного и индивидуального хода дейст[78] вительности, а отсюда уже
употребляемые при этом индивидуализирующие формы мышления как
необходимые средства для достижения этой цели. Этого не сможет отрицать
никто, кому важно уяснение всей научной деятельности. Только тот, кто,
подобно представителям натурализма, создает себе произвольное и
априорное понятие о науке, не ориентируясь при этом в фактически
существующих науках, сможет оспаривать отождествление исторического
метода с индивидуализирующим.
VIII. История и психология
Рассматривая, таким образом, естествознание и историю как формальную
противоположность, мы должны сказать следующее: в то время как
естествознание, если отвлечься от уже упомянутых немногих исключений,
стремится охватить в своих понятиях множество, даже подчас необозримое
количество различных процессов, историческая наука старается
приспособить свое изложение к одному от всех других отличному объекту,
который она исследует, будь это личность, целое столетие, социальное или
религиозное движение, народ или что-либо иное. Этим она желает ближе
познакомить слушателя или читателя с тем единичным явлением, которое она
имеет в виду. Естествознание же, наоборот, тем лучше объяснит часть
действительности, чем общее будет то понятие, посредством которого оно
ее изобразит, чем яснее удастся выразить то, что частное явление имеет
общего с целокупностью природы, и чем более содержание общего понятия
отдалится от содержания единичного объекта в его индивидуальности.
Уже из этой формальной противоположности природы и истории можно
вывести целый ряд важных для методологии следствий. Однако мы
ограничимся здесь одним пунктом, который особенно часто подвергался
обсуждению. Уже из сказанного выше должно было стать ясным, какое
значение может иметь наука об общей душевной жизни, т. е. психология,
для исторической науки, пункт, в котором, собственно, не должно было бы
быть разногласий между всеми, не желающими превращать историю в
генерализирующее естествознание, и который вместе с тем имеет решающее
значение для вопроса, по какому основанию науки делятся на
естествознание и науки о духе.
Мы знаем, что исторические науки, исследуя культурные процессы, почти
всегда имеют дело также и с психической жизнью, и поэтому называть
историю наукой о духе - не безусловно уже ложно. На этом основании часто
говорится, что историки должны быть хорошими "психологами". Однако они
обычно не обращают внимания на научную психологию, хотя, казалось бы,
что, интенсивнее занявшись ею, они стали бы тем самым еще лучшими
"психологами". Эта аргументация кажется весьма убедительной, и
несомненно благодаря ей мнение об основополагающем значении психологии
для истории пользуется столь широким распространением.
Но если присмотреться ближе, то нетрудно будет найти, что, как это
часто бывает у особенно популярных теорий, убедительностью своей [79]
этот взгляд обязан многозначности своего лозунга. Мы называем не только
историков, но и поэтов и художников "психологами", совершенно
справедливо предполагая, что и они должны быть для выполнения своих
целей "знатоками людей". Но та "психология", которую изучают художники,
имеет, конечно, с абстрактной наукой о психической жизни общим только
название, и никто не порекомендует поэту заняться научной психологией,
для того чтобы таким образом усовершенствоваться в поэтическом
искусстве. Искусство стремится постигнуть психическую жизнь не
понятиями, но, поскольку это возможно, интуитивно, для того чтобы с
помощью совсем иных, нежели научные, средств поднять ее в сферу
всеобщего значения; так что художественная способность
"психологического" понимания людей, во всяком случае, совершенно не
зависит от знания научной психологии.
То же самое относится и к "психологии", с которой имеют дело
историки, как бы она вообще ни отличалась от психологии художника. Можно
даже сказать, что эта психология отстоит от генерализирующей науки о
психической жизни по возможности еще дальше, чем психология художника,
потому что она всецело направлена на единственное и особое. Поэтому нет
ничего удивительного в том, что мы находим значительных "психологов"
среди историков уже в те времена, когда еще не существовало научной
психологии и даже не было еще современного понятия психического. В этом
случае Фукидида, например, мы можем тоже причислить к "психологам". Но
если даже Вундт (1), который в особенности настаивает на
основополагающем значении психологии для "наук о духе", аттестует
Фукидида как историка, "могущего даже для позднейших времен служить
образцом психологического понимания исторического процесса", то это факт
несомненно весьма знаменательный. Его значение не может быть ослаблено
даже указанием Т°нниса (2) на то, что такие историографы, как Полибий,
Тацит, а из новых Юм, Гиббон, И. Мюллер, Тьерри, Гервинус, были, с точки
зрения их века, учеными-психологами, ибо если это и верно, то показывает
лишь то, что психология их века не повредила этим историкам. Психология
названных ученых считается в настоящее время в науке устарелой и даже
неверной. Не вследствие, но вопреки их психологии они стали
значительными историками. На самом деле у большинства историков
принимавшаяся ими психологическая теория играла незначительную роль в их
исторической работе, и даже независимо от этого было бы в интересах
методологии крайне желательно (ибо, действительно, большинство
позднейших историков с точки зрения их "психологических" познаний
принципиально мало чем отличаются от Фукидида) тщательно отделять их
