она является наукой, точно так же уничтожает непосредственную
наглядность, переводя ее в понятия, но старается, однако, сохранить
индивидуальность. Искусство, наконец, поскольку оно не хочет быть не чем
иным, как искусством, стремится дать наглядное изображение, уничтожающее
индивидуальность как таковую или низводящее ее на задний план как нечто
несущественное. Итак, история и искусство стоят к действительности
ближе, чем естествознание, поскольку каждое из них уничтожает только
одну сторону индивидуального наглядного представления. Отсюда
относительная правомерность наименования истории "наукой о
действительности" и утверждения, что искусство реалистичнее
естествознания. Но искусство и история вместе с тем противоположны друг
другу, так как для одного существенным является наглядное представление,
для другой - понятие; сочетание же этих обоих элементов в некоторых
исторических трудах можно сравнить лишь с портретом, который в таком
случае, однако, надо рассматривать со стороны его не только
художественных качеств, но и сходства с оригиналом.
Что подобное соединение искусства и науки встречается во многих
исторических произведениях, не может подлежать, как уже сказано,
никакому сомнению. История иногда нуждается для изображения
индивидуальности в возбуждении фантазии как в средстве для представления
наглядных образов. Но столь же несомненно, что это обстоятельство еще не
дает права называть историческую науку искусством. Сколько бы историк с
помощью художественных средств ни изображал индивидуальные образы, он
все же, уже потому, что образы эти всегда должны быть индивидуальными,
принципиально отличается от художника. Его изложение должно быть всегда
фактически истинным, а эта историческая правдивость не играет никакой
роли в художественном произведении. Скорее уж можно было бы сказать, что
там, где художник изображает действительность, он до известной степени
связан с истиной генерализирующих наук. Мы только до определенной
степени переносим несовместимость художественных образов с общими
понятиями, под которые первые подходят как экземпляры рода; именно
только до тех пор, пока художественное произведение вызывает еще в нас
представление об известной нам действительности. Однако развитие этой
мысли отвлекло бы нас слишком в сторону от нашей темы. Нам важно было
лишь выяснить независимость художественного творчества от исторической
фактичности.
Различие между историей и искусством станет еще более резким, если мы
вспомним, что наглядное представление об эмпирической действительности
во всякой науке вообще, а тем самым и в истории есть нечто
второстепенное или только средство к цели. Поэтому взгляд Виндельбанда,
что различие между естествознанием и историей состоит в том, что первое
ищет законы, а вторая - образы, вызывает сомнения. Этим [88] самым
совсем еще не затрагивается логически существенное различие. Если
понимать утверждение Виндельбанда буквально, то мы имели бы по меньшей
мере слишком узкое понятие истории, а вместе с тем был бы также
перемещен центр тяжести истории как науки. Очень часто история не ищет
образов, и если она это и делает в биографиях, то тем самым не дает еще
ключ к уразумению ее логической сущности. Нельзя даже вообразить
большего непонимания нашего положения, что история - индивидуализирующая
наука, чем отождествление его с утверждением, будто она представляет
собой сумму биографий и должна давать художественно законченные
портреты. Научный характер истории можно определить, лишь исходя из того
способа, каким она образует свои подчас совершенно ненаглядные понятия,
и логически понять ее можно только под углом зрения того, каким образом
она превращает наглядное представление в понятие.
Итак, формальный принцип истории, обосновывающий ее как науку, не
имеет ничего общего с принципами художественного творчества и поэтому
никоим образом не может быть заимствован у простого наглядного
представления. На этом основании и выражение "наука о действительности"
нужно употреблять с большой осторожностью. Старая альтернатива, по
которой история или изображает индивидуальности и тогда превращается в
искусство, или является наукой и тогда должна пользоваться
генерализирующим методом, совершенно ложна. Прежде нежели вообще может
начаться та сторона деятельности истории, которая в указанной степени
родственна приемам художника, т. е. прежде чем история вообще может
окутать свои понятия наглядными представлениями, чтобы дать нам
возможность заново пережить прошлое и как можно более приблизить нас к
действительности, она должна знать, во-первых, какие из необозримого
числа объектов, составляющих действительность, призвана она изображать,
и, во-вторых, какие части из необозримого многообразия каждого
отдельного объекта для нее существенны, а для этого она, подобно
естествознанию, также нуждается в своем "априори", в своих предпосылках.
Только с помощью этого "априори" сможет она овладеть в своих понятиях
разнородной непрерывностью действительного бытия. Итак, сколько бы
история, обращаясь к фантазии, ни воссоздавала наглядных образов, в
самом наглядном материале истории напрасно стали бы мы искать рамки,
определяющие эту деятельность, точки зрения, обусловливающие связь и
расчленение материала, критерии того, что исторически значительно и что
нет, короче - все то, что составляет научный характер истории. Тем
менее, конечно, все это можно найти в искусстве. Историк может вполне
разрушить свои чисто научные задачи и без художественных средств, как ни
отрадно бывает, если художник в нем сочетается с ученым. Поэтому мы
должны поставить вопрос, каким образом возможна история как наука, если
ее целью является изображение единичного, особенного и индивидуального?
[89]
X. Исторические науки о культуре
Проблеме, о которой сейчас пойдет речь, мы дадим название проблемы
исторического образования понятий, так как под понятием, расширяя
общепринятое словоупотребление, мы понимаем всякое соединение
существенных элементов какой-нибудь действительности. Подобное
расширение правомерно, как скоро стало ясным, что понимание не
равнозначно еще генерализированию. Итак, нам нужно теперь найти
руководящий принцип таких понятий, содержание которых представляет собою
нечто особенное и индивидуальное. От решения этой проблемы зависит не
только логический характер исторической науки, но в сущности и
оправдание деления на науки о природе и науки о культуре. Это деление
правильно, если, как я думаю, удастся показать, что то же самое понятие
культуры, с помощью которого мы смогли отделить друг от друга обе группы
научных объектов, сможет вместе с тем определить также и принцип
исторического, или индивидуализирующего, образования понятий. Таким
образом, нам теперь, наконец, предстоит показать связь между формальным
и материальным принципом деления и тем самым понять сущность
исторических наук о культуре.
Эта связь по своей основе проста, и лучше всего мы уясним себе ее
тогда, когда поставим вопрос, что представляют собой, собственно, те
объекты, которые мы не только желаем объяснить естественно-научным
образом, но и изучить и понять историческим, индивидуализирующим
методом. Мы найдем, что те части действительности, с которыми совсем не
связаны никакие ценности и которые мы поэтому рассматриваем в указанном
смысле только как природу, имеют для нас в большинстве случаев также
только естественно-научный (в логическом смысле) интерес, что у них,
следовательно, единичное явление имеет для нас значение не как
индивидуальность, а только как экземпляр более или менее общего понятия.
Наоборот, в явлениях культуры и в тех процессах, которые мы ставим к ним
в качестве предварительных ступеней в некоторое отношение, дело обстоит
совершенно иначе, т. е. наш интерес здесь направлен также и на особенное
и индивидуальное, на их единственное и не повторяющееся течение, т. е.
мы хотим изучать их также историческим, индивидуализирующим методом.
Тем самым мы получаем самую общую связь между материальным и
формальным принципом деления, и основание этой связи нам также легко
понятно. Культурное значение объекта, поскольку он принимается во
внимание как целое, покоится не на том, что у него есть общего с другими
действительностями, но именно на том, чем он отличается от них. И
поэтому действительность, которую мы рассматриваем с точки зрения
отношения ее к культурным ценностям, должна быть всегда рассмотрена
также со стороны особенного и индивидуального. Можно даже сказать, что
культурное значение какого-нибудь явления часто тем больше, чем
исключительная соответствующая культурная ценность связана с его
индивидуальным обликом. Следовательно, поскольку речь идет о значении
какого-нибудь культурного процесса для культурных [90] ценностей, только
индивидуализирующее историческое рассмотрение будет действительно
соответствовать этому культурному явлению. Рассматриваемое как природа и
подведенное под общие понятия, оно превратилось бы в один из
безразличных родовых экземпляров, место которого с равным правом мог бы
занять другой экземпляр того же рода; поэтому нас и не может
удовлетворить его естественно-научное, или генерализирующее, изучение.
Правда, последнее также возможно, так как всякая действительность может
быть рассматриваема генерализирующим образом, но результатом подобного
рассмотрения было бы, выражаясь опять словами Г°те, то, что "оно
разорвало бы и привело бы к мертвящей всеобщности то, что живет только
особой жизнью"*.
Эта связь между культурой и историей дает нам вместе с тем
возможность сделать еще один шаг дальше. Она не только показывает нам,
почему для культурных явлений недостаточно естественно-научного, или
генерализирующего, рассмотрения, но также и то, каким образом понятие
культуры делает возможным историю как науку, т. е. каким образом
благодаря ему возникает индивидуализирующее образование понятий,
создающее из простой и недоступной изображению разнородности
охватываемую понятиями индивидуальность. В сущности значение культурного
явления зависит исключительно от его индивидуальной особенности, и
поэтому в исторических науках о культуре мы не можем стремиться к
установлению его общей "природы", а, наоборот, должны пользоваться
индивидуализирующим методом. Но и, с другой стороны, культурное значение
объекта опять-таки отнюдь не покоится на индивидуальном многообразии,
присущем всякой действительности и вследствие своей необозримости
недоступном никакому познанию и изображению, а также и с
культурно-научной точки зрения всегда принимается во внимание только
часть индивидуального явления, и только в этой части заключается то,
благодаря чему оно делается для культуры "индивидом", в смысле
единичного, своеобразного и незаменимого никакой другой
действительностью явления. То, что у него есть общего с другими
экземплярами его рода в естественно-научном смысле, например, если речь
идет об исторической личности, с "homo sapiens", а также все необозримое
количество его безразличных для культуры индивидуальных особенностей, -
все это не изображается историком.
Отсюда вытекает, что и для исторических наук о культуре
действительность распадается на существенные и несущественные элементы,
