науками для истории; при этом, конечно, принципиально нельзя провести
границы их применению, так что весьма возможно, что в будущем в
исторической науке естественно-научные, т. е. научно-генерализирующим
методом образованные, понятия будут играть при изложении единичных и
индивидуальных явлений гораздо большую роль и будут применяться более
удачно, нежели теперь, когда они - стоит только вспомнить различение
Лампрехтом индивидуально-психологического и социально-психологического
метода - вносят больше сумбура, чем приносят пользы.
Но для логической классификации наук, обязанной всегда иметь в виду
не средства, но цели наук, это все не имеет никакого принципиального
значения. Это касается лишь большей или меньшей "точности" элементов, из
которых история построит свои индивидуализирующие понятия, и сколько бы
историки ни пользовались генерализирующими науками, эти последние
никогда не будут для историка основными в том смысле, в каком, например,
механика является основой генерализирующих наук материального мира. Они
решительно ничего не смогут сказать ему о принципе его
индивидуализирующего образования понятий, т. е. о способе, каким он
соединил эти элементы в собственно исторические понятия. История как
наука отнюдь не имеет своей целью повествовать об индивидуальности любых
вещей или процессов в смысле их простой разнородности. Она тоже
руководствуется определенными точками зрения, опираясь на которые она и
пользуется своими донаучными или научно точными элементами понятий, и
эти точки зрения она не сможет позаимствовать ни у психологии, ни у
другой какой-нибудь генерализирующей науки. Данное обстоятельство вполне
определяет отношение психологии к истории. Все прочее для логики имеет
второстепенное значение.
Отсюда ясно также, что одного понятия индивидуализирующего метода,
характеризовавшего для нас до сих пор историю, недостаточно. [84]
Для того чтобы разделить науки на две большие группы, мы должны
связать с формальными также и материальные различия. Противоположность
чисто логических понятий природы и истории ясно показывает только
несостоятельность традиционного взгляда, по которому все научные понятия
общи, а история поэтому там, где она описывает психическую жизнь, есть
не что иное, как прикладная психология. В общем, однако, в
противоположность понятию генерализирования понятие индивидуализирования
дает нам лишь проблему и отнюдь не дает уже понятия научно-исторического
метода. Ибо, разумея под природой действительность, рассмотренную с
точки зрения общего, мы уже имеем вместе с тем принцип образования
понятий для естественных наук. Напротив, называя историю
действительностью, рассматриваемой с точки зрения частного, мы еще
такого принципа не имеем, ибо в таком случае исторической науке пришлось
бы изображать подлежащую ее изучению индивидуальную действительность без
всякого принципа выбора, так, как она есть, а это означало бы, что
история должна давать копию действительности в строгом смысле этого
слова. Но эта задача, как мы видели, логически противоречива. И история
тоже должна для образования понятий и для того, чтобы быть в состоянии
давать познание, проводить границы в беспрерывном течении
действительного бытия, превращая его необозримую разнородность в
обозримую прерывность. Каким образом сохраняется при этом
индивидуальность, мы еще не знаем. Возможно ли вообще
индивидуализирующее образование понятий? В этом заключается проблема
исторического метода. Таким образом, именно благодаря противоположению
генерализирующего и индивидуализирующего метода мы во всей ее трудности
схватываем основную проблему всего нашего исследования.
IX. История и искусство
Конечно, историческое образование понятий скорее, нежели
естественно-научное, можно сравнить с отображением действительности, и,
прежде чем перейти к изложению его принципа, мы остановимся также и на
этом пункте, вытекающем уже из чисто формального понятия истории. В
связи с ним стоит и оживленно обсуждавшаяся проблема отношения истории к
искусству, которой мы и коснемся здесь, поскольку это может быть важно
для нашей темы, что приведет нас вместе с тем к выяснению той роли,
какую наглядное представление (Anschauung) играет в исторической науке.
В научно еще не обработанной действительности, т. е. в разнородной
непрерывности, разнородность всякого объекта, которую мы называем также
его индивидуальностью, тесно связана с наглядностью и даже может быть
непосредственно дана нам только в наглядном представлении. Поэтому и
думают часто, что когда речь идет об изображении индивидуальности, то
этого лучше всего можно достигнуть посредством простой репродукции
индивидуального наглядного представления. Отсюда историк стремится
воссоздать нам прошлое во всей его наглядной [85] индивидуальности, и
этого он достигает тем, что дает нам возможность как бы пережить прошлое
заново, в его индивидуальном течении. Хотя он, как вообще всякая наука,
и обязан пользоваться словами, имеющими общее значение и потому не
могущими никогда дать нам непосредственно наглядного образа
действительности, все же часто он будет стремиться вызвать в слушателе
или читателе и некоторое наглядное представление, которое по своему
содержанию далеко выходит за пределы совокупности содержания общих
словесных значений. Таким образом он посредством своеобразной комбинации
словесных значений будет стараться ориентировать фантазию в желательном
для него направлении, ограничивая до крайности возможность вариаций
воспроизводимых образов.
То обстоятельство, что при помощи наглядного образа фантазии можно
изобразить индивидуальность действительности, сразу объясняет нам,
почему историю так часто ставят в особенно близкое отношение к искусству
или даже прямо отождествляют с ним. Ибо эта сторона истории
действительно родственна художественной деятельности постольку,
поскольку и история и искусство стараются возбудить наше воображение с
целью воспроизведения наглядного представления. Но этим, однако, и
исчерпывается все родство между историей и искусством, и можно показать,
что значение искусства для сущности исторической науки очень не велико,
ибо, во-первых, чисто художественное наглядное представление
принципиально отличается от того, которое встречается в истории, а
во-вторых, с логической точки зрения наглядные элементы вообще могут
иметь в исторической науке только второстепенное значение.
Чтобы понять это, нужно выяснить сначала отношение искусства к
действительности. И искусство, несмотря на утверждения "реалистов",
также не может отображать или удваивать действительность, а производит
или совсем новый мир или, изображая действительность, по крайней мере
заново оформляет ее. Но это оформление покоится на принципах не
логического, а эстетического порядка. Следовательно, для истории (ибо в
науке эстетический фактор сам по себе никогда не может быть решающим)
целью изложения, стремящегося к наглядности, однако без эстетического
оформления, может быть только простое копирование действительности. Но
эта задача, как мы уже знаем, логически бессмысленна вследствие
необозримого и неисчерпаемого многообразия всякой разнородной
непрерывности, даже в самой ограниченной части действительности. Поэтому
утверждение, что история, давая нам наглядное представление, есть
искусство, ничего, собственно, не говорит.
К этому присоединяется еще нечто другое. Искусство, поскольку оно
только искусство, отнюдь не стремится давать наглядное представление во
всей его индивидуальности. Ему совершенно безразлично, похоже или нет
его создание на ту или иную индивидуальную действительность. Оно,
наоборот, стремится с помощью устанавливаемых эстетикой средств ввести
наглядное представление в сферу особого рода "всеобщности", которую мы
не можем здесь подробнее определить и которая, само собой разумеется,
принципиально отличается от всеобщности по[86] нятия. Основную проблему
эстетики можно сформулировать, пожалуй, как вопрос о возможности
всеобщего наглядного представления, чтобы тем самым оттенить ее
отношение к основной проблеме истории, заключающейся в возможности
индивидуальных понятий. В известном отношении художественная
деятельность даже прямо противоположна индивидуализирующему методу
историка, и уже потому не следовало бы называть историю искусством.
Чтобы уяснить себе это, лучше иметь в виду не такие художественные
произведения, как портреты, ландшафты или исторические романы, так как
все это - не только художественные произведения, и именно то, что они
являются также отображением единичной индивидуальной действительности,
эстетически не существенно. Мы сможем здесь даже совсем отвлечься от
того обстоятельства, что искусство изолирует изображаемые им объекты и
этим самым выделяет их из связи с остальной действительностью, тогда как
история, наоборот, должна исследовать связь своих объектов с окружающей
средой и с данной стороны поэтому тоже должна быть противопоставлена
искусству. Нам достаточно здесь будет указать на то, что специфически
художественная сущность портрета состоит не в его сходстве или
теоретической правдивости, точно так же как и эстетическая ценность
романа отнюдь не определяется соответствием его историческим фактам. Я
могу оценивать с художественной стороны оба указанных рода произведений
искусства, ничего не зная о том, совпадают ли они с изображаемой ими
действительностью. Поэтому если для сравнения с историей берутся такие
произведения искусства, причем их чисто художественный элемент не
отделяется от элементов, художественно индифферентных, то это может
внести только путаницу. Конечно, портрет похож на историческое
изложение, но исключительно теми своими сторонами, которые существенны
не в художественном, а в историческом отношении; это же до того очевидно
и само собой понятно, что вряд ли может быть особенно полезно для
выяснения отношения искусства к истории.
Тем самым мы отнюдь не хотим отрицать того, что в непосредственной
целостной связи исторических и художественных элементов, как, например,
в портрете, кроется проблема, разрешение которой может иметь значение
также и для выяснения одной существенной стороны исторической науки.
Очень многие исторические труды, и именно наиболее замечательные из них,
представляют собой на деле художественные произведения в смысле в высшей
степени художественных и вместе с тем теоретически правдивых портретов.
Но, желая ясно представить себе сущность отношения истории к искусству,
необходимо сначала все же исходить из таких художественных произведений,
которые не имеют исторических элементов, и только тогда можно уже будет
спросить, каким образом художественное оформление и историческая
верность, т. е. эстетическая и теоретическая ценности, сочетаются в
портрете в целостное единство.
Разрешение этой проблемы не входит в нашу задачу. Мы можем
удовольствоваться полученным результатом, чтобы отвергнуть мысль о
логическом родстве истории с искусством. Если иметь в виду, что [87]
всякая действительность есть индивидуальное наглядное представление, то
отношение к ней наук и искусства можно выразить в следующей формуле.
Генерализирующие науки уничтожают в своих понятиях как индивидуальность,
так и непосредственную наглядность своих объектов. История, поскольку
