отодвигается от него, то с грохотом надвигается - тогда Кузьма, пугаясь,
открывает глаза и прислушивается. Он смотрит в окно - там все еще ветер.
Кузьма устраивается поудобнее и в который раз пытается уснуть. В конце
концов он засыпает.
Ему снится странный сон. Будто идет общее колхозное собрание, на
котором обсуждается вопрос о деньгах для Марии. Народу собралось столько,
что в клубе, где проводят лишь отчетные собрания, на этот раз тесно. Многие
пришли со своими табуретками, многие стоят в проходах, а люди все идут и
идут.
- Товарищи колхозники! - поднимается председатель. - Есть предложение
закрыть двери. Все желающие сюда все равно не войдут.
Двери закрывают.
- Для ведения собрания нам надо избрать рабочий президиум, - говорит
председатель. - Со стороны правления мы предлагаем избрать в президиум
следующих товарищей: Марию и Кузьму. Ребятишек ихних выдвигать в президиум
не будем по причине несовершеннолетия. Кто - прошу голосовать.
Все . Кузьма и Мария под аплодисменты зала поднимаются на сцену и
садятся за стол президиума. Кузьма всматривается в зал и почему-то не видит
ни одного знакомого лица. . - . Кузьма всматривается в зал внимательней
и теперь, когда
аплодисменты стихли, видит, что люди и в самом деле свои, деревенские.
- Товарищи колхозники! - говорит председатель. - Есть предложение
помочь Марии.
Снова звучат аплодисменты.
- Мы тут между собой обсуждали этот вопрос, - продолжает председатель,
- и решили так: надо сейчас всех пересчитать, выяснить, сколько тут нас
есть, а потом, зная, сколько Марии требуется денег и сколько нас здесь
присутствует, мы будем иметь понятие, по скольку рублей сбрасываться. Есть
другие предложения?
- Нет.
- Тогда прошу считать по рядам. Но предупреждаю: за попытку выдавать
одного человека за двоих будем выводить из зала.
Пока считают, Кузьма за столом президиума от радости щекочет Марию в
бок. Она дергается и смеется. . Он затихает.
- Двести двадцать пять человек, - кричат из зала.
- Тысячу рублей разделить на двести двадцать пять человек, -
подсчитывает председатель за трибуной, - на каждого выходит по четыре рубля
и сорок копеек.
- Чего там - по пять рублей на брата, - округляют сразу несколько
голосов.
И вот стол, за которым сидят Кузьма и Мария, - уже не стол, а ларь, и в
него со всех сторон, из многих-многих рук падают деньги. Через пять минут
ларь полон. Мария не выдерживает и плачет, и слезы, как горошины, падают на
деньги и со звоном скатываются внутрь.
- Все отдали? - спрашивает председатель. - В таком случае счетную
комиссию прошу приступить к своим обязанностям.
Несколько человек выходят из зала и начинают считать деньги. Они
собирают их в пачки - пятерки, тройки и рубли отдельно, сверху, совсем как в
банке, надписывают сумму и складывают пачки аккуратной стопкой.
- Одна тысяча сто двадцать пять рублей, - наконец объявляют они.
Председатель с неудовольствием качает головой.
- Сто двадцать пять рублей излишку. Что будем делать?
- Пускай забирают все, - советуют ему.
- Нет, так нельзя, - не соглашается он. - Сто двадцать пять рублей
большие деньги. У меня есть вот какое предложение: давайте все деньги унесем
в музыкальную комнату, и по одному каждый из нас войдет туда. У кого
недостаток в деньгах, тот пускай возьмет рубль или два обратно. Прошу не
шуметь и не возмущаться: мы не миллионеры. Кто не хочет брать - не надо, но,
чтобы непонятно было, кто взял и кто не брал, войти туда обязан каждый. Есть
другие предложения?
- Нет.
Деньги уносят. Люди по одному поднимаются, заходят в музыкальную
комнату и сразу же возвращаются на свои места. Последней идет Комариха.
Кузьма видит, как она вскакивает, оглядываясь, прикрывает за собой дверь. И
вдруг еще там, в музыкальной комнате, раздается ее крик.
Комариха выбегает, обводит зал обезумевшими глазами и кричит:
- Там их нету! Нету ни копейки! Я хотела взять только рубль.
Зал взрывается от смеха. Люди хватаются за животы, визжат и стонут,
показывают друг другу на Комариху пальцами. Комариха стоит посреди зала с
открытым ртом и вдруг, не выдержав, тоже начинает смеяться. Кузьма смотрит
на зал с удивлением и ужасом; ничего не понимая, он оглядывается на Марию:
присев, она корчится от смеха.
Кузьма просыпается и слышит, как старуха говорит старику:
- Сережа, давай грелку, пойду горячей воды налью.
Прижав грелку к груди, она уходит. Тихо. Только постукивает по рельсам
поезд, но звука этого, если к нему не прислушиваться, не слыхать. В окно
падает серый, измученный ветром свет, в мягко покачивающемся вагоне он
успокаивается, становится по-сумеречному уютным. Парень спит, подперев
огромным кулачищем подбородок.
Старуха возвращается, побулькивая водой в грелке, сует ее старику под
одеяло. В зеркало внизу Кузьме видно, как старик вытягивает ноги и замирает.
- Сегодня не болит? - спрашивает его старуха.
- Нет, сегодня спокойно.
- Ну и хорошо.
Они переговариваются тихими, заботливыми голосами, и голоса эти
незаметны, они не вырываются из тишины, будто совсем не звучат, а только
угадываются. Кузьма чувствует, что ему больше не уснуть, но - признаться
себе в этом не хочет; тогда придется о чем-то думать или что-то делать. И он
лежит с закрытыми глазами. Больше всего он боится думать о том, что мог бы
значить этот сон с деньгами. Приснится же такое! Ничего он, конечно, не
значит, просто думаешь все время об одном и там же, надумано уже столько,
что теперь лезет обратно. А все же на душе нехорошо. Одно к одному: ветер,
история с билетом и вот теперь этот сон. Неужели ничего у него не получится?
Неужели все зря?
- Сережа, - доносится до Кузьмы голос старухи, и Кузьма рад, что он
может к чему-то прислушаться и отвлечься от своих страхов. - Сережа, уж
теперь телеграмма наша, наверное, пришла, правда?
- Теперь конечно, получили, - отвечает старик.
- Ждут.
Старуха ласково, с откровенной радостью улыбается, и щеки на ее
широком, крупном лице расползаются еще шире. На несколько минут лицо ее так
и застывает с этой улыбкой, потом, устав, улыбка тихонько сходит с лица.
В тот же день, когда Кузьма был у Евгения Николаевича, от директора
школы прибежал, мальчишка.
- Евгений Николаевич сказал, что он завтра в район не может ехать и что
теперь он поедет послезавтра и все сделает, как договорились.
- Ладно, ладно, - согласился Кузьма.
У него как раз, поджав под себя по-турецки ноги, сидел на полу возле
печки дед Гордей. Когда мальчишка убежал, дед Гордей спросил:
- Много он тебе посулил?
- Сто рублей.
- Мог бы побольше дать, у него деньги есть.
- Говорит, нету больше.
- Слушай ты его! - хмыкнул дед. - Нету - как же! Грамотный, холера;
сильно? Не столь грамотный, сколь хитрый вот как я тебе скажу. Наш браг
хитрить не мастак, он схитрил, его сразу видать, а Евгений Николаевич
схитрит, и тебе же перед ним неловко, будто это ты схитрил, а не он.
Грамотный, о-о!
Кузьма промолчал.
Дед Гордей сидел у него уже часа полтора. Кузьме надо бы куда-нибудь
идти и что-то делать, а он вместо этого слушал болтовню деда. Сказать, что
ты, дед, мешаешь, тоже нехорошо - еще обидится. И Кузьма отмалчивался,
надеясь, что деду одному говорить надоест и он уйдет.
Деду Гордею было за семьдесят, но старел он плохо. Правда, за последний
год он почему-то покосился на один бок, и за это в деревне его успели
прозвать лейтенантом Шмидтом в честь парохода , который
шлепал по реке уже лет тридцать, но после войны от старости или от чего-то
еще стал заваливаться на правый борт и ходил, загребая им воду. Пароход
несколько раз ставили на ремонт, но выправить никак не могли, и он снова, к
тайной радости береговых деревень, появлялся со своей старой, знакомой всем
осанкой.
Кособокость деду Гордею, видно, мешала не сильно, потому что бегал он
по-прежнему бодро. По ночам дед сторожил в мастерских, а днем от нечего
делать бродил по деревне. Если он усаживался на пол и доставал старую,
прокуренную до дырки внизу трубку, можно было не сомневаться: это надолго.
Деду торопиться было некуда. Он жил один в маленькой заброшенной избушке на
краю деревни, а свой пятистенный дом оставил сыну, с большой и ругливой
семьей которого он не ужился и после смерти старухи перебрался в ,
как он называл свою избушку. В и в самом деле было грязно: сам
дед убирать не привык, и только Комариха, доводившаяся ему дальней
родственницей, раз в месяц, а то и раз в два месяца, причитая, выгребала из
избушки лишнее. Но дед этого не замечал.
Устраиваясь поудобнее, дед Гордей вытащил из-под себя одну ногу,
пристроил ее так, чтобы можно было на нее облокачиваться, и сказал:
- Холера, и у меня-то, как на грех, денег нету, а то бы ты беды не
знал.
- Ладно тебе, дед, - отмахнулся Кузьма. - Откуда у тебя деньги - чего
тут говорить!
- Дак вот, нету. А то бы мы с тобой не сидели, не мараковали, а пошли
бы да и взяли у меня.
- Я уж как-нибудь сам справлюсь, - сказал Кузьма, давая понять деду,
что он обойдется без него. - Чего я еще тебя буду впутывать в это дело!
Дед, обидевшись, умолк. Он выбил из трубки себе на колено пепел, дунул
на него и снова стал набивать трубку, сосредоточенно вдавливая табак большим
пальцем. Уходить никуда он не собирался и, раскурив трубку, тут же забыл об
обиде.
- Дак ты говоришь, у Евгения Николаевича был! - снова начал он.
- Был, был.
- У него деньги есть, пожалел он тебе. Может, мне у него от себя
спросить??
- Не надо, дед. Найду я. Это моя забота, а не твоя. Шел бы ты лучше
отдыхать.
На этот раз дед рассердился совсем не на шутку.
- Ты, Кузьма, как ребенок малый. Я что, для себя стараюсь, что ли! Я
весь свой век без денег жил и теперь остатки без них проживу - мне их не
надо. Табак у меня свой, кусок хлеба тоже есть, а трубку прикурить я и от
уголька могу. Мне, старику, деньги что есть, что нету, я на них, знаешь...
- Ладно, дед, ладно, - примирительно сказал Кузьма.
- Мне обноски свои донашивать до самой смерти хватит. А ежели выпить,
то я аппарат сооружу и такого накапаю, что огнем гореть будет, не хуже
твоего спирту. Я за весь свой век сколь раз деньги в руках держал - по
пальцам сосчитать можно, я с малолетства был приучен все сам делать, на свои
труды жить. Когда надо, и стол сколочу и катанки скатаю. В голодуху, в
тридцать третьем году, и соль для варева на солонцах собирал. Это теперь все
магазин да магазин, а раньше в лавку два раза в год ходили. Все свое было. И
жили, не пропадали. А теперь шагу нельзя ступить без денег. Кругом деньги.
Запутались в них. Разучились мастерить - как же, в магазине все есть, были
бы деньги. Еще слава богу, если их нету у кого - там ребятишки хоть не
разучатся руками двигать, на себя будут надеяться, а не на деньги. А то ведь
это что? На иждивение перешли. И маленькие и большие.
- Раскипятился ты, дед.
- Я правду говорю. Когда у нас раньше бывало, чтоб деревенские друг
дружке за деньги помогали? Хошь дом ставили, хошь печку сбивали - так и
называлось: помочь. Была у хозяина самогонка - ставил, не было - ну и не
надо, в другой раз ты ко мне придешь на помочь. А теперь все за деньги.
Огород спашет - десятка, сена привезет - десятка, а если отвернется, не
чихнет на тебя, то дешевле - рубль. Работают за деньги и живут за деньги.
Везде выгоду ищут - ну, не стыд ли?
- Давай, дед, кончай, а то это разговор надолго.
