неизвестно еще, найдет или нет. В этот раз особенно он знает, что надо
ехать, и все-таки ехать боится. А тут еще ветер. Конечно, ветер не мажет
иметь никакого отношения ни к истории с Марией, ни к поездке в город, он
дует сам по себе, как дул, наверно, и в прошлом и в позапрошлом году, когда
у Кузьмы с Марией было все хорошо, и тем не менее Кузьма не может отделаться
от чувства, что одно с другим связано и ветер дует не зря. И то, что не было
билетов в общее вагоны, тоже, наверно, не так просто, что-нибудь вроде
предупреждения мол, если не дурак, то поймешь и никуда не поедешь.
По радио объявляют, что до отхода поезда остаюсь две минуты, и Кузьма,
заторопившись, идет к своему вагону, но перед тем как подняться,
оборачиваешься к вокзалу и думает: с чем же я приеду обратно? Как ни
удивительно, это помогает ему, будто он прочитал молитву и доверил свою
судьбу кому-то другому, а сам теперь может ничего не делать. Он стоит у окна
и смотрит, как за поездом сходятся друг с другом станционные постройки, и
ему странно думать, что еще утром он был дома. Кажется, это было
давным-давно. Он вздыхает. Скоро его мучения с деньгами кончатся - плохо ли,
хорошо ли, но кончатся: через два дня приедет ревизор, и тогда все решится.
Два дня - это немного. Он чувствует усталость, страшную усталость, которая
тем и страшна, что она не физическая - к физической он привык.
- Билет ваш покажите! - раздается за его спиной голос.
Кузьма оборачивается - подола проводница, уже немолодая, уставшая от
поездок. Она вертит в руках билет и несколько раз переводит взгляд с него на
Кузьму и обратно, будто Кузьма этот билет украл или подделал; в этот момент
она, пожалуй, искренне жалеет, что на билеты не наклеивают фотографии
пассажиров, а без фотографии доказать ничего нельзя.
Проводница смотрит на сапоги, и Кузьма тоже опускает глаза - на ярком,
до стеклянности чистом ковре его поношенные, изрядно запылившиеся в дороге
кирзовые сапоги сорок второго размера выглядят гусеницами трактора, на
котором заехали в цветник. Кузьма хочет оправдаться и виновато говорит.
- В другие вагоны билетов не было.
- А вы и рады, - зло бросает она и, не имея возможности выгнать его, но
и не желая с ним больше разговаривать, делает знак, чтобы он шел за ней.
Она стучит в одну из узких, будто игрушечных, синих дверок, потом
отодвигает ее в сторону и, став у входа сбоку, так что Кузьму хорошо видно
вместе с его сапогами, фуфайкой и армейской сумкой, говорит виновато, совсем
как Кузьма перед этим говорил ей самой.
- Извините, пожалуйста, тут вот пассажир... - она делает паузу и
оправдываясь, заканчивает: - С билетом.
- Неужели с билетом? - щуря один глаз, удивленно спрашивает военный;
потом Кузьма разглядит, что он полковник.
- Не может быть! - сидящий рядом с полковником человек в белой майке с
выгибающимся брюшком испуганно повторяет, - Не может быть!
Проводница натянуто улыбается. Потом произносит:
- С билетом...
- Неужели нельзя было подсадить к нам кого-нибудь без билета?! -
полковник недовольно качает головой и даже цокает языком. - Ведь мы же вас
просили.
Человек в белой майке, не сдержавшись, смеется легким, без всякого
напряжения смехом, с частыми звуками, совсем как мотор мотоцикла, работающий
на средних оборотах, и полковник, выданный этим смехом, теперь тоже
улыбается.
- Вы все шутите, - с явным облегчением говорит проводница, по-прежнему
выглядывая из за двери. - Мне, правда, больше его некуда девать, все занято.
- Уходя, она уже и сама пытается шутить. - Но ом с билетом...
- Заходи, заходи, - кивает полковник Кузьме.
Кузьма переступает в купе и у дверей останавливается.
- Полка твоя вон там, - полковник показывает наверх. Опускай ее и, если
хочешь, устраивайся. Не робей, тут все свои.
- Да я не робею.
- Воевал?
- Довелось.
- Ну, тем более. Тогда ничего не страшно.
- Относительно того, что все занято, она, мягко говоря, несколько
присочинила, - подает вдруг голос человек, лежащий на второй нижней полке. -
Рядом с нами, в девятом, тоже трое. Туда она, однако же, не пошла.
- Ну-у, - понимающе отвечает ему человек в белой майке. - К ним она так
просто не пойдет.
- А к нам, выходит, можно?
- Она, Геннадий Иванович, привыкла разбираться, кто из нас чего стоит.
Ей удостоверения личности не нужны. И тебя она в первую же минуту
рассмотрела, что ты всего-навсего какой-то там директор радиостанции, -
человек в белой майке подмигивает полковнику.
- Не директор радиостанции, а председатель областного комитета по
радиовещанию и телевидению, - сухо поправляет Геннадий Иванович.
- Поверьте, для нее это не имеет разницы.
- Не понимаю... - Геннадий Иванович поджимает губы, так и не договорив,
чего он не понимает. Он лежит в пижаме, пижамные брюки заправлены в носки,
роста он маленького, с красивым немужским лицом, на котором прежде всего
обращают на себя внимание большие, холодно глядящие глаза. Голову с гладко
зачесанными длинными волосами Геннадий Иванович поворачивает медленно, с
достоинством, а повернув, поправляет ее так, чтобы она сидела красиво.
Кузьма все еще стоит; хотел снять с себя фуфайку, но посмотрел - обе
вешалки с той стороны, где его полка, заняты, а повесить ее поверх дорогого
коричневого пальто не решился - не замарать бы пальто. Фуфайка вообще-то
чистая, но мало ли что - все-таки надеванная. Сумку он пристроил на
свободное местечко на полу у дверей - так что с сумкой все в порядке.
Опустить бы полку, может, там и для фуфайки найдется место где-нибудь в
ногах, но Кузьма не знает, как она опускается; на всякий случай он дергает
ее вниз и, обернувшись, встречает насмешливые глаза Геннадия Ивановича.
- Подожди, подожди, - полковник поднимается и снимает задвижку, которая
держала полку. - Вот так. Техника, брат. А то ты мужик здоровый, чего
доброго, вагон перевернешь.
- Из деревни? - спрашивает Кузьму человек в белой майке.
- Из деревни.
- Постель должна быть где-то там, - полковник показывает на нишу над
дверью, похожую на деревенские полати. Туда, в эту нишу, и заталкивает
Кузьма фуфайку, потому что его полка обтянута белым и положить на нее
фуфайку нельзя. Но, слава богу, место нашлось. Он чувствует, что стало
легче, теперь осталось пристроить куда-нибудь самого себя.
- Как ты думаешь, Геннадий Иванович, почему я догадался, что товарищ из
деревни? - спрашивает человек в белой майке.
- По духу.
- Нет, по лицу. Обрати внимание: у деревенских, почти у всех, без
исключения, черные, загорелые лица. Они всегда на воздухе.
- А я думал, по духу, - насмешливо повторяет Геннадий Иванович.
Полковник, освобождая для Кузьмы место, отодвигается, и Кузьма садится
- сначала на краешек, потом, поняв, что Геннадий Иванович заметил это,
устраивается удобней. Он сидит у двери, у окна сидит человек в белой майке,
между ними полковник. На другой полке - с подогнутыми в коленях ногами лежит
на спине Геннадий Иванович. Кузьма поднимает на него глаза и сразу отводит
их: Геннадий Иванович внимательно рассматривает его. Потом Кузьме кажется,
что Геннадий Иванович смотрит на него не переставая, но он размышляет, что
смотреть не переставая тот не может, а значит, это ему только кажется -
такие у него глаза. Видно, он уже давно начальник, думает Кузьма, а сам по
себе человек не сильно добрый. Голос у него слабый, голосом он взять не
может, вот и научился брать глазами, чтобы люди его глаз боялись.
- Как вы там в деревне, дорогой товарищ? От-страдовались? - человек в
белой майке с трудом произносит непривычное для себя слово.
- Отстрадовались, - отвечает Кузьма.
- И как урожай?
- В этом году ничего. В нашей местности вообще-то больших урожаев не
бывает, но в этом году по двенадцать центнеров пшеницы на круг взяли.
- В этом году урожай везде хороший, - говорит полков- ник. - Так что
деревня живет.
- А она всегда живет, - с нажимом, как бы вдавливая слова, говорит
Геннадий Иванович. - Когда нет своего, берет ссуду у государства, когда надо
расплачиваться, снова берет ссуду. И так до тех пор, пока государству ничего
не остается, как плюнуть на эти долги и аннулировать их.
- Это было не от хорошей жизни, - заглядывая в окно, возражает человек
в белой майке. - Сами знаете.
Геннадий Иванович хмыкает.
- Сколько рабочих ваш завод теряет каждую осень, когда в деревне
начинается уборка? - спрашивает он.
- Что же поделаешь? Видно, иначе нельзя. Деревне одной не под силу.
- А, бросьте. Но давайте даже допустим, что это так. Почему же в таком
случае, когда у вас горит план в конце года, а деревне в это время делать
почти нечего - почему она не посылает своих людей, чтобы помочь вам, как вы
помогали ей? На равноправных началах, как хорошие соседи.
- На заводе нужна квалификация.
- У вас сколько угодно работы, где можно обойтись без квалификации.
- Геннадий Иванович, ты говоришь так, будто знаешь завод лучше меня.
- Конечно, я завод знаю хуже тебя, но деревню, думаю, не хуже, -
говорит Геннадий Иванович. - Дело не в этом. Как-то раз один туберкулезный
больной сделал мне очень интересное признание. Я, говорит, если бы захотел,
давно бы вылечился, но мне нет интереса быть здоровым. Не понимаете? Я тоже
сначала не понял. Он объяснил: четыре, пять месяцев в году он находится в
больнице, на полном государственном обеспечении, или в санатории, где они
ловят рыбку, гуляют по роще, а государство выплачивает ему все сто процентов
заработка. Лечат его бесплатно, питание, конечно, самое лучшее, квартиру в
первую очередь - все блага, все привилегии как больному. А он возвращается
из санатория и с полным сознанием того, что делает, начинает пить, курит, -
особенно если наблюдается улучшение, - лишь бы не лишиться этих привилегий.
Он уже привык к ним, не может без них.
- Ну и что? - спрашивает человек в белой майке.
- Ничего. - Геннадий Иванович улыбается ему снисходительной улыбкой. -
Но не станете же вы отрицать, что деревня у нас находится на несколько
привилегированном положении. Машины мы ей продаем по заниженным ценам, хлеб
покупаем по повышенным, и она со своей деревенской хитростью и
расчетливостью уже давно поняла, что решать все свои проблемы своими силами
ей невыгодно. Хотя, очевидно, могла бы. Она отлично знает, что на уборку из
города пришлют машины, людей, надо будет - государство опять даст деньги.
, - думает Кузьма, но молчит.
- Хлеб мы все едим, - говорит человек в белой майке.
- Машины, выпускаемые вашим заводом, тоже, очевидно, на заводе не
остаются, - отвечает ему Геннадий Иванович, и человек в белой майке,
соглашаясь, неохотно кивает. - Правильно вы говорите: хлеб мы все едим, но с
каждого надо спрашивать за тот участок, за который ему поручено отвечать, по
всей строгости. С нас тоже спрашивают. А с деревней мы почему-то позволяем
себе заигрывать, будто она в другом государстве. Торгуемся с ней.
- Что это вы сегодня на нее ополчились? - спокойно спрашивает
полковник, но в его спокойном голосе слышно - нет, не приказание - а всего
только вежливое и тем не менее настоятельное желание, чтобы этот надоевший
ему спор заканчивали.
- Почему ополчился? Нисколько. Как видите, я пытаюсь разобраться в
причинах ее отставания, - не сразу сдается Геннадий Иванович. - Я считаю,
что мы сами в этом виноваты. Сейчас это положение начинают понимать. В
некоторых местах отказались от посылки горожан в деревню, и выяснилось, что
