боясь, что не дадут, а потом, стыдясь, брал бумажки, которые жгли руки и
которых все равно было мало.
К первому он, как, наверно, и любой другой в деревне, пошел к Евгению
Николаевичу.
- А, Кузьма, - встретил его Евгений Николаевич, открывая дверь. -
Заходи, заходи. Присаживайся. А я уж думал, что ты на меня сердишься - не
заходишь.
- За что мне на тебя сердиться, Евгений Николаевич?
- А я не знаю. Об обидах не все говорят. Да ты садись. Как жизнь-то?
- Ничего.
- Ну-ну, прибедняйся. В новый дом переехал и все ничего?
- Да мы уж год в новом доме. Чего теперь хвастать?
- А я не знаю. Ты не заходишь, не рассказываешь.
Евгений Николаевич убрал со стола раскрытые книги, не закрывая, перенес
их на полку. Он моложе Кузьмы, но в деревне его величают все, даже старики,
потому что вот уже лет пятнадцать он директор школы, сначала семилетки,
теперь восьмилетки. Родился и вырос Евгений Николаевич здесь же и, закончив
институт, крестьянского дела не забыл: сам косит, плотничает, держит у себя
большое хозяйство, когда есть время, ходит с мужиками на охоту, на рыбалку.
Кузьма сразу пошел к Евгению Николаевичу потому, что знал: деньги у него
есть. Живет он вдвоем с женой - она у него тоже учительница, - зарплата у
них хорошая, а тратить ее особенно некуда, все свое - и огород, и молоко, и
мясо.
Видя, что Евгений Николаевич собирает книги, Кузьма приподнялся.
- Может, я не ко времени?
- Сиди, сиди, как это не ко времени! - удержал его Евгений Николаевич.
- Время есть. Когда мы не на работе, время у нас свое не казенное. Значит, и
тратить мы его должны как думе угодно, правда?
- Как будто.
- Почему ? Говори, правда. Время есть. Чай вот можно
поставить.
- Чай не надо, - отказался Кузьма. - Не хочу. Недавно пил.
- Ну, смотри. Говорят, сытого гостя легче потчевать. Правда?
- Правда.
Кузьма поерзал на стуле, решился:
- Я, Евгений Николаевич, по делу к тебе тут по одному пришел.
- По делу? - Евгений Николаевич, насторожившись, сел за стол. - Ну, так
давай говори. Дело есть дело, его решать надо. Как говорят, куй железо, пока
горячо
- Не знаю, как и начать, - замялся Кузьма.
- Говори, говори.
- Да дело такое: деньги я пришел у тебя просить,
- Сколько тебе надо? - зевнул Евгений Николаевич,
- Мне много надо. Сколько дашь.
- Ну, сколько - десять, двадцать, тридцать?
- Нет, - покачал головой Кузьма. - Мне надо много. Я тебе скажу зачем,
чтобы понятно было. Недостача у моей. Марии большая получилась - может, ты
знаешь?
- Ничего не знаю.
- Вчера ревизию кончили - и вот поднесли, значит.
Евгений Николаевич забарабанил по столу костяшками пальцев.
- Неприятность какая, - сказал он.
- А?
- Неприятность, говорю, какая. Как это у нее получилось?
- Вот получилось.
Они замолчали. Стало слышно, как тикает где-то будильник; Кузьма
поискал его глазами, но не нашел. Будильник стучал, почти захлебываясь.
Евгений Николаевич вновь забарабанил по столу пальцами. Кузьма взглянул на
него - он чуть заметно морщился.
- Судить могут, - сказал Евгений Николаевич.
- Для того деньги и ищу, чтоб не судили.
- Все равно судить могут. Растрата есть растрата.
- Нет, не могут. Она оттуда не брала, я знаю.
- Что ты мне-то говоришь? - обиделся Евгений Николаевич. - Я не судья.
Ты им скажи. Я говорю к тому, что надо осторожно: а то и деньги внесешь, и
судить будут.
- Нет. - Кузьма вдруг почувствовал, что он и сам боится этого, и сказал
больше себе, чем ему. - Теперь смотрят, чтоб не зря. Мы не пользовались
этими деньгами, они нам не нужны. У ней ведь недостача эта оттого, что
малограмотная она, а не как-нибудь.
- Они этого не понимают, - махнул рукой Евгений Николаевич.
Кузьма вспомнил про ссуду и, не успев успокоиться, сказал жалобно и
просяще, так что противно стало самому:
- Я ведь ненадолго занимаю у тебя, Евгений Николаевич. Месяца на два,
на три. Мне председатель ссуду пообещал после отчетного собрания.
- А сейчас не дает?
- Сейчас нельзя. Мы еще за старую не расплатились, когда дом ставили. И
так навстречу идет, другой бы не согласился.
Снова вырвалась откуда-то частая дробь будильника, застучала тревожно и
громко, но Кузьма и на этот раз не нашел его. Будильник мог стоять или за
шторой на окне, или на книжной полке, но звук, казалось, шел откуда-то
сверку. Кузьма не вытерпел и взглянул на потолок, а потом выругал себя за
дурость.
- А ты уже к кому-нибудь ходил? - спросил Евгений Николаевич.
- Нет, к тебе первому.
- Что ж делать - дать придется! - вдруг воодушевляясь, сказал Евгений
Николаевич. - Если не дать, ты скажешь: вот Евгений Николаевич пожалел, не
дал. А люди обрадуются.
- Зачем мне про тебя говорить, Евгений Николаевич?
- А я не знаю. Я не про тебя, конечно, - вообще. Народ всякий. Только у
меня деньги на сберкнижке в районе. Я специально подальше их держу, чтоб не
вытаскивать по пустякам. Ехать туда надо. Времени вот сейчас нет. - Он опять
поморщился. - Придется съездить. Дело такое. У меня там сотня и есть -
сниму. Это правильно: мы друг другу помогать должны.
Кузьма, как-то вдруг сразу обессилев, молчал.
- На то мы и люди, чтобы быть вместе, - говорил Евгений Николаевич. -
Про меня в деревне всякое болтают, а я никому еще в помощи не отказывал. Ко
мне часто приходят: то пятерку, то десятку дай. Другой раз последние отдаю.
Правда, люблю, чтобы возвращали, за здорово живешь тоже работать неохота.
- Я отдам, - сказал Кузьма.
- Да я не про тебя, я знаю, что ты отдашь. Вообще говорю. У тебя
совесть есть, я знаю. А у некоторых нет - так живут. Да ты сам знаешь - что
тебе говорить! Народ всякий.
Евгений Николаевич все говорил и говорил, и у Кузьмы разболелась
голова. Он устал. Когда он наконец вышел на улицу последний туман, который
держался до обеда, рассеялся, светило солнце. Воздух был прозрачный и ломкий
- как всегда в последние погожие дни поздней осени. Лес за деревней казался
близким, и стоял он не сплошной стеной, а делился на деревья, уже голые и
посветлевшие.
На воздухе Кузьме стало легче. Он шел, и идти ему было приятно, но
где-то внутри, как нарыв, по-прежнему зудила боль. Он знал - это надолго.
Мария все-таки поднялась, но рядом с ней за столом сидела Комариха.
Кузьма сразу понял, в чем дело.
- Ты уж прибежала. - Он готов был выбросить Комариху за дверь. -
Почуяла. Как ворона на падаль.
- Я не к тебе пришла, и ты меня не гони, - затараторила Комариха. - Я
вот к Марии пришла, по делу.
- Знаю я, по какому ты делу пришла.
- По какому надо, по такому и пришла.
- Вот-вот.
Мария, сидевшая неподвижно, повернулась.
- Ты, Кузьма, в наши дела не лезь. Не нравится - уйди в другую комнату
или еще куда. Не бойся, Комариха, давай дальше.
- Я не боюсь. - Комариха достала откуда-то из-под юбки карты, косясь на
Кузьму, стала раскладывать. - Поди, не ворую - чего мне бояться. А на всех
если внимание обращать, нервов не хватит.
- Сейчас она тебе наворожит! - усмехнулся Кузьма.
- А как карты покажут, так и скажу, врать не стану.
- Где там - всю правду выложишь!
Мария повернула голову, с затаившейся болью сказала:
- Уйди, Кузьма!
Кузьма сдержался, умолк. Он ушел на кухню, но и здесь было слышно, как
Комариха плюет на пальцы, заставляет Марию вытягивать из колоды три карты,
бормочет:
- А казенный дом тебе, девка, слава те господи, не выпал. Врать не
стану, а нету. Вот она, карте. Будет тебе дальняя дорога, - вот она, дорога,
и бубновый интерес.
- Ага, орден в Москву вызовут получать, - не выдержал Кузьма.
- И будут у тебя хлопоты, большие хлопоты - не маленькие. Вот они,
здесь. До трех раз надо. - Видно, Комариха собрала карты. - Сними-ка, девка.
Нет, погоди, тебе снимать нельзя. Надо, чтоб был чужой человек, который не
ворожит. У тебя ребятишки дома?
- Нету.
- Ах ты, беда!
- Да давай сниму, - сказала Мария.
- Нет, нельзя, карта другая пойдет. Эй, Кузьма! - ласково запела
Комариха. - Иди-ка к нам сюда на минутку. Ты на нас, грешных, не серчай. У
тебя свое поверье, у нас свое. Сними-ка нам, дружок, шапку с колоды.
- Язви тебя! - Кузьма подошел и толкнул сверху карты.
- Вот так. У меня зять тоже не верил, партейный был - как же! - а как в
сорок восьмом под суд его отдали, в тот же вечер ко мне за молитвой
прибежал.
Она раскладывала карты вниз картинками, продолжала:
- Это ведь до поры до времени не верят, пока жизнь спокойная. А случись
беда, да не так чтоб просто беда, а беда с горем - сра-а-зу и про бога
вспоминают, и про слуг его, которым в глаза плевали.
- Мели, мели, Комариха, - устало отмахнулся Кузьма.
- А я не мелю. Говорю как знаю. Вот ты, думаешь, не веришь хоть и в эту
ворожбу? Это тебе только кажется, что не веришь. А случись завтра война,
думаешь, не интересно тебе будет сворожить, убьют тебя или не убьют?
- Да ты раскрывай карты-то, - заторопила Мария.
Комариха отступилась от Кузьмы и затянула опять про бубновые интересы и
крестовые хлопоты. Кузьма прислушался: казенный дом не выпал и на этот раз.
После Комарихи они остались дома вдвоем. Мария все так же сидела за
столом, спиной к Кузьме, и смотрела в окно. Кузьма курил.
Мария не шевелилась. Кузьма за ее спиной приподнялся и посмотрел туда,
куда смотрела она, но ничего не увидел. Он боялся заговорить с ней, боялся,
что, скажи он хоть слово, произойдет что-нибудь нехорошее, что потом не
поправить. Молчать было тоже невмоготу. У него опять разболелась голова, и
острые, тукающие удары били в висок, заставляя его ждать их и бояться.
Мария молчала. Он исподволь следил за нею, но он мог бы и не следить,
потому что, пошевелись она, он в тишине сразу услышал бы любой ее шорох. Он
ждал.
Наконец она пошевелилась, и он вздрогнул.
- Кузьма, - произнесла она, по-прежнему глядя в окно.
Он увидел, что она смотрит в окно, и опустил глаза.
Вдруг она засмеялась. Он смотрел в пол и не поверил, что это смеется
она.
Она засмеялась во второй раз, но теперь ее смех был где-то далеко. Он
поднял глаза - ее не было. Он испугался. Оглядываясь, он поднялся и
осторожно подошел к двери, ведущей в спальню. Она лежала на кровати.
- Иди сюда, - позвала она, не глядя на него.
Он подошел.
- Ляг, полежи со мной.
Он осторожно лег рядом с ней и почувствовал, что она дрожит.
Через полчаса она рассказала.
Ты поди, решил, что я сошла с ума. Я и правда ненормальная. То плачу,
то вдруг стала смеяться. Я вспомнила, кто-то рассказывал, что бабы там, в
тюрьмах этих, вытворяют друг над другом. Срам какой. Мне стало нехорошо. А
потом думаю да ведь я еще не там, я еще здесь.
Она прижалась к Кузьме и заплакала.
- Ну вот и опять плачу, - всхлипывала она. - Не отдавай ты им меня, не
отдавай, хороший ты мой. Не хочу...
Поезд подходит медленно, уже остановившись, в последний раз со
скрежетом дергается и замирает. Кузьма замерз, но в вагон поднимается не
сразу. Стоит, смотрит. Несколько пассажиров с поезда мечутся по перрону,
перебегая от одного киоска к другому, - со стороны кажется. что их кружит
ветер. Откуда-то из-за туч пробивается легкое и тонкое, как высохший лист,
солнечное пятно, хотя самого солнца не видно; подрагивая, оно чуть держится
на платформе, на крышах вагонов, но ветер быстро срывает его и уносит.
Кузьма ездит редко и всякий раз чувствует себя в дороге неспокойно,
будто он потерял все, что у него в жизни было, и теперь ищет другое, но
