она прекрасно обходится своими силами.
- Честное слово, Геннадий Иванович, разберутся и без нас - что мы будем
себе зря голову ломать? - добродушно щурясь, но по-прежнему твердо говорит
полковник. - Давайте найдем себе дело по силам. К примеру, преферанс.
Человек в белой майке моментально оживляется:
- Правильно. Действительно, пора начинать, а то спорим черт знает о
чем. Пассажиры мы или Совет Министров? - Он окликает Кузьму:
- Эй, дорогой товарищ, ты в преферанс играешь?
- В преферанс? - Кузьма не знает, что это такое.
- Он в играет, - подсказывает Геннадий Иванович.
- В , ага, играю, - простодушно признается Кузьма.
Раздается смех - смеются полковник и человек в белой майке, а на лице
Геннадия Ивановича сияет довольная улыбка; громкий и легкий, похожий на звук
мотоциклетного мотора, смех человека в белой майке разносится по всему
вагону. Полковник, отсмеявшись, хлопает Кузьму по плечу:
- тоже хорошая игра, но нам нужен преферансист. В
сыграем в следующий раз... Придется вам опять идти за своим товарищем, -
говорит полковник человеку в белой майке. Тот, вскакивая, козыряет:
- Есть!
Они возбуждены, говорят громко, и в купе становится тесно. Только
Геннадий Иванович спокойно лежит на своем месте. Человек в белой майке
надевает пиджак, стягивает его на животе пуговицей и, дурачась, начинает
чесать нос, а сам поглядывает на Геннадия Ивановича:
- Геннадий Иванович, сколько мы вчера на вас записали?
- Не очень много.
- Неужели не хватит?
- Хватит-то хватит. - Геннадий Иванович смотрит на часы. Но там сейчас
перерыв.
- Это можно устроить.
Человек в белой. майке, насвистывая что-то веселенькое, вы- ходит, и из
коридора доносится его голос:
- Девушка, хорошая, загляните в наше купе, пожалуйста.
Через минуту в дверях появляется проводница, уставшими глазами смотрит
на полковника. Полковник показывает ей на Геннадия Ивановича. Геннадий
Иванович совсем не просящим, твердым голосом говорит:
- Услуга за услугу, девушка. Вашего пассажира с билетом мы устроили,
теперь хотим вас попросить об одолжении. - Он протягивает ей деньги. -
Бутылочку коньяку, если вы ничего не имеете против. Вы там человек свой, вам
дадут.
- Ну ладно, - привычно соглашается она.
Кузьма размышляет, что делать - взобраться на свою полку или выйти в
коридор, но, ничего не решив, снова принимается ругать себя за то, что взял
билет в мягкий вагон.
Если идти в коридор, все равно надо снимать сапоги, а то увидит опять
проводница, и начнется. Корчит из себя барыню, а сама такого же
роду-племени, как и он, ничем не лучше. Только работа другая. Вот что -
работа делает с человеком.
Кузьма стягивает с ног сапоги, разматывает портянки и чувствует, что
Геннадий Иванович наблюдает за ним. Кузьме опять становится не по себе, в
нем поднимается не то злость, не то робость. , -
думает он. Рядом стоят блестящие хромовые сапоги полковника, и Кузьма скорей
заталкивает свои под скамью и в носках выходит в коридор. .
Он стоит у окна и слышит за спиной голос проводницы, принесшей коньяк,
потом голосов сразу становится много - это человек в белой майке привел
преферансиста. Они смеются, называют какие-то цифры, затем в наступившей
тишине до Кузьмы доносится знакомое побулькивание, и кто-то от души крякает.
Ветер на улице не стал меньше. Небо серое, с грязными потеками, по
воздуху, как по реке в половодье, несет мусор. Маленькие поселки в
пять-шесть домиков вдоль дороги отстоят друг от друга недалеко, будто это
ветром разнесло какую-то большую станцию. Даже из вагона видно, как сильно
раскачиваются провода, и, кажется, слышно, как они гудят, - натужно, из
последних сил, мечтая оторваться и замолчать.
- Эй, товарищ! - слышит Кузьма голос человека в белой майке и
оборачивается. - Послушай, а что, если мы тебе предложим обменяться вагонами
вот с товарищем? - Человек в белой майке показывает на преферансиста. - Он
вот тут рядом едет, в купейном, а у нас, видишь ли, выявились общие
интересы, хотелось бы вместе.
- Если вы согласитесь, я думаю, вам будет там даже лучше, - говорит
преферансист.
- Мне все равно, - безразлично отвечает Кузьма.
Полковник внимательно смотрит на него:
- Если ты не хочешь, то и не надо, это совсем не обязательно. Это нам
так, блажь в голову пришла, думаем, может, засидимся, а тебе отдыхать надо
будет.
- Мне все равно, - повторяет Кузьма.
- Вот и замечательно, - радуется человек в белой майке. - Я же говорил,
что согласится. Теперь осталось только договориться с девушками. А к нам,
если хочешь, будешь в гости приходить, - говорит он Кузьме. - Это вот рядом,
в соседнем вагоне. Сейчас мы все устроим.
Кузьма, постояв, наматывает портянки, натягивает сапоги. Подпрыгнув, он
хватается за рукав фуфайки и стягивает ее вниз. Потом поднимает с пола
сумку. Вот он и готов. Обмен так обмен - ему действительно все равно. Лишь
бы ехать. Если бы еще обменяться на общий вагон, было бы совсем хорошо. Кто
знает - может, там и предложат.
Преферансист ждет его.
- До свиданья, - оборачиваясь, говорит Кузьма.
- Будь здоров, - отвечает ему полковник.
Магазин опечатали, ставни замкнули на болты, и только бумажку с
объявлением, что магазин закрыт на учет, с дверей так и не сняли; люди,
завидев бумажку, шли к ней, поднимались ради нее на высокое крыльцо и
подолгу читали. Надо бы сорвать бумажку, но ее не срывали - опасались
навредить Марии: пусть уж, пока Кузьма ищет деньги, считается, что учет не
кончился, чтобы обмануть этим Мариину судьбу.
Магазин был как проклятый - уже сколько народу пострадало из-за него!
Еще надо благодарить бога, что до войны был живой Илья Иннокентьевич, он
проработал в магазине без малого десять лет, и ничего. Но Илью
Иннокентьевича не надо было учить, как торговать: у его отца раньше была
своя лавка, которая потом перешла к нему, и он за прилавком привык стоять с
малолетства.
А после Ильи Иннокентьевича началось. Первой, сразу после войны,
пострадала переселенка Маруся, над которой деревня подсмеивалась за ее
хохлацкий выговор, но которую любила и жалела за ее бедовость, за то, что
видела своими глазами войну и кое-как спаслась от нее с двумя ребятишками.
Маруся лучше многих деревенских понимала в грамоте и все же не убереглась.
Сейчас уж никто не помнит, какая у нее была недостача. Марусе дали пять лет,
ребятишек ее отправили в детдом, и что со всеми с ними сталось, больше в
деревне не слыхали.
Остатки получились у однорукого Федора, но он оказался удачливей других
и выкрутился, сказав, что держал свои деньги вместе с магазинскими. Сначала
ему не поверили и даже увезли его в район, но он стоял на своем, и его в
конце концов отпустили, хотя в магазине работать не позволили. Но он бы туда
и сам ни за какие пряники больше не пошел, с тех пор он говорит об этом при
каждом удобном случае.
До Марии продавщицей была Роза, молоденькая, совсем девчонка, которую
выгнали за что-то из раймага и направили сюда. Роза работала не по часам, а
по охоте: захочет - откроет магазин, не захочет - не откроет. На выходные и
на праздники она уезжала к себе в район и не показывалась по три дня, а
потом привезет с собой какую-нибудь мелочишку и говорит, что получала товар
- попробуй докажи, что она гуляла. В деревне ее не любили, но и она тоже не
скрывала, что этот магазин и эта деревня ей нужны, как собаке пятая нога, и
не один раз собиралась уезжать, но ее не отпускали, потому что работать было
некому. Из Александровского, из училища механизации, к ней часто
наведывались ребята, и тогда начиналась гулянка; ребята-то, наверно, и
помогли Розе схлопотать три года за недостачу.
После Розы магазин не работал четыре месяца - в продавцы больше никто
не шел. Людям даже за солью, за спичками приходилось ехать за двадцать верст
в Александровское, а туда приедешь - когда открыто, а когда и закрыто. Что
уж там говорить - деревня намаялась всласть: свой магазин под боком, десяти
минут хватит, чтобы обернуться туда-обратно, - нет, надо терять день, а то и
два.
Сельсовет названивал в райпотребсоюз, оттуда отвечали: ищите продавца
на месте, а люди говорили: хватит нам план на тюрьму выполнять. Каждый
боялся. Своими глазами видели, чем кончается это продавцовство, а деньги,
чтобы позариться на них, платили тут не такие уж и большие.
Но весной как будто засветилось: Надя Воронцова, беременная третьим,
дала согласие - но только после того, как родит. Ей оставалось ходить еще
месяца два, после родов тоже за прилавок ее сразу не поставишь - значит, и
там месяца два, не меньше, ей надо дать. На это время и стали искать
продавца. Вызывали,, кого можно было, в сельсовет и там уговаривали. Вызвали
и Марию.
У Марии тогда, как нарочно, все одно к одному сходилось. Ее последний
парнишка рос слабым, болезненным, и за ним нужен был уход да уход. Это бы
еще полбеды, но Марии и самой по-доброму надо было оберегаться, потому что
она лечилась и врачи не велели ей делать тяжелую работу, да ведь это только
сказать легко, а где в колхозе найдешь ее, легкую работу? Даже заикаться о
ней не удобно - вот и ворочала все подряд, себя не жалела. Пока сходило, но
Мария все же опасалась, что так ее ненадолго хватит, а ребятишки еще
маленькие. Пусть бы подросли.
В то время они жили еще в старом доме, который стоял рядом с магазином
- тоже удобно: ребятишки на глазах, чуть выдалась свободная минута, можно
покопаться в огороде, а если кому надо в магазин - крикнет, и она уже здесь.
Прямо лучше не придумаешь. И для семьи было бы хорошее подспорье: после
ссуды, которую Кузьма взял на новый дом, деньги им теперь надолго были
заказаны.
И все же, когда Марию вызвали в сельсовет и заговорили о магазине, она
наотрез отказалась.
- Тут и не такие головы летели, куда уж мне, - отговорилась она и ушла.
На другой день, высмотрев, что Кузьма дома, председатель сельсовета
пришел к ним сам. Он знал, чем их пронять, и стал говорить о том, что надо
же кому-то до Нади Воронцовой выручать деревню, которая уже измаялась без
магазина, и Мария для этого самый подходящий человек.
Кузьма сказал:
- Смотри сама, Мария. - И отшутился: - Если что - корову вон можно
отдать, а то уж надоело каждое лето сено косить.
Мария понимала, что деревню и правда надо кому-то выручать, и, сложив
на коленях руки, уже не качала головой, как в начале разговора, а только
молча, со страдальческим выражением слушала председателя; она страдала
оттого, что и отказываться дальше казалось нехорошо, и согласиться было
страшно.
- Не знаю, как и быть, - повторяла она.
В конце концов председатель добился того, что она согласилась. Через
неделю магазин открыла, а через четыре месяца, когда наступило время
выходить Наде Воронцовой, Надя сказала, что она передумала. Мария, до смерти
перепуганная, закрыла магазин и потребовала, чтобы у нее сделали учет. Да
ведь не зря говорят: от судьбы не уйдешь. Все сошлось, разница получилась
так себе, всего в несколько рублей.
Мария после ревизии успокоилась и стала работать.
Вот так оно все и вышло.
Работа, если сравнивать ее с колхозной, была нетрудной - конечно,
опасной, но нетрудной, а когда надо было перенести из склада что-нибудь
тяжелое, то помогал Кузьма, да и любой из мужиков, если попросить, не
отказывал в помощи. Утром Мария открывала магазин в восемь часов и торговала
до двенадцати, потом до четырех был обед, а с четырех до восьми опять
