эта форма вторична, видно по тому, что часто имеется не река, а озеро, причем
преследователь никогда не делает попыток обойти его. Его останавливает именно
вода как граница. С другой стороны, эта река очень часто представляется
огненной. ""Щетка, обернись ты в огненную реку!"... Делать им было нечего, и
возвратились они назад" (Худ. 1). "Расплавись река огненна" (Аф. 175). "Она
махнула ширинкой, и сделалась огненная река" (3П 55). "Иван-царевич махнул
позади себя утиральником -- вдруг сделалось огненное озеро" (Аф. 117).
Что огненная река отделяет два царства, мы уже видели выше. Но даже там, где нет
реки, ощущение магической границы иногда высказано совершенно ясно. "А уж
молодец на свою землю пробрался и ее не опасался: сюда она скакать не смела,
только на него посмотрела" (171). Мы теперь понимаем, почему преследователь не
может переступить границы: его власть не простирается на царство живых.
В другой сказке выражается то же самое, но сказочник невольно, от себя внес
легкий оттенок непонятности этого явления: "Гнал, гнал, только сажен десять не
догнал: она на ковре влетела в Русь, а ему нельзя как-то в Русь-то, воротился"
(267). Видно, что сказочник невольно задавал себе вопрос, почему же
преследователь не может проникнуть "в Русь" ?
Такой вывод вполне согласуется со всей картиной, даваемой развитием хода
действия сказки в целом. Мы уже знаем, что герой проникает в "иное царство". Это
царство мы узнали как царство мертвых и в тридесятом царстве и--в специфических
формах -- в лесу, в частности в лесу, где живет колдун-учитель. Туда он попадает
как живой, как похититель и нарушитель, вызывая гнев и погоню хозяев этой
страны.
Все изложенное вносит некоторый свет в сущность бегства и в некоторые его формы,
но оно не объясняет еще самого факта бегст-
426
во. Теория Аарне подтверждается многочисленными им не привлеченными материалами.
Возвращение есть возвращение из иного мира. Но почему это возвращение принимает
форму бегства -- этим не объяснено. Ни возвращение после инициации, ни
возвращение из иного мира шамана в обряде не отражает бегства. Между тем оно
фигурирует в мифах, сказаниях и сказках всего мира.
Нам остается предположить, что оно есть следствие похищения предмета,
приносимого из иного мира. Вопрос о причине бегства сведется к вопросу о причине
похищения. Понятие похищения является поздно, с началом частной собственности,
ему предшествует простое взятие. На самых ранних ступенях экономического
развития человек еще почти не производит, но только берет у природы, он ведет
хищническое, потребительское хозяйство. Поэтому первые вещи, вещи, ведущие к
культуре, он не представляет себе сделанными, а только взятыми насильно. Первый
огонь похищается. Похищаются и приносятся с неба первые стрелы, первые семена и
т. д.
Отсюда та огромная роль, которую в фольклоре всегда играет похищение. В обряде
волшебное средство дается, и возвращение происходит мирным путем. В мифе оно
часто уже похищается, и возвращение принимает форму бегства. Миф живет дольше,
чем обряд, и перерождается в сказку. Замена награждения или одаривания
похищением показывает, что собственнические отношения вступили в противоречие с
первоначальным коммунизмом, с отсутствием собственности. Герой отнимает
собственность у ее владельца, потустороннего существа, впоследствии -- бога, и
приносит ее людям и дает ее им в собственность. Недаром именно Гермес, посредник
между двумя мирами, вместе с тем есть вор, и он же позже -- покровитель
торговли.
Но наряду с этим похищением, связанным с бегством, сказка сохраняет мирную
передачу волшебного средства ягой и возвращения без всякого бегства, довольно
точно отражая обряд.
Глава Х. Сказка Как Целое
1. Единство волшебной сказки.
Мы рассмотрели сказку в последовательности составных частей ее композиции.
Эти составные части композиции одинаковы для разных сюжетов. Они последовательно
вытекают одна из другой и составляют некое целое. Мы рассмотрели источники для
каждого такого мотива. Но мы еще не сопоставили этих источников в их отношении
друг к другу. Другими словами, мы знаем источники отдельных мотивов, но мы еще
не знаем источника их последователь-
427
ности в ходе действия, не знаем источника сказки как целого. Беглый
ретроспективный взгляд на рассмотренные источники показывает, что многие из
сказочных мотивов восходят к различным социальным институтам, среди них особое
место занимает обряд посвящения. Далее мы видим, что большую роль играют
представления о загробном мире, о путешествиях в иной мир. Эти два цикла дают
количественно максимальное число мотивов. Кроме того, некоторые мотивы имеют
иное происхождение.
Если перечислить добытые результаты, расположив их по источникам или
историческим соответствиям, то мы получим следующую картину. К комплексу
посвящения восходят следующие мотивы: увод или изгнание детей в лес или
похищение их лесным духом, избушка, запродажа, избиение героев ягой, обрубание
пальца, показывание оставшимся мнимых знаков смерти, печь яги, разрубание и
оживление, проглатывание и извергание, получение волшебного средства или
волшебного помощника, травестизм, лесной учитель и хитрая наука. Последующий
период до вступления в брак и момент возвращения отражены в мотивах большого
дома, накрытого стола в нем, охотников, разбойников, сестрички, красавицы в
гробу, красавицы в чудесном саду и дворце (Психея), в мотивах неумойки, мужа на
свадьбе жены, жены на свадьбе мужа, запретного чулана и некоторых других.
Эти соответствия позволяют нам утверждать, что цикл инициации -- древнейшая
основа сказки. Все эти мотивы, взятые в целом, могут слагаться в бесчисленное
множество самых разнообразных сказок.
Другим циклом, кругом, обнаруживающим соответствие со сказкой, является цикл
представлений о смерти; сюда относятся: похищение девушек змеями, разновидности
чудесного рождения, как возвращение умершего, отправка в путь с железной обувью
и пр., лес как вход в иное царство, запах героя, окропленне дверей избушки,
угощение у яги, фигура перевозчика-путеводителя, далекий путь на орле, коне,
лодке и т. д., бой с охранителем входа, стремящимся съесть пришельца,
взвешивание на весах, прибытие в иное царство и все аксессуары его.
Сложение этих двух циклов дает уже почти все (но все же не все) основные
слагаемые сказки. Между этими двумя циклами нельзя провести точной границы. Мы
знаем, что весь обряд инициации испытывался как побывка в стране смерти, и,
наоборот, умерший переживал все то, что переживал посвящаемый: получал
помощника, встречал поглотителя и т. д.
Если представить себе все то, что происходило с посвящаемым, и рассказать это
последовательно, то получится та композиция, на которой строится волшебная
сказка. Если рассказать последовательно все то, что, как полагали, происходит с
умершим, то
428
получится опять тот же стержень, но с прибавлением тех элементов, которых не
хватает на линия указанных обрядов. Оба эти цикла вместе дают уже почти все
основные конструктивные элементы сказки.
Что же мы нашли? Мы нашли, что композиционное единство сказки кроется не в
каких-нибудь особенностях человеческой психики, не в особенности художественного
творчества, оно кроется в исторической реальности прошлого. То, что сейчас
рассказывают, некогда делали, изображали, а то, чего не делали, представляли
себе. Из этих двух циклов первый (обряд) отмирает раньше, чем второй. Обряд уже
не производится, представления о смерти живут дольше, развиваются,
видоизменяются уже без всякой связи с данным обрядом. Исчезновение обряда
связано с исчезновением охоты как единственного или основного источника
существования.
Дальнейшее образование сюжета мы на основе всего здесь сказанного должны
представить себе так, что данный стержень, раз создавшись, впитывает в себя из
новой, более поздней действительности, некоторые новые частности или осложнения.
С другой стороны, новая жизнь создает новые жанры (новеллистическая сказка),
вырастающие уже на иной почве, чем композиция и сюжеты волшебной сказки. Другими
словами, развитие идет путем наслоений, путем замен, переосмысления и т. д., с
другой же стороны -- путем новообразований.
Так, мотив царских детей, заключенных в темницу, идет от обычая изоляции царей,
жрецов, магов и их детей. Это -- наслоение. Мотив умершего отца или благодарного
мертвеца, дарящего герою коня, функционально соответствует яге, дарящей коня.
Здесь под влиянием культа предков, т. е. более позднего явления, мы имеем
переосмысление и деформацию фигуры дарителя с сохранением функции дарения.
Следовательно, вопрос о мотивах, не связанных с теми циклами, о которых
говорилось выше, должен решаться в каждом случае отдельно. Это относится,
например, к мотиву женитьбы и воцарения героя. В образе царевны мы, с одной
стороны, узнаем независимую женщину, держательницу рода и тотемической магии.
Она "царь-девица". Далее она может быть сопоставлена с небесной женой шамана.
Она может быть сопоставлена и с вдовой или дочерью царя, убиваемого и
устраняемого наследником.
Очень трудным для анализа представляется весь круг мотивов, связанных с трудными
задачами. Нельзя точно доказать, что сказка здесь сохранила обычай испытания
магической силы наследника. Однако по ряду косвенных показателей это можно
утверждать с некоторой долей вероятности.
В дальнейшем этот закон сохранения композиции с заменой
429
действующих лиц остается незыблемым, и по этой линии идет дальнейшее развитие
сказки. Быт, изменившаяся жизнь -- вот откуда берется материал для замены. Так,
окажется, что за нищенкой можно узнать бабу-ягу, за двухэтажным домом с балконом
-- мужской дом и т. д.
Этот вывод не соответствует ходячим представлениям о сказке. Обычно полагают,
что в сказку вкраплены отдельные элементы доисторичности, а вся она -- продукт
"вольного" художественного творчества. Мы видим, что волшебная сказка состоит из
элементов, восходящих к явлениям и представлениям, имевшим место в доклассовом
обществе.
2. Сказка как жанр.
Мы выяснили источники отдельных мотивов. Mы выяснили, что связь, их
последовательность, также не случайное явление. Но этим еще не объяснен факт
возникновения волшебной сказки как таковой.
Какова древнейшая ступень рассказывания? Мы уже знаем из предыдущего, что при
инициации младшим что-то рассказывалось. Но что именно?
Совпадение композиции мифов и сказок с той последовательностью событий, которые
имели место при посвящении, заставляет думать, что рассказывали то самое, что
происходило с юношей, но рассказывали это не о нем, а о предке, учредителе рода
и обычаев, который, родившись чудесным образом, побывав в царстве медведей,
волков и пр., принес оттуда огонь, магические пляски (те самые, которым обучают
юношей) и т. д. Эти события вначале не столько рассказывались, сколько
изображались условно драматически. Они же служили предметом изобразительных
искусств. Нельзя понять резьбу и орнаменты многих народов, не зная их легенд и
"сказок". Посвящаемому здесь раскрывался смысл тех событий, которые над ним
совершались. Рассказы уподобляли его тому, о ком рассказывали. Рассказы
составляли часть культа и находились под запретом. Эти запреты служат вторым
соображением в пользу положения, что рассказывали нечто такое, что имело прямое
отношение к обряду.
К сожалению, подавляющее большинство сборников рассказов так называемых
первобытных народов состоит только из текстов. Мы ничего не знаем об обстановке,
в которой рассказывали, об обстоятельствах, сопровождающих рассказы, и т. д.
Однако есть и исключения. В некоторых случаях собиратели не только приводят
тексты, но и сообщают кое-какие детали о том, как эти рассказы бытуют.
Очень полное показание о том, как рассматриваются подобные сказки, дает Дорси в
введении к своему сборнику "Традиции скиди-пауни" ("Traditions of the
Skidi-Pawnee") (Dorsey 1904). Он говорит о многочисленности церемониалов и
плясок, в том
430
числе о церемониале передачи священных узелков (tbundles, мешочков, или связок).
