лос Бога слышался после грехопадения: "Адам, Адам!". Маленький Адам луч-
ше бы утонул, чем голый показался, потому что все они, все они - бабы.
Когда он высмотрел, что девушки ушли из купальни, поплыл туда, оделся и
вернулся домой мужчиною: с бабами больше он не купается. Это хорошо дома
поняли. Маша привезла ему из города синюю гимназическую фуражку, он ее
надел, сразу стал большой, а около Успенья, отслужив молебен на дому,
мать повезла его в гимназию.
АРХИЕРЕЙ.
Ехали по большаку. Никогда не виданный город показался сначала одним
только собором. Эта белая церковь в ясные дни чуть была видна с балкона,
и что-то слышалось с той стороны в праздники, о чем говорили: "в городе
звон". Теперь таинственный собор словно подходил сюда ближе и ближе. Из-
редка в безлесных полях, как островок, показывалась такая же усадьба,
где и Курымушка жил, с такими же белыми каменными столбиками вместо во-
рот. Очень странно думалось, глядя на эти ворота: что, если заехать ту-
да, будет казаться, будто много там всего и самое главное - там; а если
выехать, то главное кажется тут, на большаке, этому конца нет, а усадьба
- просто кучка деревьев. "Неужели и у нас так же?" - подумал Курымушка,
- но отстранил эту неприятную мысль хорошей: "у нас лучше всех". Показа-
лась рядом с белым собором синяя церковь, сказали: "это старый собор".
Показался Покров, Рождество и, наконец, Острог - тоже церковь; среди зе-
леных садов закраснелись крыши, сказали: - "вот и гимназия!". В это вре-
мя на большак с проселочных дорог выехало много деревенских подвод, рас-
тянулись длинною цепью, и это стало - обоз. Помещичьи тряские тарантасы
обгоняли обозы, а какие-то ловкачи на дрожках на тугих возжах, в синих
поддевках и серебряных поясах обгоняли тарантасы. Всем им на встречу
возле кладбищенской церкви выходил старичок с колокольчиком, никто почти
ему не подавал, а он все звонил и звонил. В Черной Слободе все подводы
будто проваливались: это они спускались тихо под крутую гору до Сергия.
Ловкачи в серебряных поясах пускали с полгоры своих коней во весь дух и
сразу выкатывались на пол-горы вверх. Когда выбрались наверх из-под Чер-
нослободской горы, тут сразу во всей славе своей и стал перед Курымушкой
собор, и тут на Соборной улице, в доме, похожем на сундук, у матери пря-
мо же и начался разговор о Курымушке с тетушкой Калисой Никаноровной.
- Необходимо свидетельство о говении, - говорила тетушка Калиса Ника-
норовна, - неужели он у тебя еще не говел?
- Не говел, - какие у него грехи, вот еще глупости!
- Ну, да, конечно, ты ли-бе-рал-ка, а все-таки без свидетельства в
гимназию не примут. Веди сегодня ко всенощной, сговорись с попом: он
как-нибудь завтра его исповедует.
Какая-то не то музыка, не то работа большой молотилки чудилась теперь
Курымушке, но совершенно не так, как в деревне: там гудит на гумне моло-
тилка, а в саду сами по себе птицы поют, - тут все и ездят, и ходят, и
говорят под эту музыку. Не успел о чем-нибудь подумать, как уже это
прошло, и под музыку началось думанье о совершенно другом: в голове ста-
ло тоже все быстро крутиться, как в молотилке.
Даже и в соборе это не остановилось, - напротив, тут уже совсем раз-
бежались глаза - столько людей! и между ними дорога малиновая уходит к
золотым воротам, слышится оттуда ангельское пение, и батюшка в золотой
ризе копается над чем-то - чудесно! Хотел Курымушка о чем-то спросить
мать, оглянулся, а ее нет как нет! Спросил господина, тот улыбнулся и
ничего не сказал. Другой показал на малиновую дорогу, и Курымушка по до-
роге этой идет вперед, всех спрашивает: - "где моя мама?". Ничего не от-
вечают, а только улыбаются, а он все дальше и дальше идет по малиновой
дороге, и страх, похожий на прежний детский в лесу, одолевает его: он
один среди этой толпы, где никто не знает ни его, ни его маму. Вот эта
малиновая дорога ступеньками поднимается к золотым воротам, туда, конеч-
но, надо итти, узнавать у батюшки, тот все должен знать. Со всех сторон,
слышит, кричат: - "куда, куда, вернись, стой!", но это ему только ходу
поддает, он почти бежит к батюшке для защиты от страшной толпы. И когда
он прошел в Царские врата, - "ах!" кто-то сзади, кто-то фыркнул, - ба-
тюшка обернулся, спросил:
- Тебе что, мальчик?
- Маму потерял, - ответил Курымушка.
И только это сказал, мамин голос зовет: - "иди, иди сюда скорей, я
тут!". Хотел броситься назад, но батюшка ухватил его сзади за пискун-во-
лос, потом за руку, ведет его куда-то, ставит перед иконой на коленки,
велит строго положить двенадцать поклонов. - "Господи, милостив буди
мне, грешному", шепчет Курымушка свою любимую молитву. Через какие-то
боковые двери батюшка ведет его, и тут ожидает мать.
- Что же он у вас, неужели в церкви никогда не бывал? - спросил ба-
тюшка.
- Мы в деревне живем, - конфузливо ответила мать, - в городе он ни-
когда не бывал.
- Ну, ничего, - заметив смущение матери, сказал батюшка, - всему свое
время; а признак хороший, через Царские ворота прошел, он еще у вас ар-
хиереем будет.
- Архиерей, архиерей! - засмеялись на клиросе певчие.
И пока шли до самого своего места, везде смеялись и шептали:
- Архиерей, архиерей!
На другой день Курымушка был опять в соборе, но все было тут по дру-
гому: ни малиновой дороги, ни огней, ни толпы, и только черные старушки
в мантильках с гарусом впились кое-где глазами и сердцем в иконы. Куры-
мушка и себе стал, подражая старушкам, так же впиваться в иконы, а мать
ему тихо шептала, что на исповеди все нужно открыть, все грехи, все тай-
ны. Вот думать про это стало почти непереносимо, - разве можно так вдруг
все и открыть, а если что-нибудь забудешь?
- А если забудешь, - спросил он, - господь покарает?
- Забудешь, ничего, - ответила мать, - а будешь помнить, да утаишь,
то покарает.
Но легче не стало от этого: "захотеть", - казалось ему, - можно все
вспомнить, а можно не захотеть и будто все забыл; как же тогда быть, -
за это покарает господь, что захотел или не захотел".
- Надо полное раскаянье, - сказала мама.
- С чего же начать?
- Батюшка сам тебя спросит, и ты ему отвечай на все: - "грешен, ба-
тюшка".
Вот это очень хорошо, это твердо запомнил Курымушка и спросил послед-
нее:
- Если я не грешен и скажу "грешен, батюшка!", за это покарает гос-
подь?
- Нет, это ничего, мы во всем немножко грешники.
Тогда из боковой двери вышел батюшка в черном, кивнул головой, мать
сказала сначала "иди!", а потом: - "стой, подожди, вот возьми двугривен-
ный и отдай батюшке за исповедь".
Так, было, с этим "грешен, батюшка!" все хорошо наладилось и вдруг
этот несчастный двугривенный все дело испортил, явилась дума: "когда от-
дать его и как отдать, а главное, если надо говорить "грешен" и откры-
ваться во всем, то как в то же время держать в зажатой руке двугривенный
и думать, как его отдать".
- Веруешь в бога? - спросил батюшка.
- Грешен! - ответил Курымушка.
Священник, будто, смешался и повторил:
- В Бога Отца, Сына и Святого Духа?
- Грешен, батюшка!
Священник улыбнулся:
- Неужели ты сомневаешься в существе божием?
- Грешен, - сказал Курымушка и, все думая о двугривенном, почти со
страстью повторил: - грешен, батюшка, грешен.
Еще раз улыбнулся священник и спросил, слушается ли он родителей.
- Грешен, батюшка, грешен!
Вдруг батюшка весь как-то просветлел, будто окончил великой тяжести
дело, покрыл Курымушке голову, стал читать хорошую какую-то молитву, и
так выходило из этой молитвы, что, слава Тебе Господи, все благополучно,
хорошо, можно еще пожить на белом свете и опять согрешить, а Господь
опять простит.
Главное же Курымушке стало хорошо оттого, что двугривенный можно те-
перь и не отдавать: вывел он это верно из того, что раз всякая тяжесть с
души снималась, то и двугривенный тоже. Он поцеловал крест и спокойно
опустил двугривенный в карман. С сияющей улыбкой ожидала его мать,
встретила, будто давно с ним рассталась, спросила:
- Ну, как, все свои тайны открыл?
- И открывать-то нечего было, - победно ответил Курымушка, - он их и
так все простил, он добрый.
- И ты отдал двугривенный?
- Нет, не отдал, это не нужно.
- Не взял?
- Я не давал, это не нужно оказалось, молитва такая есть, все проща-
ется.
- Как не нужно, иди сейчас, отдай и покайся.
- Не пойду!
- Как ты смеешь! так завтра нельзя причащаться, ты деньги притаил,
это грех, пойдем вместе, пойдем!
Больно было, что мать не понимала, как прощен был двугривенный, и вот
это всегда самое плохое на свете: - "я не виноват, а выходит виноват, и
никак нельзя этого никому объяснить, даже мать не поймет". Курымушка
заплакал, мать приняла это за каприз, тащила его за рукав, громко шепта-
ла у алтаря, вызывая: - "батюшка, батюшка!". Он вышел. Мать объяснила
ему грех Курымушки, - не отдал деньги и теперь вот плачет.
- Ничего, ничего, Бог простит, - ответил батюшка, поглаживая его по
голове, - и смотрите еще, он у вас архиереем будет.
На другой день после причастия было получено свидетельство о говении,
мать спешила в деревню к посеву озими. Из окна своей комнаты у доброй
немки Вильгельмины Шмоль Курымушка видел, как гнедой Сокол долго подни-
мал мать на Чернослободскую гору, и у Кладбищенской березовой рощи, где
выходит непременно старичок с колокольчиком, мать скрылась. Березки
кладбищенской рощи уже стали желтеть, и это как-то сошлось с желтой хо-
лодной вечерней зарей, и желтая заря сошлась с желтобокой холодной Анто-
новкой в крепкой росе, все свое деревенское встало неизъяснимо прекрас-
ным и утраченным навсегда. Особенно больно было какое-то предчувствие,
что мать никогда уже не вернется такой, как была, это схватило, сжало
всю душу мальчика, он положил голову на подоконник, зарыдал, и так все
плакал, и плакал, пока не уснул под уговоры доброй Вильгельмины.
КОРОВЬЯ СМЕРТЬ.
Бывает, - на берегу лежит лодочка, к ней уже и чайки привыкли, садят-
ся рыбу клевать; странник лег отдохнуть, но вот подошла волна, схватила
и понесла куда-то лодочку с человеком, только человек тот ни при чем,
нет у него ни весел, ни руля, ни паруса. Так вот и Курымушку волна подх-
ватила и выбросила на самую заднюю скамейку, тут сел он рядом с второ-
годником, по прозвищу Ахилл. Гигант второгодник был всем хорош, - сла-
бость его была только одна: несчастная любовь к Вере Соколовой. Ахилл
сразу все рассказал Курымушке про учителей.
- Директора, - сказал он, - ты не бойся, - он справедливый латыш; был
бы ранец на плечах, все пуговицы пришиты, не любит, если сморкаешься на
себя и носишь на куртке сморчок, разное такое, к этому привыкнешь. Инс-
пектор тоже не страшен, - он любит читать смешные рассказы Гоголя и сам
первый смеется; угодить ему просто: нужно громче всех смеяться; когда он
читает, то хохот идет в классе, как в обезьяньем лесу, за это и прозвали
его Обезьян. Есть еще надзиратель Заяц, - сам всего до-смерти боится, но
ябедничает, доносит, нашептывает; с ним надо поосторожнее. Козел - учи-
тель географии, считается и учителями за сумасшедшего; тому - что на ум
взбредет, и с ним все от счастья. Страшней всех учитель математики Ко-
ровья Смерть, тот как первый раз если поставил единицу, так с единицей и
пойдешь на весь год. Твоя фамилия очень плохая, начинается с буквы А,
первый всегда будешь попадать, тебе нужно хорошо выучить первый урок, а
то сразу под Коровью Смерть попадешь, и тут тебе крышка.
- Почему же он называется Коровьей Смертью? - спросил Курымушка.
- Вот почему: ежели он тебе единицу в начале поставил, и ты с этой
единицей пошел на весь год, то ты уже больше не ученик, а корова.
- Ты сам - корова?
- Был прошлый год коровой, тут все назади были коровами, но я надеюсь
