- Попадешься - вовек чести дворянской лишишься...
Все заробели. Потемкин один проник в залу для вельможных гостей, где
были развешаны на шелковых лентах конфеты величиною с огурец. И, ничуть
не сумняшеся, нарвал конфет, будто фруктов с ветвей своего сада, всех
приятелей оделил.
- Бежим, пока не поймали! - воскликнул Рубан...
Вскоре все четверо встретились снова - в книжной лавке университета.
Денис Фонвизин купил грамматику латинскую, а Яшка Булгаков лексикон Цел-
лария приобрел. Они и спросили:
- А чего вы, робяты, книг не покупаете?
- Вы богаты, а я бедный, - сказал Потемкин.
Рубан в него вцепился, как в брата родного:
- Гриша, друг! Я тоже бедный. Два дни не жрал.
- Пойдем, - потащил его Потемкин из лавки. - Я у богатых живу. Разно-
солов не сулю, их по буфетам прячут, но сыт будешь...
Он привел его в дом Кисловских, где и насытил Рубана до отвала. Вася
ему потом слезно признался:
- А я ведь, Гриша, пешком из Киева заявился.
- Да ну?
- Учился в тамошней академии и махнул на Москву босой, три месяца
шел, побираясь. Где дадут, где поколотят. Хотел к здешней Заиконоспасс-
кой академии прибиться, но прослышал об университете и сюда подался:
будь что будет, не боги ведь горшки обжигают... Одежонка-вся на мне!
Сношу-померзну!
Потемкин ему валенки подарил:
- Как же, Вася, о грядущем-то мыслишь?
- К стихослагательству навык имею природный.
- Дельно ли это для жизни - вирши складывать?
- Прогреметь можно. На весь мир.
- Да что ты? - удивился Потемкин.
- Истинно так! Еще воспарю орлом в поднебесье.
- Ну и ладно. Валенки-то примерь, не малы ли? А пока еще не воспарил,
так ходи ко мне: будешь, орел, кашу мою клевать.
Васька Рубан притопнул новыми валенками:
- Ух, и ладны же! Спасибо тебе за ласку.
- Бог с тобой. Носи на здоровье...
В лютые морозы на улицах трещали костры. Один из иностранцев писал:
"Стужа зимою в России бывает так велика, что русские по глупости пробуют
отапливать даже улицы, но это им нисколько не помогает, холод остается
прежним". Так писали иностранцы, но, попав в Россию, сами же у тех кост-
ров грелись...
Занимались с утра до вечера, а каникул мало отпущено, всего дважды в
году (с 18 декабря до 6 января и с 10 июня до 1 июля). Страшно писано,
да зато жилось нестрашно: многие как зачислились в студенты, так и нача-
лись у них сплошные каникулы... Потемкин лекции посещал, но в бегах бы-
вал неоднократно. В балаганах смотрел, как заезжая с Мальты девка силу
показывала: ставили на грудь ей наковальню, по которой мужики молотами
ухали, потом вкатывали на живот девке сорокаведерную бочку с водкой, а
поверх бочки итальянец делал разные позитуры и даже на голове стоял, не
падая... После таких чудес кому охота сидеть в аудитории, где темно от
двух окошек, изо всех щелок дует, а под ногами крысы с крысятками так и
шныряют!
Нерадивую младость положено сечь: дворян секли, портков с них не сни-
мая, дабы не бесчестить, а разночинцев пороли без порток, о чести уже не
помышляя. Практика воспитания благородных мужей отечества допускала но-
шение ими на груди дощечки с изображением осла. Зато педагогам возбраня-
лось бить студентов по голове "палкой или иным инструментом". Прохожие
на всякий случай обходили университет стороной, - здоровущие, как теля-
та, псы меделянской породы охраняли "питалище наук". Потемкин неизменно
имел охоту лишь к тому, что ему нравилось, и не терпел, если в него
вдалбливали то, что в голове никак не умещалось. От этого успехами пох-
вастать не мог, хотя и было завидно, когда на "акте" ректор Мелиссино
выделил лучших - Дениса Фонвизина и Якова Булгакова... Потемкин спросил
приятелей:
- С чего это вы, поросятки, такие прыткие?
- А мы в дипломаты желаем. Нам, Гришенька, мух ноздрями ловить не
пристало: политика высокая дураков не жалует.
- О высокости чина не тщуся, - вздыхал Потемкин. - А в монахи возьмут
и без отличий научных...
Меделянские собаки, спутав его с прохожим, порвали штаны. Григорий
Матвеевич Кисловский выразил недовольство:
- Отчего собаки одного тебя избрали для нападения? Сколько дворян в
университет ходит, а порты у всех целы...
И подарил ему книгу Монтекукколи - знаменитого полководца, который
задел юнца за живое. Фантазия разыгралась: Потемкин видел себя, во прахе
сражений попирающим гидру, а трубные гласьд, воспевали его достоинства,
сама Паллада спускалась с небес, возлагая на пасмурное чело венок сла-
вы... Начал он горячиться.
- Мне бы еще о Валленштейне почитать.
- Перестань метаться, - уговаривал его Рубан. - Гляди, как шатает те-
бя: то в монастырь, то в полымя бранное...
Мелиссино выразил душевное участие к Потемкину:
- Догадываюсь, что при вашей живости способны вы, сударь, выказать
успехи блистательные. Прошу вас убедительно превозмочь себя, и я вам
обещаю золотую медаль.
- Поднатужусь, - обещал Потемкин...
Денис Фонвизин научил его экзаменоваться:
- У профессора латыни пять пуговиц на кафтане, а четыре на камзоле.
Кафтанные обозначают склонения, а камзольные - спряжение. Тебе и знать
ничего не надобно: за какую пуговицу профессор схватится, это и будет
означать ответ на вопрос его...
Фонвизин медаль получил. Потемкин тоже!
Неожиданно скончался благодетель его - дядя Кисловский, а в канун ча-
са предсмертного имел он беседу с племянником:
- Боюсь, пропадешь ты, Григорий: бездельный ты и бесцельный. Для та-
ких, как ты, Волга течет вольная - вот в разбойники ты сгодился бы, на-
верное. А может... Кто тебя знает? Может и обратное произойти: ведь та-
ких обормотов случай любит!
На кладбище, когда Кисловского погребали, ради утешения вдовы его
присутствовала игуменья мать Сусанна, женщина лет сорока, красивая неяр-
кой и смущенной красотой. И хотя Гриша сильно плакал над могилою дяди,
но мать-игуменью оглядывал с большой охотой. От мыслей грешных его отв-
лек служка Греческого монастыря, сказавший, что благочинный Дорофей к
нему интерес возымел:
- Не тот ли ты Потемкин, который пел в хоре церкви Дионисия Ареопага,
что в переулке Лаврентьевском?
- Это я орал, - отвечал Гриша.
- Дорофей на субботу к столу зовет братскому...
В келье благочинного иеродиакона, прохладной и чистенькой, висели два
образа: Умиления злых сердец и Утоли моя печали. Настоятель Греческого
монастыря показал на лавку.
- Орешь ты здорово, слыхал я тебя! - сказал он. - Ну, садись, орясина
дубовая, на мою доску липовую...
От стола, уже накрытого к трапезе, Потемкина метнуло к книгам старин-
ным, которых было у Дорофея великое множество.
- О дюке Валленштейне нет ли чего?
- Нашел ты кого вспоминать, - с укоризною отвечал Дорофей, берясь за
графин с рябиновкой. - О погубителях рода людского, кои ради догматов
изуверских кровию насыщали утробы свои, книг не содержу... Иное здесь
собрано, брат!
Но иное Потемкину было не по зубам: книги чешские и сербские переме-
жались с латинскими и греческими (все в переплетах из двух досок, в зас-
тежках золоченых).
- Славянство - боль моя, - признался Дорофей. - Вот был я молод и бо-
лел своей болью. А в возраст придя, стал болеть чужою. Больно ли тебе от
слов моих? - спросил он вдруг.
- Да нет. Пока не чую боли.
- Ты глуп еще, - сказал Дорофей. - Вот ныне о Валленштейне спрашивал,
а на что дался тебе сатрап цесарский? Я знаю, что гиштории чистенькой,
сытенькой да гладенькой не бывает. Любой народ купели кровавой не мино-
вал. Зубами каждый в страхе нащелкался. Россия-то давно воззрилась за
хребты Балканские, откуда стоны братские долетают... Чего не пьешь? Чего
не ешь?
- Я слушаю, отец благочинный.
- Ты слушай, сын. Учиться надобно.
- Так я учусь.
- Пустое все... Уроки исполнять и скотина способна, которая в соху
или телегу впряжена. Ученье светом брызжет на тех лишь, кто ищет света.
Не уроки важны, а страсть к познаниям.
- А у меня только так и бывает! - сказал Потемкин.
Он ушел малость ошеломленный. Близ Сухаревой башни, где в старину бы-
ли стрелецкие слободки, говорливые раскольники, торгуя лубками раскра-
шенными, покрикивали:
- А эвон, глядите, люди добры, как мыши кота погребают! Кот был ка-
занский, уроженец астраханский, разум имел сибирский...
"Может, и мне в Сибирь уехать?" - думал Потемкин.
На Пасху Дорофей свел его с Амвросием Зертис-Каменским, митрополитом
Крутицким и Можайским. Это был красавец-молдаванин с широкой грудью, ук-
рашенной панагией, и гремучим басом, от которого тренькал на столе хрус-
таль. В разговоре он свободнейшс цитировал Златоуста и Цицерона, Вольте-
ра и "Задонщину", интересно рассказывал, какой волшебный мир открывается
ему с помощью микроскопа... Но для начала Амвросий испытал Потемкина:
- А что, брат Григорий, в зачале тридцать пятом изречения от святого
Евангелия сказано?
Потемкин отрапортовал как по писаному:
- Яко той, иже не входя дверми во двор овчий, но прелазяй инуды, той
есть тать и разбойник...
- Сыпешь ловко, с тобой бы горох молотить! - похвалил его Амвросий и,
увлекая студента к столу, просвещал далее: - Князья духовные на Руси пи-
ют вино маниром трояким. Первый из них - с воздержанием, егда воздержи-
ваешь себя от падения. Второй - с расстановкой, егда сам идти не спосо-
бен и тебе ноженьки переставляют. Наконец, есть пьянство с расположени-
ем, егда стомах твой пресыщен и на полу свободно располагаешься.
- Ты митрополита не слушай... он озорник у нас! - подсказал Дорофей.
- Я тебе лучший совет дам: берись-ка за древность мира, попей волшебной
мудрости из родников эллинских.
- Но сначала, - захохотал Амвросий, - пусть-ка брат наш попьет из
погребов монашьих. Налью ему пополнее!..
Очнулся студент под столом (с расположением).
5. УКРОЩЕНИЕ СТРАСТЕЙ
Конец этой трапезы был совсем неожиданным: парень не покинул монасты-
ря до тех пор, пока не осилил язык древнегреческий. Гомер восхитил его:
от человекоподобных богов исходило ощутимо-телесное тепло, а от богопо-
добных людей веяло олимпийской прохладой... Появилась вдруг страсть к
сочинительству, и сам стыдился этого чувства, как юноша первой любви, но
Дорофей приободрил его:
- Ликуй сердцем, сын мой! Всяка тварь должна хоть единожды распять
себя на кресте пиитическом. Но не будь алчущим к успеху скорейшему. Эпи-
кур вещал: "Смертный, скользи по жизни, но не напирай на нее". А у нас
на Руси святой иное слышится всюду: "Навались, робяты! Чичас стенку лба-
ми проломим, а потом в кабак отправимся и станем великой пролом праздно-
вать..."
Университет вдруг показался Потемкину скучнейшим школярством. Рубан
предложил ему навестить Заиконоспасскую академию, при храме которой
объявился на Москве новый оракул.
- Стар ли?
- Да не. Как мы с тобой.
- А кто таков?
- Петров Василий, нашего поля ягода: днями витийствует, а по ночам
стихоблудию себя подвергает.
- Идем, брат. Послушаем Цицерона лыкового...
Петров был чуть постарше Потемкина, но бесстрашно выковывал перед
толпой четкие силлогизмы, бросал в верующих кары небесные, пророчил,
клокотал, бичуя пороки, и собор был наполнен рыданиями раскаявшихся...
Рубан, втайне завидуя чужому успеху, шепнул:
- Петрова я знаю. Хочешь, чай позову с нами пить?..
Втроем отправились к знакомой просвирне, пили чай с маковками. Потем-
кин, чуть робея, спросил витию в ряске монашеской:
- Слыхал, ты и стихи складываешь?
- Могу, ежели нужда явится.
Петров схлебывал горячий чай с блюдца (платить за угощение он взялся
за троих и потому ощущал себя владыкой).
- Оставим, - сказал он, - пылание для дураков. Дураки под лестницами
живут, с голоду околевая, и все пылают. А я князю Юсупову к пирогу име-
нинному поздравку в стихах быстренько изложил, так он мне через лакея
червонец пожаловал.
