целые 200 верст в округе Москвы запретили работу фабрик, винокурен, сте-
кольных заводов и кузниц. Воздух в первопрестольной был свежайший и чис-
тый - как в деревне, изобилие садов и тропических оранжерей напояло
древнюю столицу дивными ароматами.
Дворянская Москва всегда была довольна собой, противопоставляя свой
уклад жизни чиновному быту новой столицы. Здесь, в кривых переулочках,
во всяких Сивцевых Бражках, Арбатах и Пречистенках, еще со времен Петра
I затаилась глухая незлобивая оппозиция невской столице. Московское
барство расселось широко и уютно - не в пример чеканному Петербургу с
его строгою планировкою площадей и усадеб. Близость подмосковных вотчин,
где тысячи крепостных трудились на благо господ, дешевейшая доставка на
Москву всяческой снеди, которая из деревень попадала сразу на барский
стол, - все это делало московский быт чрезмерно богатым, здесь воистину
раскидывалась скатерть-самобранка легендарного русского гостеприимства.
Приглашенный к обеду лишь один раз имел право обедать до конца жизни, и
никто у него никогда больше не спрашивал - кто ты таков и откуда ты поя-
вился?
А в особняках Москвы тихо подремывала старинные сны глубочайшая вет-
хость боярства, помнившая еще царевну Софью, бунты стрелецкие, головы
рубленые, ассамблеи потешные, машкерады изрядные с винопитием излишним,
отягощающим. Под сенью вычурных капителей, за колоннадами дворцов храни-
лись не закрепленные ни в каких анналах, а лишь удерживаемые в угасающей
памяти легенды, древние анекдоты и обширные кладези генеалогических свя-
зок, навсегда утерянные для историков позднейших поколений. Когда в
Москве встречались дворяне, даже незнакомые, они не расходились до тех
пор, пока не устанавливали - да, они меж собою родственники, вот ра-
дость-то! И пусть десятая вода на киселе, но их родословные ветви где-то
когда-то соприкоснулись и брызнули свежим соком в потомстве. Родственная
близость всего дворянства России, связанного в один крепкий узел общего
родства, - это была могучая первобытная сила, сила еще феодальная...
Вот в такую Москву и попал Гриша Потемкин!
Дядя учинил племяннику первый выговор:
- Отчего по-русски нескладно глаголешь?..
Да, язык Потемкина не был чистым. Общение с порубежным шляхетством
засорило его речь польскими словесами (которые лишь позднее сделались
русскими). Оттого и срывались в разговоре: балясы, грубиян, забияка, ка-
налья, шуровать, забобоны, шкодить, завзятый, смак, заядлый и прочие.
Вскоре в доме барона Строганова облизал он при гостях тарелку, искушае-
мый к тому вкусом парижского майонеза, и никто ему замечания за столом
не сделал, будто так и надобно поступать со всеми тарелками, но потом
дядя Григорий Матвеевич приставил к племяннику мсье Ожеро, который всем
своим видом выражал презрение к ученику-азиату... У дяди был сын-Сережа,
сверстник Потемкина (и его троюродный брат). Первое время он свысока
разговаривал только по-французски:
- Неужели ты не понимаешь речи моей?
- Я в лесу родился... где уж мне!
- Как же ты собираешься карьер делать?
- А я в монахи пойду...
Кисловский образовывал сына в пансионе Иоганна Литке, куда определил
и племянника. Литке учил детей только богатых дворян, уже прошедших до-
машнюю выучку у иноземных гувернеров. По утрам подкатывал рысак, мальчи-
ки ехали далеко за Лефортово. В пансионе Потемкин хватал знания на лету,
поражая педагогов то варварской ленью, то гениальной смекалкой. Он влю-
бился в геометрию и рисование, импровизировал музыку, вольтижировал в
манеже и хорошо фехтовал на шпагах. Но упрямо отвращался ото всего, чего
не мог понять одним махом. Смоленское дитя ловило тогда в кулак весенних
мух и слушало, как они там жужжат...
Литке завел разговор с президентом Кисловским:
- Дерзость вашего племянника превосходит границы дозволенного: он ос-
меливается даже со мною разговаривать по-русски.
- Извините его, - отвечал дядя, учтивый барин.
- Могу и по-польски, - вступился за себя Гриша...
Кое-как Потемкин начал болтать по-французски, однако (назло герру
Литке) делал вид, что немецкий язык ему недоступен. Вскоре он обнаружил
в себе дар актерского перевоплощения. Точно подражал чужим манерам, ис-
кусно копировал голоса. Мог живо представить переполох на птичьем дворе
или драку кошки с собакой. Сделавшись заводилою пансиона, Потемкин, по-
тешал школяров, злорадно высмеивая самого Литке, и тот решил сразить юн-
ца одной фразой:
- Вы разве готовитесь в комедианты для балагана?
- Нет, в митрополиты, - ответил ему Потемкин...
С этими словами он покинул пансион. Ни генерал-поручик Загряжский, ни
президент Кисловский ничего не могли с ним поделать. Потемкин днями про-
сиживал с дворнею на кухнях, слушал сказки бабок-ведуний, гонял голубей
на крышах или (с явной придурью) становился на запятки дядиной кареты,
вроде выездного лакея. А по ночам прокрадывался в кабинет Кисловского,
где читал, засыпая под утро на биллиарде. Скоро он настолько привык к
зеленому сукну, что уже пренебрегал постелью, и Кисловский сказал жене:
- Оставим урода. Пусть живет как хочет.
Потемкин надевал нагольный тулупчик, слонялся по Москве, пропадая в
Обжорных рядах, юрко мельтешил в толпе приказных, пока кривые дороги
безделья не привели его в церковь святого Дионисия в переулке Леонтьевс-
ком - он сделался певчим! И когда в пасхальную ночь храм озарило теплыми
огнями, Григорий Потемкин вступил в согласие хора - душевно и хорошо.
Под серебряный купол церкви поплыл чистый, как ручей, голос смоленского
парня...
После заутрени один вельможа обратил на голос Потемкина особое внима-
ние и спрашивал настоятеля храма:
- Где вы столь утешного певчего раздобыли?
- Сам пришел. Дворянин смоленский.
- А служит ли где?
- Да нет. Баклуши на Москве бьет...
В мае 1755 года Потемкин был записан в Конную гвардию - рейтаром.
Иначе говоря, рядовым солдатом кавалерии.
Это был год, значительный для России!
Зимою маменька навестила сынка в Москве, и Григорию было стыдно за
убожество ее. Садилась она в дверях покоев обеденных, проверяя у лакеев,
какие объедки после гостей на кухни выносят. И что на тарелках остава-
лось, все поглощала с завидною жадностью, а фруктаж редкостный (будь то
корки апельсинов или ананасов) совала в прорехи платья, точно цыган-
ка-побирушка. За такое поведение Кисловские прозвали ее "смоленская те-
тушка - сливная лохань"... Дарья Васильевна поведала сыну, что старшую
дочь Марью выдала за капитана армии Николашу Самойлова, человек он нраву
трезвого и жену содержит исправно. А к Марфиньке уже подлаживается Ва-
сенька Энгельгардт - соседский, из шляхты смоленской.
- Вот ужо, даст Бог, - уповала вдова, - и других дщериц по мужним ру-
кам распихаю... А ты-то как, сердешный мой?
- Да я, маменька, все думаю. Живу и думаю...
- Чего же думать тебе, ежели сыт, обут и одет? Тут и думать не стоит,
а надобно в домах бывать свойских и заранее для себя богатеньку невес-
тушку приискивать...
Потемкину было уже 15 лет. Зима трещала за окнами - морозная, солнеч-
ная, снегу навалило - душа радовалась. В доме Загряжских на Моховой соб-
рались вечером родственники, стали обсуждать новый указ царицы. Гене-
рал-поручик сам и зачитывал по бумаге:
- "Великое число у помещиков на дорогом содержании учителей, из кото-
рых большая часть учить не могут". Верно - не могут! Чту далее: "Прини-
мают и таковых иноземцев, кои лакеями, парикмахерами и другими подобными
ремеслами всю жизнь свою препровождали". Ишь как! - заметил генерал. -
Тут истинно матушкой-государыней подмечено... Ну, побреду далее: "А та-
ковые в учениях недостатки реченным установлением исправлены будут, и
желаемая польза надежно чрез скорое время плоды свои произведет..."
Все притихли. Ясно же и так, что корпуса кадетские (Сухопутный и
Морской) в чины офицерские выводили, а где дворянину науки постичь? А
где разночинцу себя образовать? -
Дарья Васильевна, указа не осилив, спрашивала:
- Никак, снова война с турками будет?
Ей растолковали: в "реченном установлении" сказано об основании уни-
верситета с гимназиями - для дворян и разночинцев.
- Вот Гришку твоего и надо бы в университет!
- А что это такое?
- Заведение.
- Так в заведения пить ходят, там воров много.
- Ты питейное с наукой не путай. Университеты издавна в образованных
странах имеются, как извечные питалища юности нравами добрыми и вкусами
здоровыми... Чего ж тут не понять?
Перед сном мать сказала сыну:
- Тебя в новое питалище определять задумали. От казны здорово и вкус-
но кормить станут. Ты держись за это место. Не проворонь. Сам ведаешь,
что мы с тобой бедные - чужим столом сыты...
Потемкин отмахнулся с небрежностью:
- Ах, маменька, мне все равно, где питаться...
Место для университета подобрали у Курятных ворот Китайгорода, где
расположились Главная аптека и буйная остерия "Казанка", куда в годы ми-
нувшие сам Петр I заглядывал, чтобы перцовой ахнуть и закусить грибками.
Трактир этот разломали, а пьяниц выгнали. На старой почве поселялась но-
вая жизнь.
4. ОЧАРОВАНИЕ ЮНОСТИ
Настал день открытия Московского университета...
Отмолясь перед иконою Казанской богоматери, воспрянули все те, кто
билеты имел пригласительные, и дружным скопом подвигнулись в залы акто-
вые, где читано им было с кафедр четыре речи о пользе научной. Потемкину
пришлась по сердцу первая, прочтенная магистром Антоном Барсовым на язы-
ке русском. А потом пошли читать на латыни и французском, отчего рейтар
Конной гвардии вежливо поскучал. Последним выбрался на кафедру Иоганн
Литке - с речью немецкой...
В ряду гимназическом, ряду дворянском, стоял подле Потемкина от-
рок-увалень (губы толстые, а глаза смешливые).
- У-у, ферфлюхтер вредный, - шепнул ему Гриша.
- Никак, ты меня эдак? - оторопел отрок.
- Не тебя, а Литке...
Сидели в креслах дамы знатные и персоны значительные, толпились, ко
всему внимательные, родители, по стеночке жалось купечество именитое,
терзаясь мучительно: "Как бы нас теперича на эту вот штуку налогом новым
не обклали..." И был стол пиршественный, и была иллюминация великая. По-
темкин поглазеть на чудеса любил, а потому все, что показывали, разгля-
дел. В огнях изображен был Парнас, там Минерва восхваляла императрицу
России, а младенцы многие (сиречь купидоны шустрые) упражнялись в нау-
ках. Один из них, славе потворствуя, чертил в небесах имя фаворита Шува-
лова, а скромный ученик с книгою восходил к престолу Минервы, которая
приличным жестом одобряла его похвальное поведение. Истина повергала
символы зависти и невежества. Младенец ломал ветвь пальмовую, показывая
студентам венцы лавровые и медали наградные, которые, вестимо, получат
лишь преуспевающие в науках.
Кто-то тронул Потемкина за рукав кафтана - это был толстый отрок-ува-
лень, который назвался Денисом Фонвизиным:
- Шувалов, яко куратор наш, гостям конфеты со стола царицы прислал. А
вот и приятель мой - Яшка Булгаков... люби его.
Булгаков был Фонвизину под стать - тоже упитанный недоросль. Сообща
решили идти наверх, чтобы конфет себе раздобыть. В их компанию сразу же
ввинтился четвертый малый - совсем тощий, обтрепанный, вида захудалого,
по имени Васька Рубан:
- Господа благородные, сколь живу, а про конфеты только слыхивал, но
видеть не доводилось... Посмотреть на них дадите?
- Пошли с нами, - притянул его к себе Потемкин.
- Да я же не дворянский сын - разночинный. Вам-то ништо не будет, а
меня разложат возле конфет и выпорют.
- Плюнь! - баском отвечал Фонвизин. - Мы, столбовые, правда, гербов
на лбу не таскаем, а все равно пороты бываем...
На лестнице их задержал Сережа Кисловский:
- Гришка, куда целую шайку ведешь?
- Конфеты красть.
