вразумительны:
- Теи пули противу наших земляков супостаты готовят. А ты, кила московс-
кая, для Магометки стараешься?
- А как надоть? - оторопел Потап.
- Гляди, как надо, ежели души испоганить не желаешь.
Показал ему старый солдат, как следует пружинку ту испортить, чтобы в по-
лете она сломалась, и тогда пули татарские бесцельно в разные стороны разле-
тятся.
- За науку спасибо, - низко поклонился Потап. - А эвон бабушка-то Аксинья
про это мне ничего не сказывала.
- На то она и бабушка, чтобы внуков жалеть. Делай, как я велю тебе. Ежели
не покоришься - расшибу тебя, пес!
Звали стрельца Агафоном, но со двора позвали:
- Селим! - и он откликнулся тут же:
- Чего надо?
Потап к нему пристал с вопросами:
- Какой же ты Селим, дядя Агафон! Или обусурманился?
- Вера, брат, дело пустое. Погоди, и к тебе подступятся. Вот приведут на
майдан, штаны велят снять. А кончик кола бараньим салом намажут. Вставят кол
тебе в задницу концом жирным и предложат: или за Магомета молись, или...
ткнут тебя!
- Ну а дале-то как? - допытывался Потап.
- А дале поведывать не стану, - отвечал ему Агафон-Селим. - На себе испы-
таешь, какова вера лучше - быть живу иль быть мертву?
Потап вокруг осматривался. Веры и впрямь здесь никакой не было. Русские
люди "бусурманились" часто и легко. Попавшие в рабство к евреям - по синаго-
гам шлялись. Фратры же своих ясырей в католическую "прелесть" искушали. И бы-
ло в Крыму много греческих храмов, куда русские тоже забегали - по привычке.
Молитвы скоро забывались рабами. Но была одна, совсем не божественная, кото-
рую все в Крыму знали, передавая ее из поколения в поколение... Вот она, эта
молитва: "Боже, освободи нас, несчастных невольников, из земли бусурманские.
Возврати ты нас, господи, к ясным зоренькам, к водам тихим, в край веселый -
меж народ крещеный!" С этою скороговоркою ложились. С нею же и день новый
встречали. Это даже не молитва -стон всех умирающих от тоски по родине. Одна-
ко Потапу многое внове даже любопытно казалось в Крыму, и до тоски смертной
он еще не дожил.
- Погоди, завоешь, - сулил ему Агафон. - Еще как завоешь!
А в один из дней Агафон принес откуда-то полный карафин желтого, как ян-
тарь, болгарского вина. Выпили, и он сообщил:
- На майдане слыхал за верное, будто наши на Крым сбираются с армией неис-
числимой... Одно плохо, - загрустил пушкарь, - Русь уже не раз на Крым хажи-
вала. А как до Перекопи дойдет, так и - от ворот поворот.
Был тихий вечер. По двору гуляли беззаботные и веселые татарки в шальва-
рах. Жевали они смолки пахучие. Ногти на пальцах их рук и ног были покрашены
красным лаком. Эти яркие ногти какой уже раз приводили Потапа в ужас:
- Во страх-то где... Будто мясо сырое когтями рвали! Потапу в рабстве по-
везло. Байтуфан изо всех татар был самым хорошим татарином. Воспитанный своей
русской бабушкой, он, кажется, не прочь был бы и на Русь выехать.
- Да, говорят, плохо там у вас, - делился он с Потапом. - Будто и царица у
вас непутевая. Бедно живете вы в России, а здесь у нас хорошо... И работать
не нужно!
Бабушка Аксинья позвала Потапа:
- Иди-кось сюды, я тебе покажу самое дорогое свое...
Зазвала к себе в комнаты. Полно тут кувшинов на полу стояло, словно в лав-
ке посудной. Лежали на оттоманках ветхие паласы. Пыльно было. За окнами сакли
дождик сыпал - тихонький, серенький (совсем как в России). Открыла бабушка
сундук, долго рылась в нем. Извлекла икону святого Николая Можайского, прило-
жилась к ней.
- Вот ему и молюсь, - сказала, губы ладошкой вытерев.
- А за что ты, бабушка, Николу Можайского почитаешь?
- Он с мечом представлен - воин! А на майдане сей день опять шумели кадии,
будто русские в поход собираются... Я здесь состарилась уже. А коли наши при-
дут, брошу все и домой уйду.
В сторону кладбища татарского пронесли покойника. На следующий день сходил
туда Потап - посмотреть. Сторож кладбищенский долго следил за Потапом издали,
потом по-русски браниться начал:
- Ну чего ты шляешься, какого рожна потерял тута?
- Да я так, дяденька. Написано тут, гляжу, мудрено.
- Ах, дурень! Написано тут: "Буюн бана иссе, ярын сана дыр". А по-нашенски
это значит, что все подохнем. И здесь у татар мудро об этом на камнях высече-
но: "Сегодня - ты, а завтра - я!" Теперь давай проваливай. А то мулла увидит
и меня палкой отколотит, что я неверного до правоверных могил допустил... Ты
сам уйдешь или мне бить тебя?
- Сам уйду, сам...
Была ранняя весна 1736 года. Крым вооружался.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Академия де-сиянс проводила громадную работу. Сейчас надо было составить
сложнейшие таблицы для определения времени по высоте солнцестояния. Все ака-
демики говорили, что для этих расчетов ученому нужно самое малое - три меся-
ца.
- Дайте мне, - сказал Эйлер. - Мне нужно всего три дня!
И сделал за три дня. Но от напряженного труда ослеп на правый глаз. Когда
Эйлер умрет, люди не скажут, что перестал жить, а скажут так: "Эйлер перестал
вычислять..." Одноглазый гений жил в цифрах. И в море цифр ему было хорошо,
как моряку в океане. По вечерам - короткий отдых, когда секретарь Фусс прочи-
тывает ему газеты немецкие, а Эйлер в это время (чтобы без дела не сидеть)
занят с магнитами. Стол перед ним, а на нем - пластинки; передвигая их, он
слушает известия мира и силы магнетизма изучает.
- Довольно, Фусс, вам спать пора. Итак, до завтра...
Он открыл окно. Ладожский лед еще не прошел. Улица была пустынна. Лишь
вдалеке, размахивая шляпой и танцуя, шел человек. Высокий, молодой, красивый
и нарядный, он что-то напевал.
- Наверно, выпил лишку... Забавно тратят люди время, когда могли бы с
большой пользой логарифмы вычислять!
Но это был не пьяный, а - вдохновенный композитор.
- О сударь мой! - сказал он Эйлеру, в окне его завидев. - Я так сегодня
счастлив, закончив новое творенье. Не знаю, приходилось ли вам когда-либо ис-
пытывать восторг творца?
- Бывало, - буркнул Эйлер из окна. - И не реже вас! Незнакомец с улицы
представился, взмахнув шляпой:
- Меня зовут Франческо Арайя, я завтра с музыкой своей буду играть у графа
Левенвольде. Но я наполнен ею так сегодня, что вам хотел бы что-либо из нее
исполнить... Позволено ли будет?
- Браво! - ответил Эйлер и позвал лакея, чтобы тот впустил в дом компози-
тора и клавесин к окну придвинул.
Франческо Арайя, с порога скинув плащ, присел за инструмент, пальцы его
обнажились из-под манжет, хрустящих черными кружевами.
- Названье композиции такое - "Сила Любви и Ненависти".
- Я слушаю... извольте.
Он заиграл, а Эйлер поднял глаза к потолку, мысленно проведя через него
диагональ. Расчет кубатуры помещения занял немного времени, но этот вдохно-
венный шелапут, кажется, еще не скоро кончит тарабанить...
- Вы не устали? - спросил его Эйлер, церемонно привстав.
- Как вы нетерпеливы, - возмутился тот, - я только начал. Прослушайте пас-
саж вот этот... И - как он показался вам?
- Вы в самом деле гениальны.
Исполнив свое сочинение, Арайя признался:
- Поверьте мне, я душу всю вложил.
- И это видно, - ответил Эйлер. - Но меня заинтересовала не ваша музыка,
а... звуки. Франческо Арайя был поражен:
- Я создавал не звуки, а музыку. Вы отвечаете ли, сударь, за те слова, что
произносите столь легкомысленно?
- Вполне, - сказал на это Эйлер с улыбкой доброю. - Тем более что я живу в
стране с таким суровым климатом, где за слова людей привыкли вешать... Что
делать! Я до безумия влюблен в Большую Медведицу, и вот на корабле, наполнен-
ном моими иксами и тангенсами, переселился я поближе к Северу... Постойте же,
куда вы?
Удержав артиста, Леонард Эйлер продолжил:
- Ваша музыка взволновала меня, как... подраздел богатой науки об акусти-
ке. Слушая вас, я невольно задумался об отношении между колебаниями струн и
воздушной массы. Вы случайно не извещены - применял ли кто-либо из композито-
ров логарифмы для различия в высоте музыкальных тонов?
- Пожалуй, лучше мне уйти, - сказал Арайя, берясь за шляпу.
Эйлер смешал магниты на столе и воскликнул:
- Так и быть! Я напишу научный трактат о музыке.
Арайя возмущен был до предела:
- И это... все, что вы можете сказать о моей музыке?
- Еще не все. Гармония звуков непременно должна объединиться с гармонией
красок. Я не побоюсь выдвинуть в науке новейшую гипотезу - музыка должна быть
видима слушающему ее!<4>
Арайя нахлобучил шляпу на пышный парик.
- Ты пьян... иль сумасшедший? - заорал он, убегая прочь.
Леонард Эйлер со вздохом произнес ему вдогонку:
- Это тоже гипотеза - гипотеза о сумасшествии Эйлера... А впрочем, - заду-
мался математик, - я опять опережаю свое время.
На следующий день Арайя играл в покоях Левенвольде - на Мойке, в доме пыш-
ном и богатом. Он сумел понравиться обер-гофмаршалу. Оперу его поставили в
придворном театре. Анна Иоанновна была ею довольна. Играя с князем Черкасским
в квинтич на бриллианты, она прослушала музыку с удовольствием. Кантата же
Арайи называлась так: "Состязание Любви и Усердия".
В кантате этой были такие куплеты:
Можно ль найти более усердия,
чем у тебя, августейшая самодержица,
и любовь более пылкую,
чем любовь твоих подданных?
Как не счесть звезды на небе -
так невозможно исчислить твои славные деяния.
О смелость композитора! Ты
потерпела аварию средь океана добродетели.
Солнце не нуждается в похвалах,
как и божественная русская императрица...
- А он и впрямь гениален, - сказала Анна Иоанновна. - Такого-то нам и на-
добно.
Придворные с восторгом окружили композитора:
- Ах, синьор Арайя! Как вы тонко поняли нашу добрую императрицу, как вы
справедливо очертили ее ангельский характер...
Осыпанного милостями и золотом, его повели к присяге. У святого алтаря
композитор, которому рукоплескали Рим и Тоскана, поклялся верой и правдой
служить "ея императорскому величеству государыне...". Арайя, спору нет, был
талантлив и трудолюбив. Он писал оперы. Балеты. Кантаты. Музыка его была при-
ятна для слуха. Синьор Франческо Арайя почти всю жизнь провел в России, но
Россия его не запомнила. Она не стала петь его арий. Хотя первая опера в Рос-
сии - это его опера!
Арайя приобрел печальное бессмертие.
Музыка надрывалась в ужасных воплях, оплакивая человека.
Шли ряды полка Ингерманландского - скорбные. За ним - три фурьера верхами.
Трубачи и литаврщики. Шел поручик, весьма одинок, держа багровое знамя. Штал-
мейстер. И - шестерка лошадей в попонах траурных. Два маршала и чиновники
коллегий российских. Шагал рыцарь в светлых латах из серебра. Шел флота лей-
тенант с белым распущенным знаменем. Потом, опустив голову, двигался рыцарь в
черных латах. Гарцевал конь покойного (тоже в трауре). Без субординации шли,
разевая рты, синодальные певчие. Голосили!
За певчими - духовенство столичное, чины синодские. Выступал бригадир,
плача. За бригадиром - полковники. Нехорошо завывали на Невской першпективе
смертельные гласы труб.
В окружении ассистентов пронесли на подушках вещи: каску - рукавицы - шпо-
ры - шпагу - знак Александра Невского -знак Андрея Первозванного - жезл ко-
мандорский.
По бокам процессии преображенцы несли пудовые свечи.
Показалась и сама колесница печальная...
- Кого хоронят-то? - спрашивал народ, по обочинам стоя.
А в гробу лежал он, генерал-прокурор империи, его высокое сиятельство,
графы Павлы Иванычи Ягужинские, что ранее звались от императора "оком Петро-
вым".
Теперь это "око" затворилось.
Каждоминутно с фасов крепости стреляли пушки.
Ягужинского опустили под пол церкви Вознесения, что в лавре Александ-
ро-Невской. Войска по обычаю воинскому дали троекратный салют из ружей. И
