Лукича Долгорукого трапезу скудную со свечкой малюсенькой - в мизинец младенца.
- Веруешь ли? - спросят, бывало, сверху князя.
- Верую, - казнится в муках заточенный Лукич. - Верую истово, но обнадежь-
те меня: какой ныне год в мире шествует?
- О времени сказывать тебе не ведено. Будь свят...
А сны-то... сны какие! На что вы снитесь?
Только единожды старец Нафанаил вывел его из "мешка" наверх, дынею парни-
ковой потчевал, тогда-то Лукич в бане помылся, и были разговоры со схимником
- умные, политичные. Тогда год на Руси шел 1733-й... А ныне? "Какой же ныне?
Неужто Анна Иоанновна еще жива? Или меня забыли?" Лукич не терял веры в то,
что ежели на Руси еще царствует Анна, она его простит. Обязательно! Потому
простит, что сама баба, а он, дело прошлое, в объятиях ее нежился...
И вот брызнул сверху ослепляющий узника свет:
- Вылезай!
Полез наверх, весь содрогаясь в немощных рыданиях. Снова провели Лукича в
мыльню, помыли его; возле окошка постоял - звезды видел! И повели его в тра-
пезную, где стол был накрыт. У ликов письма древнего отмолясь ретиво, Лукич
сел за стол, но душа его не принимала лакомств. Неслышной тенью, почти бесп-
лотен, явился перед ним Нафанаил; старец еще больше состарился, согнулся в
дугу, шел мелкими шажками, а лицо старика уже в кулачок ссохлось. Присев нап-
ротив Лукича, сказал Нафанаил без сожаления:
- Меня всевышний призовет к себе вскорости. Может, это наше свиданье,
князь, и есть последнее... Давай поговорим перед разлукой вечной, неизбежной
для всех...
- Год-то ныне какой? - первым делом спросил Лукич.
- От Рождества Христова пошел тысяча семьсот тридцать шестой...
- Господи! - ужаснулся Лукич. - Мне-то взаперти казалось, будто сама веч-
ность продлилась. А, выходит, всего три лета минуло со свиданья нашего... Не
знаешь ли, доколе еще терпеть мне?
- Того не знаю. Но... Россия терпит, и ты терпи.
- Утешил... ой, беда! - Тут проснулся в нем старый дипломат, и Лукич стал
выведывать у старца: - что нового в Европах? Какие войны учались, какие коро-
ли померли? Что при дворе нашем слыхать? А конъюнктуры ведаешь ли тонкие,
придворные?
Черносхимник отвечал ему со знанием дела:
- Французы, как и прежде, сторонятся от России, будто чистый от немытого,
лишь австрияки подлые нас к выгоде своей используют. Со времени падения Дан-
цига вниманье русское обратилось к рубежам татарским. Оно и любо бы всем пат-
риотам истинным. Однако конъюнктуры тоже есть немалые. И тонкие, и грубые, и
всякие. Бояться надо нам, - сказал Нафанаил, - как бы война с-султаном не
обернулась для России жертвами напрасными... Те люди, что душой страдают за
Россию, власти не имеют боле. Вся власть в руках той мрази, которая свои лишь
интересы во всем изыскивает. Нафанаил откупорил вино, придвинул князю хлеб. И
яблоки предложил. И мед в тарелке подал.
- Волынский... как? - спросил его Лукич.
- Единый человек из русского боярства, - ответил старец, - который прош-
мыгнул меж ног чужих, и ныне власть ему дана большая. И скоро, судя по всему,
получит власть он вышнюю.
- Какую ж?
- Граф Ягужинский умер, а в Кабинете царском - лишь двое и остались: сам
Остерман да князь Черкасский, ротозей известный. Сенат Петров столь захирел,
что слова молвить боится. Теперь же твой Волынский весь в хлопотах, чтобы в
Кабинете сесть, яко кабинет-министру.
- А сядет ли? - спросил Лукич.
- Он сядет - старец ответил. - Ибо за него сам Бирен!
- Вот как? Выходит, этот граф в чести по-прежнему?
- И процветает в пышности. А ныне в ожиданьях он...
- Чего же ждет граф Бирен? - насторожился Долгорукий.
- Он смерти ждет одной... Фердинанд, герцог Курляндский, что в Данциге
проживает, стар уже. И страждет сильно от болестей последний герцог из рода
Кетлеров могущественных. Вот Бирен-граф и поджидает, чтобы корону герцогства
его на себя примерить!
- Да кто же даст ее ему? - вдруг возмутился Лукич.
- Дадут, ибо Курляндия вассальна от Речи Посполитой, а в Польше коронован
Август Третий, и сей саксонский выродок от Петербурга ныне сильно зависим...
Вот он и даст.
- Берлин того не спустит, - возразил Лукич. - Пруссаки сами издревле за-
рятся на земли прибалтийские.
- Берлину с нами не тягаться: Россия в земли те уже вступила и не уйдет...
Ты кушай, князь. Не плачь, князь, кушай.
- Я ем, я ем... да мне невкусно! Отвык от пищи...
- Привыкнешь снова, коль спасешься.
- Возможно ль то?
- Все мы под богом ходим, князь. Любое царствование, даже самое злосчаст-
ное, и то всегда кончается одним - кончиною правителя. А слухи и до нашей
обители доходят...
- И что слыхать? - с надеждою воззрился на него Лукич.
- Слыхать, что Анна Иоанновна вступает в кризис, всем женщинам природой
предопределенный... Но бойся, князь: с годами императрица все жесточее дела-
ется. В могилу еще многих затолкает.
- Типун тебе на язык, отец Нафанаил!
- Да, мне давно молчать бы след... Последние слова произношу я в этом ми-
ре. Я скоро ведь отправлюсь к нашим праотцам...
Так говорили до утра, и ночь над Соловками пошла на убыль, а в подвалах
монастыря уже залопотали мельницы, меля муку для трапезы заутренней. Нафанаил
поднялся, на клюку опершись:
- Прощай теперь.
Князь Долгорукий обнял старца, дивясь тому, как плоть его была легка и
кости сквозь одежду ощущались.
- Еще спросить хочу: что" родичи мои в Березове?
- Живут, и все.
- А князь Дмитрий Голицын... он не казнен еще?
- Нет. При Сенате он. Но тужит, а не служит...
И опять ночь - как вечность. Снова "мешок" в камне.
С тех пор как вернулся сын из Персии, куда ездил к Надиру, князь Дмитрий
Михайлович Голицын, старый верховник (а ныне сенатор), в Петербурге зажился.
Но службы по Сенату избегал - некому служить! Чтобы не попусту время проходи-
ло, князь Дмитрий метеорологией занялся. Пытался он выведать закономерность
наводнений в Петербурге. Наблюдал за полетами птиц. И всему виденному допод-
линные записи вел.
- В науке человеку, - говорил он, - можно более, нежели в политике, сде-
лать. Ибо наука область ума такова, куда власть имущие по дурости своей зале-
зать боятся, дабы дурость ихняя пред учеными видна не была... Жаль, что я ны-
не на восьмой десяток поехал, а ежели б юность вернулась, я бы всю жизнь свою
иначе строил - в науки бы ушел, как в лес уходят.
Близ князя неизменно состоял Емельян Семенов, вроде секретаря княжеского.
Этот умница был правою рукою старца сенатора. Вместе они читали, мыслили,
спорили, сомневались. А книг в доме князя Голицына заметно прибавилось.
- Вот, Емеля, - говорил князь, - на что угодно деньги истрать, на вино
сладкое, на красавиц утешных, на посуду или мебеля дивные, - все едино потом
жалеть станешь. И только книги всегда окупают себя, на всю жизнь дают полную
радость.
Старый верховник сыновей своих отучил от двора царского. Сергею-дипломату
место на Казани приискал, Алексею велел на Москве сиднем сидеть. При себе же
сенатор младшего своего брата Мишу содержал; Миша на 19 лет был его моложе,
по флоту в немалых чинах состоял и не смел присесть перед сенатором. Сейчас
его в Тавров посылали корабли строить, но старший Голицын его придержал:
- У меня хирагра опять разыгралась, ты не уедь скоро - за меня на бумагах
подписываться станешь...
Подписываться теперь приходилось часто. Князья Кантемиры, почуяв, что сила
не на стороне Голицыных, вели против верховника дела кляузные. Потатчику о
"мечтаниях по конституции" веры при дворе не было, а Кантемиры пребывали в
почете, особливо князь Антиох, которого Остерман жаловал... В этих делах по-
надобился Голицыну человек канцелярский, и такого нашли. Звали его Перов, он
тяжебное дело за Голицына повел, подчистки ловкие в бумагах делал, чтобы тяж-
бу скорей в окончание привесть. На этом-то Перова и поймали... Дело уголов-
ное!
Уголовное, но попал-то Перов не в полицию, а прямо в лапы к Ваньке Топиль-
скому, который в канцелярии Тайной - шишка великая.
- Ты нам не нужен, - сказал ему Ванька, дорогой табачок покуривая. - Но
твоя нитка далеко тянется... Другие нужны, повыше тебя, мелюзги! Осознай сие,
иначе мы тебя, как кота, удавим.
Перов, в страхе за судьбу пребывая, сразу понял, чего хотят от него допыт-
чики. Для начала составил письмо покаянное: что слышал в доме Голицына, что
видел, что хулили при нем...
- А мне за это ничего не будет? - спрашивал, трясясь.
Ванька Топильский утешил его:
- Не! Легонечко посечем и отпустим с миром... живи себе!
Анна Иоанновна однажды в Сенате встретилась с Голицыным:
- Вот и ты, князь... Здравствуй, давненько мы не видались. Ну-ка, покажи
мне хирагру свою!
Дмитрий Михайлович протянул к царице свои обезображенные руки с раздутыми
зелеными венами, и она сказала:
- Вот бог-то и наказывает... Не ты ли, когда престольные дела вершились,
кричал, что "царям воли надо убавить"?
- Кричал, ваше величество, и дельно то кричал.
- А Василий-то Лукич ишо сомневался: "Удержим ли власть?"
- Верно, ваше величество, Долгорукий-князь сомневался.
- А как ты ему тогда говорил в утешение?
- Говорил я так ему в утешение: "Удержим власть, Лукич, и без царей на Ру-
си обойдется..."
- Да за такие ободрения, - отвечала императрица, - не Лукичу, а тебе,
князь, в Соловецком мешке сидеть бы надо. Остерман при встрече склонился в
низком поклоне:
- Счастлив заверить вас, князь, что вскорости я буду иметь удовольствие
добраться до вашей шеи...
Голицын поделился своими страхами с Семеновым:
- Ну, Емеля, кажется, подбираются... плачут по шее моей!
- Может, князь, сожжем кое-что заранее?
- Не сметь! Книги да бумаги - гиштории принадлежат. Даже не помышляй: пусть
я погибну, но книги останутся... Книга - не человек: ее за одну ночь не сост-
ряпаешь, это человека можно губить, а книгу беречь надобно!
От первого на свете Бисмарка (который был портняжкою в Штендале) и до пос-
леднего все были скроены и пошиты одной иглой на один манер. Буяны и хамы,
бесцеремонные и грубые. Сожрать гору мяса, как следует напиться, убивать
зверье и людей без разбору - вот это они всегда умели... Таков же был и Лу-
дольф фон Бисмарк, по воле случая заброшенный в Россию, где стал он свояком
всесильного графа Бирена. Теперь, сидя в Петербурге, герой этот порыкивал на
прусского короля своего:
- Дурак! Гогенцоллерны не умеют ценить Бисмарков...
Женитьба на сестре горбатой Биренши предопределила прекрасное будущее Бис-
марка. Разноцветные паркеты в покоях на Миллионной - будто ковры; а потолки -
зеркальные, в коих отраженье люстр чудесно по вечерам. В садках висячих, сре-
ди деревьев сада зимнего, плавали живые рыбы и каракатицы. Награжденный после
Польской кампании орденом Орла Белого, посиживал Бисмарк в доме своем, и если
бы сейчас ему попался на глаза король его, то Бисмарк наплевал бы на этого
Гогенцоллерна. Что значит кайзер-зольдат со своими жалкими пфеннигами и круж-
ками пива в сравнении с величием двора петербургского?..
Без стука, как свой человек, явился граф Бирен.
- А он... умер, - сообщил граф с обаятельной улыбкой. Бисмарк даже подско-
чил:
- Курляндский герцог? Фердинанд? Какое счастье...
- Нет, - возразил Бирен, - умер всего лишь вице-губернатор лифляндский,
некто фон Гохмут. Бисмарк сразу остыл, в безразличии:
- А мне-то что за дело до него?
- Тебя, свояк, прошу я заступить его место. Фельдмаршал Ласси, генерал-гу-
бернатор краев балтийских, занят с войсками на войне... Хозяином в Риге ста-
нешь ты!
- Что делать мне прикажешь, граф?
Бирен любовно тронул Бисмарка за жилистое, как у беговой лошади, колено,
обтянутое нежно-голубым атласом.
- Пора бы догадаться, - сказал, - что короны на земле не валяются. И если
