доровых...
Москва издавна вздымала к небесам златые главы своих храмов. Кто не знает
на Руси знаменитых голосов "Сысоя" и "Полиелейного"? От них рассыпались на
весь мир дивные перезвоны, для человека радостные, - сысоевский, акимов-ский,
егорьевский и будничный. Секрет красоты званной еще и в том, что в Европе сам
колокол раскачивают, а на Руси колокол не тронут - в него языком бьют. Ныне
же Иван Великий стоял пуст: не благовестил. Уже два царьколокола повисели под
облаками, но ликовали они недолго - разби лись. А теперь в симфонию заутрен
московских надобно включить могучую октаву третьего царь-колокола - небывало-
го.
Московскому губернатору Салтыкову, дяде царицы, били челом два человека
Маторины - отец Иван да сын его Михайла.
- Сможете ли отлить? - сомневался граф Салтыков. - Велено мне застращать
вас, прежде чем за работу возьметесь.
- На словах да клятвах, - отвечали ему отец с сыном, - колокола не отоль-
ешь. Не станем божиться. Повели начать, а мы уж постараемся... Осколки от
"царей" прежних переплавим, олова еще догрузим. А сколько уж там пудов полу-
чится, пущай после нас внуки колокол вешают, коли у них весы добрые сыщутся.
- Ой, не завирайтесь, мастеры! - грозился Салтыков...
И рыли в Кремле яму глубокую; больше миллиона кирпичей обжига особого
спекли в печах и теми кирпичами опоку выложили. Холодна яма в земле, мерзнут
в ней работнички. Но скоро здесь забушует геенна огненна, и тогда кирпич
красный станет цвета белого - велик жар! Но и страх зато велик. Старик Мато-
рин и сын его Михаила - люди смелости небывалой: такими деньгами стали воро-
чать, какими бы и Миних не погнушался. Тысячи рублей летели в эту прорву сы-
рую, в пекло ямы будущей плавки, и говорил отец сыну.
- Ладно, колокол мы им отольем. А вот сыщутся ли гениусы на Руси, чтобы
эту махину сначала из ямы вызволить на свет божий, а потом водрузить и выше -
на Ивана Великого? Как бы храм не присел к земле от тяжелины колокольной...
Заревел в яме огонь. Нестерпимый жар сразу истребил бороды у Материных,
седую - отцовскую, русую - сыновью. Пеплом осыпались брови с опаленных ликов
мастеров. Подбегали солдаты с ведрами - водой литейщиков окатят, а сами прочь
от пекла бегут. Но случилась беда: металл прорвало клокочущий, огонь сожрал
бревна машины подъемной, все прахом пошло. В глубокой яме, которая светилась
в ночи, словно глаз издыхающего вулкана, осталась груда металла, который не
скоро теперь остынет. Старик Маторин, плача, ушел... Возле ямы остался сын.
Прожженную рубаху его раздувал жаркий ветер, летящий вихрем из ямы литейной -
столбом к небу.
- Велено мне драть вас, - напомнил граф Салтыков...
Старый Маторин от горя заболел и вскоре умер. А молодой Михаила Маторин,
тятеньку похоронив, начал вторую отливку колокола.
- Погоди драть, осударь, - сказал он Салтыкову. - Из-под кнута добрых дел
не выскакивает...
Вновь забушевал в яме вулкан - бурлило там и плескалось, грохоча яростно,
плавкое олово, навеки скрепляясь со звончатой медью. Москва плохо спала в эту
ночь: любопытные да гулящие теснились для "приглядки", а солдаты били их пал-
ками, разгонял. Колокол - дело государево: на нем сама императрица должна
быть изображена. Особенно же лез ближе к пеклу один недотепа юный с раскрытым
от удивления ртом. Ему тоже палкой попало.
Под утро в розовом пламени родилось на колоколе изображение самой Анны
Иоанновны в пышных робах, державшей в руках регалии власти самодержавной...
Маторин прочь от ямы отошел:
- А теперь дерите, кому не лень! Я свое дело сделал...
Стал народец прочь разбредаться. Иные, судача о чудесах человеческих, пря-
мо в кабаки ранние потянулись, чтобы за чаркой обсудить все, как и положено
православным.
А юный недотепа с раскрытым от удивления ртом отправился из Кремля в Заи-
коноспасскую академию, где его встретил Митька Виноградов:
- А тебя, Мишка, ректор сыскивал... Ломоносова спрашивал!
- Не знаешь ли, Митька, за делом каким?
- Указ, сказывают, из Сената объявился. Будто двадцать душ из учеников на-
добно для Академии питерской.
- Удастся ль нам, сирым, в науки попасть?
- Ты попадешь, оглобля такая, - утешил его Виноградов. - Ты у нас даром
что ротозей, а мух ноздрями не ловишь. Тебя возьмут.
- А тебя, Митька? Ты меня разве хуже?
- Могут и под скуфьей до самой смерти оставить... Указ Сената предписывал
ректору: "... из учеников, кои есть в Москве в Спасском училищном монастыре,
выбрать в науках достойных двадцать человек, и о свидетельстве их наук подпи-
саться..." Более двенадцати не нашли! На широкую дорогу физики и химии из
стен монастыря выходили лишь двенадцать недорослей, и среди них - Ломоносов с
Виноградовым... Явился в тулупе козлином поручик Попов, повез учеников в Пе-
тербург.
Хорошо ехалось! Даже зуб на зуб не попадал - столь ветром прожигало; оде-
жонка-то на всех худая. На дворах постоялых, у притолок стоя, только рты ра-
зевали студенты, на других глядя - как едят да пьют. Поручик Попов задержи-
ваться не давал:
- Чего раззявились? Нужду справили? А тогда трогай... Нно!
И прыгали вновь по санкам, кутаясь плотнее, один другого обнимая, чтобы не
застыть. Крутились перед ними хвосты кобыльи.
Хорошо ехали. Смолоду ведь все кажется хорошим...
Взвизгнул шлагбаум, осыпая с бревна снег лежалый, открылась за Фонтанной
речушкой улица - прямая, каких в Москве не видывали. По улице резво бежали
санки... Петербург! Из окон желто и мутно свет лился на першпективу знатную.
Фонари зябко помаргивали, слезясь маслом по столбам. И никто из бурсаков
опомниться не успел, как санки раз за разом поскидались на широкий простор
реки, словно в море ухнули... Нева! Двинуло сбоку ветром, над конскими грива-
ми запуржило. Мчались кони прямо меж кораблей, которые вмерзли в лед до вес-
ны.
- Эвон и Академья ваша, - показал поручик варежкой.
Был день 1 января - Россия вступала в новый, 1736 год.
Город, в котором жил и творил великий Тредиаковский, был наполнен всякими
чудесами. С трепетом душевным приобрел Ломоносов в лавке академической книгу
Тредиаковского о сложении стихов российских... Дивен град Петра, чуден!
- Ну что ж, - сказал Корф. - Надо бы их встретить поласковей. Велите эко-
ному академическому Матиасу Фельтену, которому я сто рублей уже дал, чтобы он
постели для них купил. Столы, стулья... Кстати, сколько стоит простая кро-
вать?
- Тринадцать копеек, - отвечал Данила Шумахер.
- Вот видите, как дешево. А я целых сто рублей отпустил... У эконома Фель-
тена еще куча денег свободных останется!
- С чего бы им остаться? - вздохнул Шумахер.
- Можно, - размечтался барон Корф, - сапоги и башмаки им пошить. Чулки га-
русные. И шерстяные, чтобы не мерзли. Белье надо.
- Гребни! - заострил вопрос Шумахер.
- Верно, - согласился Корф. - Каждому до два гребня. Редкий, чтобы красоту
наводить. И частый, чтобы насекомых вычесывать... Дабы сапоги свои охотно
чистили, по куску ваксы следует выдать. Я думаю, там еще целая куча денег у
Фельтена останется.
- Да не останется, барон! - заверил его Шумахер.
Шумахер был опытен: от ста рублей ни копейки не осталось. Матиас Фельтен
приходился братом тому кухмистеру Фельтену, на дочери которого был женат Да-
нила Шумахер, - такова родственная подоплека этой "нехватки". Когда тихий ды-
мок над ста рублями развеялся и проступило над Академией серое чухонское не-
бо, статс-контора выдала еще 300 рублей ("до будущего указу"). Матиас Фельтен
ранее, до службы в Академии наук, содержал павлинов в зверинцах Анны Иоаннов-
ны и теперь всюду хвастал:
- От павлинов ни одной жалобы не имел...
Ошеломленные переменой в жизни, студенты пока тоже не жаловались. До ушей
барона Корфа бурчание их животов не доходило. Надзирание за бурсаками поручи-
ли адъютанту Ададурову, ученику Бернулли. Математик этот разрешил сложнейшие
формулы, но никак не мог решить простой задачки. Матиас Фельтен утверждал,
что купил двенадцать столов, а студенты сидели за двумя столами... Возникал
вопрос: куда делись еще десять столов?
- Ребятки, - осторожно намекал Ададуров, - уж вы мне, как отцу родному,
сознайтесь: не пропили ль вы десять столов?
- Да нет, мы столов в кабак шло не относили...
По бумагам выходило у Фельтена, что он купил для студентов на рубахи 576
аршин полотна, а студенты приняли только 192 аршина. По бумагам 48 аршин им
выдано на "утиральники", а они утирались подолами. Но есть студентам (невзи-
рая на знатное родство Фельтена с кухмистером самой императрицы) совсем не
давали. Злее же всех от голода был Прошка Шишка-рев, и, будучи нравом прост,
он кричал слова зазорные, слова подозрительные.
- Вот! - орал Шишкарев. - Хоша про немчуру и говорят, будто не воры оне,
однако мы в самое немецкое воровство вляпались...
И случился грех: в муках неизвестности пред суровым будущим Алешка Барсов
спер у Митьки Виноградова два рубля, а у Яшки Несмеянова стащил "платок шел-
ковый да половинку прутка сургуча красного". Велик грех Алешкин! Бить надо
Алешку! Нехорошо ты ведешь себя, Алешка! Последнего сургуча лишил ты товарища
своего...
- Послушайте, - удивлялся в канцелярии Корф, - не надо быть Леонардом Эй-
лером, чтобы догадаться: ведь там еще куча денег у Фельтена осталась.
- Да ничего не осталось! - клялся Шумахер.
А тут еще указ вышел: Алешку Барсова "высечь Академии наук у адъюнкта Ада-
дурова при собрании обретающихся там учеников...". Все собрались и с лицами
пристойными смотрели, как секут Барсова.
- Как же дале будет? - кричал пламенный Шишкарев, заводила главный. - Эвон
Мишка Ломоносов дубина какая вымахал! Ему же не прокормиться с кухни науч-
ной... Кады-нибудь до ветру пойдет, в канаву завалится, и все тут!
Скоро до того дошло, что только два студента на лекции ходили. Остальные
"ответствовали, что они у себя не имеют платья и для того никуда из палаты
выходить не могут".
- Пострадать надо, - говорил робкий Несмеянов, у которого Барсов сургуч
спер. - Может, немцы потом и сжалятся над нами.
- Еще чего - ждать! - неистовствовал Шишкарев. - Робяты! Там же много де-
нег отпущено бароном Корфом на нас... Куда же они все подевались? Идем до Се-
нату, клепать на всех станем!
- Ой, ой! - испугался Несмеянов.
- Чего ойкаешь? Я вот тебе в глаз врежу - ты у меня до Сенату без порток
побежишь... Идем, робяты! - взывал Шишкарев. - Пущай Сенат деньги на прокорм
дает нам в руки, а не эконому Матьке Фелькину, чтоб он сдох, стерво немецкое!
Стали писать прошение о нуждах (не подписался под ним только Несмеянов).
Ададуров, заговор усмотрев, стал их отговаривать:
- Нева-то двигается - путь опасен от Академии до Сенату...
- Идем! - махал бумагою Шишкарев. - Кидай жребью, робяты, кому страдать за
обчество студенческое...
Выпал жребий Виноградову и Лебедеву. Пошли. У депутатов в руках - палки,
чтобы лед щупать. В иных местах дед тонок был, кое-где вода выступала. Какой
уж день в Сенате было тихо. С того берега Невы никто не ездил. И вдруг - на
тебе! - явились студенты и стали шум делать перед старцами. Началось строгое
следствие.
- Вот вам, барон! - злорадствовал Шумахер. - Вы мне тогда не верили, а так
оно и случилось. Ученых среди русских не выискалось. Зато бунтовщики быстро
созрели. Жили мы себе тихо и мирно, и вдруг в наши стены ворвались варвары...
Вы когда-нибудь слышали такой гвалт? Им не сладкий нектар науки надобен, а -
каша!
- Каша тоже нужна, - отвечал Корф, недоумевая, как быстро из его благих
начинаний родился бунт в Академий. - Однако не спешите с выводами. Изберем
самого злого профессора, чтобы устроил он экзамен студентам... Кстати, кто у
нас самый злой из ученых?
Шумахер подумал и сказал:
- Вот академик Байер - хуже собаки! Так и рычит, будто его мясом сырым
