- Оть, москальска хвороба! Развелось вас тут, бисово симя!
Вырвался Потап от бунчукового, убежал. И так стало обидно, что упал он в
лопухи посередь площади. Шумела, горланила и плясала над ним в реве быков
душная воловья ярмарка. А он лежал и плакал в лопухах, серых от пыли теп-
лой...
- Ой, чоловики ридны! Бачьте, як москаль убивався...
Обступили Потапа хохлы. Стали горилкой потчевать. Давали тютюна нюхать с
рук жестких, мозолистых. Пахло от стариков чесноком да яблоками, разило от
штанов парубков дегтем колесным, и цветасто реяли ленты зубастых крепкощеких
молодок.
- Тю! Тю тоби, - говорили все ласково. - Не убився...
Было это с ним в городе Глухове, где на себе изведал, какова вольность ка-
зачья. Под вечер ярмарка опустела. Арбузы лежали на арбах - любой бери. Волы
дышали в темноте, как люди, устало и раздумчиво. Потап начал свою жизнь по
косточкам разбирать. С чего же начались все несчастья его? Вспомнил он дом
Филатьева на Москве и тот день, когда барин послал его на выучку к принцу
Гессен-Гомбургекому, чтобы искусству сечения он обучился... "Может, - размыш-
лял Потап, - мне бы тогда судьбу и повернуть? Надо бы не отпираться, как сле-
дует выпороть Ваньку Осипова, который ныне Ванькой Каином стал?.."
Прошел не день и не два. Волы привозили арбы с солью и арбузами. Волы уво-
зили пьяных хохлов по домам. Вставали зори над садами и ложился мрак - теплый
и волнующий - на землю, радугами осененную. А он все думал. И понемногу сло-
жил в голове своей такое: "Окол народа завсегда толкусь, вот мне за всех и
влетает. Не лучше ль жить от народа подалее?"
Даже плечами передернул - столь страшно от людей уходить. Но все же встал
и пошел. На этот раз уходил Потап далеко - на Дон или на Кубань (сам не знал
пути-дороги). Травы стояли высоко - по грудь. Солнце пекло нещадно. Изредка
куреня встречались в степи. Там деды сидели в портах широких. Были деды мол-
чаливы в древней и мудрой старости. Иногда выбредал Потап на засеку покину-
тую. Еще издали вышка виднелась, на вышке той сложен хворост горюч. Коли под-
жечь его, начнется тревога по всей Украине, поскачут в седла чубатые хлопцы,
завоют их матери, долго будут бежать за конями девки ("Татарин! Татарин
идет..."). Но татар пока нету - чисто в степи утром. А закаты здесь быстро-
течны и неминучи, как смерть человеческая. Тьма, звезды, прохлада...
В одну из ночей высокий курган встретился. В тени его Потап и залег. Тихо
потрескивал костерок, да скрежетали в ночи, будто сабли, острые иссушенные
травы... Задремал Потап, сквозь сон слышал он лепет ветра, шелестевшего зо-
лою. Очнулся же от мягкого топота копыт. Глаза протер, спросонья даже оторо-
пел.
- Эй, кто тут?
Прямо над ним нависала бездонная пропасть неба, и над этой пропастью вы-
растал неведомый... всадник. Торчала над головой его остроконечная шапка.
- Добрый ли ты человек? - спросил его Потап с опаской.
- Поган урус, - услышал в ответ.
В воздухе свистнуло, жесткая земля, в кольцо собравшись, вдруг захлестнула
его горло удавкой мертвой.
- Ах! - вскрикнул он от резкой боли, и что-то сильное потянуло его прочь
от погасшего костра, потащило по земле.
А земля эта (такая нежная и мягкая) вдруг обернулась для него злой маче-
хой. Когтями, кустами, корнями, травами она раздирала тело Потапа, и катилась
под ним в даль неизбежную, а топот лошадиных копыт то удалялся, то вновь нас-
тигал его. И разом померкло все, и погасли звезды на небе...
Очнулся, глубоко дыша. На шее уже нет аркана. Но зато намертво связаны за
спиной его руки. Всадник слез с коня и стоял над ним; вдруг нагнулся, одним
рывком поставил Потапа на ноги, снова запрыгнул в седло.
Ногайка взлетела - бац по коню. Еще взлетела - бац по Потапу.
Конь сразу тронул рысцой. Потап - за ним, и аркан от луки седла тянулся к
рукам его. Было уже поздно исправлять судьбу. Так они и бежали рядом: конь с
человеком и человек без коня.
Начиналось полонное терпение... Он попал к ногаям!
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Когда "Тобол" с разлету уперся форштевнем в зеленоватые льды, поначалу ре-
шили - проскочим. Так думал и Овцын.
- Пчел бояться - меду не пробовать! - сказал лейтенант и велел якорь бро-
сать...
В темную глубь длинным буравом впивался канат, сверля пучину. Где-то там,
в таинственном полумраке стылых вод, распугивая рыбин, сейчас якорь ляжет на
грунт, острым бивнем клешни своей возмутит вечную чистоту векового безмол-
вия...
- Стоп! Кончай травить, слабину выбери.
- Взял якорь? - спросил от штурвала Афанасий Куров.
- Взял, - поежился Овцын. - Стоим крепко.
Было всем зябко. Плотный лед лежал рядом, закрывая дубель-шлюпу путь в
океан. Берег едва угадывался вдали. Холодный день угасал, весь в искристом
мерцании. Стали ждать, когда разомкнется ледяная преграда. Верилось в опыт
прежних походов. Трое самоедов, взятых в плавание, сидели в трюме на корточ-
ках, посматривая искоса, чмокая языками. "Распадения" льда не сулили.
Первым умер корабельный плотник. Овцын наблюдал, как рядом с якорным кана-
том медленно тонет его тело в белом саване. Вот он уже едва виднеется... си-
нева затопила все... Прощай, товарищ!
- Я лягу, - сказал Овцын своему подштурману.
В каюте уперся ногами в переборку, свистнул собаку Нюшку, чтобы легла ря-
дом, его грея, и больше лейтенант не вставал. Сны были тяжкие, нехорошие.
Приходила к нему в снах княжна Катерина Долгорукая, мучила в поцелуях - влаж-
ных и грубых. Проснувшись, Овцын почесал ногу. Опять зачесалось... Что там
такое? Задрал штанину... Так и есть: скорбут!
- Началось, - сказал Овцын и упал на подушки.
Куров вполз в каюту на коленях (уже не мог ходить).
- И ты? - спросил его Овцын. - А что наверху?
- Не распалило. Умер матрос Шаламов... Подниметесь?
- Сейчас... встану.
А мир был светел, ветер свеж, в смерть не хотелось верить. Как ослепителен
был вечный блеск мира полуночного!.. Следя за тонущим покойником, Овцын
встряхнулся.
- Эх, навигаторы, - сказал недовольно. - Да шлюп-то наш давно сносит льда-
ми. Куда же вахта смотрела, раззявы?
Куров тронул якорный канат, он подался свободно, безгрузно. Выбрали его на
палуб, и Куров показал лейтенанту лопнувший от перегнива конец.
- Бросай вторый! - велел Овцын и полез обратно в каюту. А там - чад лам-
падки перед иконой Николы, грязь засаленных мехов, качка постылая и удушье,
течет по бортам сизая плесень. Снова лег, стараясь "услышать" грум. Второй
якорь забирал плохо. Одна чугунная лапа у него давно была сломана. Лед ночью
стал напирать, двигая "Тобол". Умер хороший человек - рудознатец Медведев, и
Овцын уже не мог подняться на палуб.
- Без меня, - попросил. - Видит бог, я ослабел...
Скоро на вахте остались только квартирмейстер с учеником геодезии да с ним
двенадцать солдат. Остальные полегли на рундуках - в тоске. Дубельшлюп всю
ночь напропалую стучал носом в ледяной барьер, словно в двери нерасторжимые.
Смерть стояла рядом... Доколе ждать?
- Позови ко мне самоядь, - сказал Овцын кают-вахгеру.
Проводники-самоеды вошли и затрясли головами: лето необычно холодное, лед
не раздвинется, скоро ух осень, и тогда... Слабеющей рукою Овцын разлил водку
по чаркам. И свою чарку поднял.
- Вам верю, - сказал проводникам... - Вы здешние...
Отпил полчашки, и водка в чашке его вдруг стала красной. Испуганно вытер
рукою рот - ладонь в крови. Тогда он допил вино одним махом, выслал проводни-
ков прочь, созвал консилиум. И коллегиально порешили: уйти... Когда загудели
паруса, а дубель-шлюп рывком накренился, скорость набирая, Овцын чуть не зап-
лакал. Ацмиралтейству ведь пером на бумаге всего не рассказать. Да разве
поверят ему в столице, что лед за лето не мог растаять? "Под солнцем-то?" -
спросят его, и станут адмиралы над ним потешаться, как над врунишкой...
- Афоня, - позвал он Курова, - кажись, мне самому в Питерсбурх надобно
ехать, дабы от попреков отбиваться словесно.
- Как же вы? Сами ног не волокете.
- Лишь бы на урочища выйти, опять хвою пить станем. А ехать надо. Боюсь не
за свою карьеру, а за судьбу дела нашего. Докажу адмиралам, что "Тобол" еще
отворит эти ворота смертные...
Болезнь скорбутная - сам не знаешь, что за штука такая. Недаром она женщи-
ной в соблазнительных снах является на зимовках. Но как только "Тобол" вышел
на урочище Семи Озер, люди сразу повеселели. Вылезли наверх, сами патлатые,
зубы у всех шатаются, а уже полегчало... Ожили!
Наконец "Тобол" зашел под высокий берег Березова, высился над обрывом час-
токол острожный и торчал шатер церкви ветхонькой. Уже и осень подступала.
Сильная гроза - с эхом, длившимся очень долго, - разрывала небосвод над тунд-
ряной юдолью. Священник Федор Кузнецов, на диво трезвый, служил панихиду по
тем, кто навеки остался в мрачной глубине, возле кромки зернистых льдов...
Овцын стоял среди матросов своих, тонкая свечечка оплывала в его руке. Го-
рячее дыхание обожгло затылок ему. Навигатор не обернулся. Конечно, это...
она! И своей рукой Митенька нащупал Катькину руку, узкую и влажную от волне-
ния любовного. Из церкви они вышли вместе. На паперти стоял майор полка То-
больского, которого Овцын не знал. Оказалось, майор Петров Петр Федорович,
прислан в Березов недавно - надзор фискальный за Долгорукими иметь. Человек
он был разумный, зла никому не желавший, к Овцыну отнесся с почтением, в гос-
ти к себе зазывал.
Екатерина Долгорукая рядом стояла, глаза опустив.
- И вас, княжна, - поклонился ей майор Петров, любовь тайную приметив, -
прошу ко мне с лейтенантом жаловать...
В гостях у майора было хорошо. Майорша Настасья (из роду Турчаниновых)
книжницей оказалась. Говорили за столом о разном. О бобрах березовских, кои,
словно войско, свои дозоры от собак местных имеют; караулы бобры несут пос-
менно - как солдаты. О грозах судачили березовских, естество которых челове-
ком еще не изучено. О мамонтах дивных, кои в лед вмерзли, и научно в этих
краях еще многое человеку должно открыться... Катька Долгорукая от слов умных
заскучала, но вида скуки наружно не показывала. Ни жива ни мертва сидела жен-
щина, вся - от груди до коленок - наполнена лю бовным томлением. А под самую
полночь стук в окошко раздался - это подьячий Осип Тишин, пьяный, до гостей
рвался.
Майор Петров встал, подьячего стукнул и на улицу выбросил.
- От винного пития устали мы все, - сказал майор сердито. - Дай с челове-
ком умным тверезо душу в разговорах от-весть...
Обратно до острога Овцын провожал Катерину; за кладбищем она шубу на се-
бе широко распахнула, грудью припала к нему. Целовала горячо - как и та,
ужасная, что являлась в каютных снах, влажно и грубо, не по-девичьи! И каждый
раз говорила:
- Охти мне! - И, губы обтерев, опять с жаром целовалась. - Охти, сладко
мне... Ни на каких царей не променяю тебя!
Сказал он ей, что отъезжает с рапортом в Адмиралтейство. От разлуки убива-
лась Катька на погосте кладбищенском, где торчал крест царской невесты -
княжны Меншиковой. Причитала навзрыд, подеревенски. Гладил он плечи Катькины,
но тоску ее звериную, ненасытную не осуждал: из темени сибирского безмолвия
светят ему огни столицы, вихри проспектов питерских, блеск и суета. Она же
остается здесь, в кольце снегов навеки закована.
- Только не брось меня! - умоляла Катька. - Не позабудь... един ты! Вер-
нись ко мне, Христом-богом тебя заклинаю...
В пути до Тобольска опять Овцын заболел. Лежа в узких санках, слушал он,
как протяжно свистят полозья под ним, видел перед собой вертлявые хвосты ос-
тяцких собак, считал безутешные версты. А на почтовом дворе Тобольска его
огорошили новостью:
- Царица-то наша войну ведет. Ведомо ли о том в Березове?
- Дошла весть об осаде Минихом Данцига.
