В городе же нельзя было уже окон открыть - петербуржцы задыхались от дыма,
который наполнял столицу. Вокруг трещали леса в огне, выедало в пламени мхи.
Ушаков рыскал по округе, выискивая поджигателей. Люди злоумышленные жгли и
бояр на Москве; подозрительных бабок, к колдовству склонных, хватали здесь и
там, обливали их смолою, сжигали на кострах публично, чтобы народ страхом
проникся. Но это не помогало: две столицы полыхали из года в год. А бешеные
собаки, вывалив из пастей сочные пенные языки, носились по городам, кусая
солдат караульных, детишек и проезжих. Однажды и во дворец к Анне Иоанновне
ворвались два таких пса, вволю погрызли придворных. Леса вокруг Петербурга
стали сводить под корень: чтобы пожаров не было, чтобы разбойным людям негде
прятаться было. Всюду царили страх, неуютство, смятение...
Европейские газеты открыто печатали, что надо ждать смены правителя на
престоле русском, а от народа русского - бунта кровавого. И все чаще в "ку-
рантах" иноземных мелькало имя отверженной и забитой при дворе цесаревны Ели-
заветы. А в народе русском постепенно складывалась вера, что только Елизавета
Петровна круглолицая плясунья, простоватая, рыжеволосая, смешливая, - только
она, девка воистину русская, может дать облегченье всем людям. Но Елизавета
пока сидела смирнехонько...
Волынский с калмыком своим, верным Кубанцем, поехал к себе на дачу по Пе-
тергофской дороге. День выпал жаркий, дымно оплывало над взморьем солнце.
Словно челноки в машине ткацкой, ерзали по дороге императорской - туда и сюда
- драгунские разъезды, дабы путников проезжих от разбоя случайного оберечь.
Не было таких мыслей, которые бы Артемий Петрович мог скрыть от своего
дворецкого, и сейчас затужил доверительно:
- Дожили, чтоб оно все треснуло... По своей же земле русский дворянин не
знает как живу-здорову проехать. Из народа-труженика мы народ в разбойника
превратили. Да и сыскать как? По себе ведаю: когда мне худо, я бы первым кис-
тень взял и пошел бы...
Вдруг со звоном вылетели стекла из окон. Карету вздыбило. С ее боков,
хрустя, посыпался лак. Возок Волынского столкнулся со встречной каретой, сце-
пясь с нею осями колес; лошади с испугу занесли на обочины, вся упряжь сразу
перепуталась. Артемий Петрович был на поступки скор - сразу палку схватил и
стал бить кучера на чужих козлах. Бил всласть - он любил подраться.
И вдруг над ним раздался голос - властный, строжайший:
- Брось палку, Петрович... Твой кучер виноват более моего!
У Волынского даже руки повисли - трость выронил.
Из окошка взирал на него генерал-прокурор империи Ягужинский.
Долго молчали заклятые враги, один в карете сидя, другой посреди дороги
стоя. Мотали лошади головами, грызли удила, а два дышла торчали над ними
крестом, словно распятие. Затем граф Ягужинский не спеша из кареты выбрался,
и Волынский сразу заметил, что берлинское пиво не впрок пошло ему. постарел
Пашка, сугорбился, в пальцах трясучка, ногу волочил, след на песке оставляя.
- Вот уж не ожидал, - сказал генерал-прокурор, - что первого тебя встречу,
Петрович... Что скажешь утешного?
Отошли они подалее от людей челядных. А вот слов не было.
- Кто же замест тебя в Берлине послом русским остался?
- Посадили курляндца фон Браккеля, будто русского не нашли... Говорят, -
прищурился Ягужинский, - ты после смерти Головкина уцепился на его место в
кабинет-министры попасть. А назначили-то меня... Верь, что чести этой не ис-
кал. Конъюнктур здешних, петербургских, из Берлина было не разгадать. Может,
подскажешь?
- Охотно! - прорвало Волынского на искренность. - В берлоге кабинетной
один медведь - Остерман, и то графу Бирену неугодно. Вот и везут второго -
тебя! Бирен надежду возымел, что ты зубы Остерману все выломаешь. Остерман
же, напротив, уверен, что ты на Бирена ринешься с кулаками, как прежде быва-
ло... Уж ты прости, что правда с языка сорвалась! Но, по примеру римскому,
скоро мы все, яко Нероны, станем побоище гладиаторов наблюдать издали... Кто
кого свалит и жив останется?
Высоко над ними, в дыму, свиристел крохотный жаворонок.
Ягужинский травинку сорвал, куснул ее губами бескровными.
- Худ боец из меня ныне... состарился. Коли на мне конъюнктуры строят, то
битвы потешной не бывать. Умру я скоро, Петрович...
И так он это сказал, что Волынского даже передернуло.
- Не умирай ты, господи! - отвечал с надрывом (даже ласково). - Коли ты в
Кабинете, так хоть двое русских противу одного немца. Умрешь ты, граф, и...
не меня! Не меня изберут! Нет, станет два немца противу одного русского, да и
тот русский - князь Черепаха - Черкасский, слова доброго не стоит.
Ягужинский на это смолчал. Похромал к своей карете.
- Петрович! - окликнул издали. - А это ведь ладно получилось, что я тебя
раньше не повесил... Теперь тебе шумы устраивать! Тебе Остермана и Бирена
сваливать!
Два дышла разъехались, распятие поломав, конюшие распугали упряжь, насте-
гивая лошадей. Поехали. Один - в столицу, другой - на дачу... Кубанец искоса
на господина своего посматривал:
- Чего сказал-то враг этот? Грозил? Али как?
- И не поймешь. Какой он теперь враг! Вроде бы и Пашка, а вроде бы и нет
Пашки. Случилось ему в старости расслабиться духом... Самобытство свое поте-
рял Ягужинский, и, чую, драки уже не будет. Базиль, мыслю я так, что Пашка
долго не протянет. И место его в Кабинете ея величества опять будет упалое.
Нешто же и в этот раз не меня туда посадят?
Кучер нахлестнул лошадей. Волынский откинулся на валики пышных диванов,
простеганных фиолетовым лионским бархатом.
- Я-то еще самобытен! - выкрикнул. - Мне теперича шумы устраивать! Я любо-
му, кто на пути встанет, глотку зубами вырву...
Обер-прокурор Маслов теперь неслыханного требовал: персонам знатным указы-
вать стал, каково им мужика беречь надобно. Пуще всего Маслов нападал на кня-
зя Черкасского, как на самого богатого помещика, и за это кабинет-министр ды-
шал на Маслова злобой яростной, неистребимой...
- Да не грози мне, князь, - отвечал ему Маслов. - Я своей суровости к алч-
ности вельможной не отменю. Мужик русский за рубеж утекает. Еще десяток таких
лет, и Россия вовек потом не оправится. Мало вам, што ли, своих нищих? А вы,
министры высокие, еще из Польши наших беглых крестьян воротить желаете...
Стоном выла земля русская, земля богатейшая, земля плодоносная. Два го-
да подряд, будто в наказание какое, побивало Русь по веснам заморозом нечаян-
ным, потом жаром опалило нужду мужичью. Сгорало все на корню! И нужда подпер-
ла уже под кадык самый: на пасху святую, когда бы жизни радоваться, маковой
росинки в рот не попало. Вновь, словно саранча серая, нахлынули нищие на
Москву и Петербург, от христорадцев не стало в городах спасения...
- В чем дело? - удивлялся Остерман в Кабинете. - Когда немец встречает
добропорядочного нищего, он дает ему работу. Когда русский встречает лен-
тяя-нищего, он дает ему милостыню... Отсюда и явилось изобилие попрошаек - от
безделья!
А что мог сделать Маслов? Манна небесная на русский народ еще никогда са-
ма не просыпалась. Единое дело провел он - указ! Дабы земля дворянская впусте
не лежала, пускай мужик на ней сеется, в свои закрома зерно сгребет. И указно
повелел обер-прокурор помещикам исполнить все это "под страхом жесточайшего
истязания и конечного разорения..."
- Как они с мужиками, так и я с ними буду...
Дунька, умница его рябая, на колени пред мужем пала.
- Батька мой родный, - заплакала, трясясь, - отступись ты с миром... Экие
персоны противу тебя стенкою встали! Неужто, себя и меня не жалея, проломишь
ты их слабым мненьем своим?
- Лоб себе расшибу, - отвечал Маслов, - но не отступлюсь...
На этот раз свидание его с императрицей было долгим и мучительным. Бирен
тоже при этом присутствовал, но больше помалкивал. Анна Иоанновна завела речь
о войне близкой, войне разорительной, ныне много денег понадобится. Да еще
решила она чиновникам в столице, противу иных городов империи, в два раза де-
нег больше давать, потому как Петербург - парадиз (что в переводе на русский
- рай означает). Теперь Маслов для нее где хочешь достань, вынь да положь, -
чтобы из ада рай сделать.
- Ваше величество, - отвечал Анисим Александрович, нижайше кланяясь, - ко-
рень зла в бессовестности помещиков состоит. Подати палкой выколотить - наука
невелика. А вот недоимки с народа за прошлые годы собрать - больно, словно
зуб вытянуть. Нонеча уже вся Россия... вся, поверьте мне, состоит в должниках
вашего величества, и должники те разбегаются куда глаза глядят!
- Не все же должны нам, - заметил Бирен озабоченно.
Маслов на каблуках туфель, сверкнувших стразовыми пряжками, резко повер-
нулся в его сторону. Он знал, что Бирен к нему благоволит, и разговаривал с
графом всегда открыто, без утайки.
- Верно, ваше сиятельство, не все... Однако нам грозит оскудение полное и
безлюдье провинции - вот что страшно! Деревня скоро станет пуста: кто в горо-
да - милостыню просить, а иные - в лес, кистенем пропитание добывать. Из того
в печали горестной я пребываю, и прошу высочайшей милости...
- Что умыслил-то, прокурор? - спросила его Анна подавленно.
И тогда Маслов ударил ее, словно в лоб:
- Вот что! Крепостное право надобно в законность привесть. А для этого
сначала мужикам непременно воли прибавить...
- Эва надумал! - удивилась Анна, поглядев на Бирена.
- А я не понял его, - ответил Бирен. - Переведите мне...
Анна Иоанновна повторила ему слова Маслова по-немецки.
- Пусть он делает что хочет, - засмеялся Бирен. - Я ведь не русский поме-
щик, а только обер-камергер двора русского.
Но императрица поддернула рукава голубой кофты. Красный платок на ухо ей
сбился. Туфли царицы шлепали по паркетам.
- Зато я, - сказала, побагровев от гнева, - помещица российски! И всей
России есть хозяйка... Думаешь ли, Анисим Ляксандрыч, что болтаешь тута?
- Ваше величество, - снова поклонился ей Маслов, - не ваших прав ущемления
домогаюсь, а лишь ничтожно и покорнейше воли прошу для людей, ущемленных вся-
чески от рождения.
Бирен тяжко вздохнул. Что он вспомнил сейчас? Может, свою бедную мать, со-
биравшую шишки для герцогского камина? Или острый запах конюшен - запах его
юности - вошел ему в ноздри, как память обо всех унижениях, пережитых им смо-
лоду? Он вздохнул...
Анна Иоанновна в ответ заявила Маслову:
- Моими дедами так уж заведено, чтобы воли мужикам не давать, а помещику о
довольстве их всемерно и отечески печься.
Бирен куснул ноготь. Анна Иоанновна взглядом, полным муторной тоски, выз-
вала на себя его ответный спокойный взгляд.
- Я в русские дела не хочу вмешиваться... трутги-фрутти! А впрочем, я посо-
ветуюсь. Хотя бы с моим гоффактором Лейбой Либманом... он имеет верный
взгляд на дела финансовые...
- Румянцев-то генерал, - неожиданно сказала Анна, - был прав: финансов в
России нету. А есть только подати и недоимки. Европа смеется над нами, а мы
плачем. И те недоимки хоть из глотки, а надобно вырвать. У меня эвон война с
турками на носу виснет... Что же я? Возьму твоего Лейбу, граф, и с ним вое-
вать пойду? Много я с жиденком твоим навоюю.
- Пожалуйста! - кивнул Бирен. - Вот перед вами стоит господин Маслов:
честнее этого человека я никого больше не знаю. Соблаговолите же ему все не-
доимки с народа и собрать для вас. Пусть он давит помещиков, а помещики пусть
прессуют крестьян...
- Ты слышал, что тебе сказано? - спросила императрица.
Маслова дома жена встретила, сообщила, что приходил английский врач Белль
д'Антермони, целый час сидел.
- Чудной он, - рассказывала Дунька. - Молол мне о разностях, будто тебе
надобно отравы беречься. Про женщин сказывал, что есть у них перстни на паль-
