возьмет Овцын брата ее, князя Ивана, и ударится во все тяжкие для гульбы - к
подьячему Осипу Тишину, а княжна - за ним притащится. Сядет на лавке в уголке
избы, посмат ривает оттуда, блестя глазами, как пьет вино чернобровый сладкий
любовник...
Осип Тишин как-то сказал ей, сильно охмеленный:
- Княжна, почто ты меня не поцелуешь? Нетто гордыню свою не переломишь?
Лейтенанта, значит, целовать можно. А меня, выходит, и не надобно?
Овцын крепко (во весь мах) треснул подьячего в скулу:
- Ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами... Понял?
- Вразумил ты меня, лейтенант... Я многое понимаю! Так текли дни в Березо-
ве - на одном из концов Сибири. Здесь пока все было в полном порядке.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Иначе текли дни в Нерчинске - на другом конце Сибири, и здесь испокон веку
не все было в порядке... Владыкой здесь служил рьяный патриот - Алексей Пет-
рович Жолобов.
Сегодня с утра раннего был он в настроении недобром.
Свинцово-серебряный завод Нерчинский (единый на всю восточную Сибирь) из
Петербурга прикрыть хотели. А - почему?.. да потому, что пока свинец из Нер-
чинска везут, он с каждой верстой дорожать начинает. И чем ближе к Москве-тем
дороже свинец становится. Это же понятно: сама дорога обходится недешево! И
когда свинец доедет от рудников до Москвы, то цена ему за един пуд - 2 рубля
71 копейка. Иноземный же свинец завозят в Россию из Европы по иной цене - в 1
рубль и 10 копеек за пуд...
- Неужто не понять дикарям столичным, - бранился Жолобов, - что Европа-то,
задерись она, намного ближе к Москве, нежели Нерчинск... Но Нерчинск-то - наш
город, и свинец тут нашенский! Русскому свинцу и предпочтение отдать надоб-
но...
Секретарю канцеляции своей Жолобов в лоб плюнул:
- Иди, иди отседова. Видеть рожи твоей не могу. И просителей до меня не
допущай. Я ныне злой и кого хошь палкой прибью...
Только он так распорядился, как двери - настежь:
- Слово и дело! Губернатор, клади шпагу свою на стол!
Секретарь в калачик свернулся, юркнул вбок, только хвост его и видели. А
Жолобов кулаками двумя об стол трахнул и сказал:
- А ну! Коли такие смелые, так повторите...
Три офицера в дверях повторили приказ об его аресте. Жолобов ботфортом
треснул в окошко, чтобы в тайгу выскочить. Но его сзади схватили. Тогда он
стол перед собою обрушил, тем самым офицеров напугав. А сам - шпагу успел
достать.
- Слово и дело вам легко кричать. Но я не дамся!
Скрестились клинки. Три против одного. Лязг, дзень, зинь...
Атексей Петрович уже немолод, но одного офицера шпагой своей так и всунул
за печку.... Брызнула кровь!
- Не вкусно? - рычал Жолобов, сражаясь умело рукою сильной. - А ты меня
добудь в бою... добудь..: добудь!
Блеско и тонко звенели клинки. Кого-то еще рубанул сплеча.
Длинною полосой тянулась кровь вдоль половицы грязной...
Зверея от крови, насмерть бился неустрашимый губернатор нерчинский - пат-
риот и рачитель о нуждах отечественных:
- Сопляки ишо! Я и не таких груздей с пенька сшибал... На!
И точной эскападой он отбил второго офицера.
- Убью! - посулил третьему и последнему...
И убил бы (он таков). Но тут на крики раненых сбежались солдаты. В грудь
губернатора частоколом уперлись ржавые багинеты, и тогда Жолобов понял, что
не уйти. Тычком вонзил он шпагу в лужу крови на полу.
- Ваша взяла... - сказал, сипло дыша.
Жолобова связали, и солдаты его на себя, будто бревно, взвалили. Столби-
ком, ногами вперед, через двери губернатора пронесли. И на улице в санки бро-
сили. Прощай, прощай, славный град Нерчинск! Прости меня и ты, страна Дау-
рия... увозят меня далеко, за делом нехорошим по "слову и делу" государеву.
- Прощай, каторга моя! - кричал губернатор из санок.
- Прости и нас, Петрович! - отвечали ему каторжные...
Долго везли его спеленатым. И доставили в Екатеринбург. Увидел он над со-
бой Татищева - генерал-бергмейстера.
- А-а, Василь Никитич, мурло твое хамское! - сказал ему Жолобов. - Я-то,
старый дурак, думал, что граф Бирен меня забирает. А вышло, что по шее моей
природный боярин плачется... Иди ко мне, Никитич... нагнись ближе: я тебе
тайное из тайных объявлю.
Татищев нагнулся над ним, а Жолобов его зубами за ухо рванул. Стали его
тут бить. И били, пока он не затих. Даже дергаться перестал...
- В узилище его! - велел Татищев. - Да от Егорки Столетова подалее, чтобы
не снюхались... Будем вести розыск исправно!
Ночью в камору к Жолобову кто-то проник тихой мышкой:
- Ааексей Петрович, это я... узнаешь ли с голоса?
- Не! Назовись, кто ты?
- Хрущев, Андрей Федоров я... экипажмейстер флотский, а ныне при горных
заводах состою. Помнишь ли ты меня по Питеру?
- Ну здравствуй, Андрюшка... Ты чего явился?
- Помочь тебе желаю.
- Помоги... Эвон цепь на мне. Сумеешь выдернуть? Хрущев в потемках нащупал
тяжкую цепь:
- Нет, не могу. Татищев - зверь, спасайся от него. Может, повезет тебе,
так в Питерсбург отвезут.
- Чудак ты, Андрюшка: у меня в столице иной враг - Бирен!
- Однако там и друзья сыщутся... хотя бы Волынский.
- Брось пустое молоть, - отвечал Жолобов, ворочаясь на соломе и пепью гро-
мыхая. - Волынский такой же погубитель, как и все. Мы себя ценить не умеем. И
не приучены к этому. Эвон немцы! Задень одного - десяток сбежится, и тебя
заклюют. А у нас так: бей своих, чтобы чужие пугались...
Татищев уже вовсю трепал Столетова.
- Чего ради, - вопрошал строго, - в день тезоименитства государыни нашей
матушки Анны Иоанновны ты в церкви не бывал?
- Пьян был, - винился Егорка.
Татищев наступал на поэта неумолимо, как рок, предварительно как следует
материалы к следствию изучив и подготовив.
- Еще пункт! Когда ездил ты вино пить к крестьянину Ваньке Патрину, были
там подьячие Ковригин да Сургутский, обче с комиссаром Бурцевым, и ты при
всех власть божию лаял похабно и кричал зазорно, что, мол, время ныне худое
настало, все от двора императрицы обижены пребывают, а боле всех винил графа
Бирена. Вот теперь ты и скажи нам: кто тебе давал право людей, выше тебя сто-
ящих, хулить?
- Прав своих от рожденья не ведаю, - отвечал на это поэт...
Егорка Столетов героем не был: всех, кого знал, попутал в оговорах сбивчи-
вых. Длинной килой потянулся перед Татищевым список его знакомцев, пьяниц-со-
питух, сородичей, друзей и прочего люда. Даже сестру родную, Марфу Нестерову,
оговорил. Татищев тут же писал в Петербург, что мужа Марфы, мундшенка Несте-
рова, следует от вина царицы отставить, ибо... опасен!!!
Егорка просил, чтобы ему бумаги и чернил дали.
- На што тебе? - спросил Татищев. - Стихи писать?
- Буду проект писать. О торговле с китайцами. Я все продумал. Государыня
от меня, ежели не казнит, будет доходу иметь в сто тыщ ежегодно. Дозвольте
проектец выгодный сочинить?..
Стихи он писать умел, а вот на проекты оказался головою слаб. Наплел раз-
ной чепухи от страха, будто надобно табак продавать листами, не кроша их, а
лошадей из Европы гнать прямо в Пекин и там продавать... Татищев от такой
"изобретательности" поэта даже затосковал. Скоро пытошные избы были отстрое-
ны. Теперь от "слова" можно было к "делу" переходить: от допросов - к пыткам!
Егорка Столетов трясся в ужасе пред будущим, и Татищев трясучку его приметил.
А потому священнику, который перед пытками сбирался Столетова исповедовать,
он наказал:
- Что наговорит пред богом - ты мне донеси словесно.
Поп даже на колени упал:
- Не могу! Тайна исповеди пред богом сущим нерушима...
Татищев ботфортом ему все лицо в кровь разбил:
- Я тебе здесь и Синод, и владыка, и бог твой!
Столетов на "виске" пробыл всего полчаса. За это время было дано ему сорок
ударов. Из воплей поэта запечатлелись признания откровенные и ужасающие...
Вот что выкрикивал Егорка:
"...фельдмаршал Долгорукий - главная матка бунта..." "...а Ванька Балаки-
рев цесаревну Лизку в царицы прочит..." "...Елагин много говаривал: мол, все
цари передохнут..." "...у присяги я тоже не бывал - с презлобства..."
"...Елизавета сказывала: народ наш душу чертям продал..." "...Михаила Бело-
сельский с Дикою герцогиней плотски жил..."
"...царица сама дивилась, что народ покорен и бунта нет..." "...газетеры в
Европе скорую революцию нам пророчат..." Изрыгнув с дыбы эти крамольные приз-
нания, Егорка взмолился:
- Ой, снимите меня... сил не стало... помираю!
Страшен был для Егорки Татищев. Но еще страшнее казался теперь Егорка са-
мому Татищеву, который и не гадал, что дело это потянет столько имен, уйдет
корнями в глубь императорской фамилии - с ее извечными сварами и раздорами
из-за престолонаследия. Не только цесаревну Елизавету помянул Егорка в допро-
сах, как претендентку на престол русский. Всплыло имя и "кильского ребенка",
принца Голштинского, рожденного от Анны Петровны, дочери Петра I, и тоже име-
ющего права на престол... Татищев все больше погрязал в сыске и сам пугался.
С допросов людей во всей яви проступала незаконность пребывания Анны Иоаннов-
ны на престоле, - Елизавета, вот кому сидеть надо на троне!
Татищев сам на себя беду накликал. Его ли это дело - людей пытать? Его де-
ло - заводы строить, руды изыскивать. А он вместо этого столь загорелся инк-
визицией, что только огнем пьггошным и дышал. Грозный Ушаков в столице не
терпел, чтобы у него хлеб родной отнимали. Ушаков в Еатеринбург такое письмо
прислал, что Татищев в тот же день избу для пыток ломать стал. Узников всех
срочно в Тайную розыскных дел канцелярию отправил...
Жолобов на допросах, сколько его ни пытали, ничего не сказал. Зато на про-
щание он перед Татищевым высказался:
- Жаль, что я ранее такую гниду, как ты, не зашиб в лесу темном. Я тля ма-
хонька, есть пошире меня телята... Не думай, что своим боярством спасешься.
Не рой могилу другим - сам в эту яму свалишься!
- Ах, Петрович, Петрович, - укорил его Татищев, - хоть бы в разлуку вечную
ты мне Словечко сказал хорошее...
- Пожалуйста! Чтоб ты сдох, собака паршивая. Бояр давить надо, от них Руси
плохо... Не спасешься ты, других погубливая. Погоди, и тебя затравят. Вот на
том свете мы тогда встретимся и рассчитаемся за все сразу - головешками с
искрами да смолой кипящей...
Увезли их всех. Кляпы в рот забили, чтобы не болтали лишку, и увезли - к
Ушакову. Татищев опять за горные дела взялся. Думал он, как бы поскорее гору
железную Благодать для нужд российских освоить... Василий Никитич был велик и
благороден как муж ученый, когда науками и промыслами занимался. И был он
последним негодяем, когда, от наук отвратясь, желал двору услужить в целях
рабских, холуйских, для себя выгодных...
Татищев сейчас частных горнозаводчиков трепал без жалости: требовал от
них, чтобы дороги в Сибири строили, на реках пристани ставили. Особенно Деми-
довым от него доставалось. Татищев у них весь Алтай в казну отбирал. Никитич
на химических опытах научно доказал, что в руде алтайской немало серебра име-
ется, и то серебро Демидовы от государства утаивали. Они, хитроумны, так де-
лали: на Колыванском заводе руду сплавляли в "роштейнт" (получалась черная
медь), а для выделения серебра отвозили сплав на завод Тагильский. Там, на
Тагиле, у них были печи для рафинирования меди. И там - по слухам! - они свою
монету тайно чеканили. Поймать их никак нельзя. Как только досмотрщики прие-
дут, они мастерскую вместе с рабочими водой из озера затопляют. Уедет ревизия
- воду откачают, мертвецов вынут, и опять пошли монету шлепать...
На Благодати уже закладывались первые домны, первые лопаты железняка уже
были сброшены с горы вниз, когда на Урал прибыл изящный саксонец Курт фон
Шемберг:
- Меня прислал граф Бирен.
Бирен с нетерпением ждал гонца из Екатеринбурга, и вот он наконец прибыл.
