ландыши. Было тихо и солнечно. От леса набегал ветер, разворачивая над крышей
замка два трепетных штандарта - баронский (фон Розенов) и графский (рода Ле-
венвольде).
Из-под нежной кисеи виднелись, словно раскрытые лепестки, розовые губы де-
вочки. Левенвольде нерушимо стоял на каменных плитах церкви в дорожных грубых
башмаках, и лицо льва затаило усмешку. Над этими людьми, что поздравляют; над
этими женщинами, которые завидуют невесте... "Какая честь! - он думал, изде-
ваясь. - Но прокаженным все дозволено".
Вечером он поднялся к невесте и силой принудил ее к ласкам. Горько рыдаю-
щую девочку он спросил потом - уязвленно:
- Итак, вы счастливы, сударыня, став графинею Левенвольде?
- Да... благодарю вас. Я так признательна вам...
- Вы в самом деле любите меня? Или послушались отца?
- Как можно не любить... - шепнула она губами-лепестками.
- Благодарю вас! - И он удалился, крепко стуча башмаками.
Когда утром к нему вошли, он был уже мертв. Левенвольде сидел в кресле,
глубоко утопая в нем; рука обер-шталмейстера была безвольно отброшена. Лучи
первого солнца дробились в камне его заветного перстня. Старый барон снял
перстень с пальца Левенвольде и протянул его дочери:
- Вот память нам об этом негодяе. Возьми его, Шарлотта, только осторож-
но... он с ядом) Все Левенвольде - отравители...
В глубинах замка прокричал петух. Из-под низко опущенных бровей скользнул
по девушке строгий взгляд мертвого Левенвольде. В стене той церкви, где он
впервые встретил юную Шарлотту, был сделан наскоро глубокий склеп. В мундире
и при шпаге, в гробу дубовом, он был туда поспешно задвинут. И камнем плоским
был заложен навсегда. К стене же храма прислонили доску с приличной надписью
и подробным перечнем всех постов, которые сей проходимец занимал при жизни
бурной...
Смерть Левенвольде не прошла бесследно - в придворных сферах Петербурга
началась передвижка персон, и кое-кто подвинулся, а кое-кто поднялся на сту-
пеньку выше. И очень высоко подскочил Артемий Волынский!..
Недавно я посетил замок "Раппин" и долго стоял перед могилой Левенвольде,
вглядываясь в уродливых львов на гербе знатной подлости. А надо мною, всхлип-
нув старыми мехами, вдруг проиграл орган - тот самый, который разбудил ког-
да-то Левенвольде. Минувшее предстало предо мною: да, именно вот здесь, на
этих серых плитах, молилась девочка, прошедшая свой путь по земле бесследно и
невесомо - как тень... Как тень прошла она, унесенная ветром в забвение прош-
лого.
А на пригорке в забросе покоилось фамильное кладбище Розенов, обитателей
этого замка. Я читал надписи на камнях и размышлял о времени: здесь лежали
уже сородичи декабриста Розена. Время тихо и незаметно смыкалось над древними
елями... В поисках дороги на Венден (нынешний Цесис) я долго блуждал по лесу
- там же, где 250 лет назад заблудился ночью прокаженный Левенвольде.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Потап Сурядов, на Москве проживая, промышлял чем мог. Теперь, когда два
года подряд неурожай постигал Русь, императрица разрешила милостыньку свобод-
но вымаливать. И от этого в городах теснотища возникла: нищие так запрудили
улицы, что кареты барские порою не могли проехать... Потапу стыдно было руку
тянуть - малый здоровенный, на целую башку всех выше, а когда шапку наденет,
так и торчит надо всеми, словно колода... Стыдно! Лучше уж украсть, нежели
руку Христа ради протягивать.
В морозы лютейшие гулящий народ больше около фартин терся. Напьются вина
кабацкого, а ночью спят. Иные, кто хмельного не желал принимать, тот прямо в
баню шел - отчаянно и жестоко там парился. Полторы тысячи бань на Москве тог-
да было, а в банях все голые - возьми-кось сыщи меня! Первопрестольная всем
сирым приют давала: улицы темнущие, идешь - черт ногу сломает, пустырей и са-
дов множество, заборы гнилые, ткни его - и повалится. Тут-то и раздолье тебе:
свистнешь прохожему - у того душа в пятки скачет. Сам отдаст, что накопил,
только бы до дому живым отпустили.
По привычке, еще солдатской, Потап бороду брил, и для той нужды были на
Москве многие цирюльни, где тебя исправно за грошик выскоблят. Над питейными
погребами висели гербы императрицы и красочные вымпелы развевались. Будто ко-
рабли, плыли в гульбу и поножовщину кабаки царские, заведенья казенные. А над
табашными лавками рисованы на жести приличные господа офицеры, кои трубки
усердно курят. Ряды - бумаженные, сайдашные, кружевные, шапочные, котельные,
ветошные, калачные и прочие, - есть где затеряться, всегда найдешь, где свой
след замести...
На Зарядье, в самом темном углу Китай-города, зашел как-то Потапушка в об-
жорку. Стукнул гривной по столу, что был свинцом покрыт, и запросил водки с
кашей. А напротив старичок посиживал, чашку жилярского чайку с блюдца сосал,
носом присвистывая.
- Величать-то тебя как, дедушка? - спросил его Потап.
- Допрежь сего, пока не рожден был, не ведаю, каково меня называли. Лета ж
мои - по плоти, а духовные лета скрыты. Може, мне с тыщу и накапает. Да токмо
сие рассуждение - ума не твоего.
- Чудно говоришь, старичок, - задумался Потап. - Вроде бы ты и не человек,
а... Откель сам-то? Где уродили тебя экого?
- Да все оттуда... - задрал старичок бороду. - Со небес наземь упал я! Ме-
ня сам боженька на землю спихнул... Эвот как!
- Небось больно было тебе с неба на землю падать?
- Не. Даже приятно. Меня тихие анделы крыльями носили...
Потап озлился от вранья, вспомнил он страхи застеночные. И каши зачерпнул
рукой с миски, стал бороду старика кашей мазать:
- Ой, и не ври ты, псина старая! Иде твои анделы тихие? Иде душа Иисуса
Христа? Нешто они горя людского не видят? Тут сзади какие-то бугаи зашли, на-
валились:
- Вяжи его! - И ломали Потапу кости. - Ен утеклый, видать...
Даже дых переняло, - столь сильно помяли. А напротив все так же мирно си-
дел старичок, с небес на землю упавший, и вся борода его - в каше гречневой,
которая в коровьем сычуге сварена.
- Отпустите его, - сказал он вдруг, пятак вынув и положив его пред собой,
стражей и сыщиков во искушение вгоняя.
Потап спиною слабость в фискалах ощутил и, путы рванув, стол сшиб. Вылетел
на мороз. И там старичка под забором дождался.
- Отец ты мой, - сказал ему Потап. - Уж не чаял я защиты от тебя. Почто
добром услужил мне? Ведь я тебя кашей испачкал...
Старичок вертко улицу оглядел, к уху парня приник.
- Идем, - шепнул. - Христу и богородице явлю тебя.
- А и веди! - решился Потап. - Я вот Христу-то всю правду изложу: разве
пристало людям русским таково далее маяться?
Иисус Христос имел жительство возле Сыскного приказа (это как раз налево
под горушкой, возле церкви Василия Блаженного, где ранее был приказ Разбой-
ный). Дом у Христа имелся от казны даденный, ибо "спаситель" наш служил ныне
мастером дел пытошных. Звался он Агафоном Ивановым, сам из мужиков вышел, по-
хаживал теперь по комнатам в белой до пят рубахе, сытенько порыгивая, а округ
него - всякие там крестики да иконки развешаны.
- Ноги-то вытри, - сказал Христос Потапу. - Чай, не в кабак ломишься, бра-
тик, а в наши горницы духмяные...
Стало тут Потапу даже смешно: нешто же, в рай входя, надобно ноги выти-
рать? Однако не спорил - вытер. Тут за стол его посадили, потчевали. А вина и
табаку не давали.
- Это грех, - сказали. - Мяса тоже не ешь. - И при этом Потапа по спине
гладили. - Ого, - на ощупь определил опытный Христос, - ты уже, чую, дран от
кого-то был... Оно так и надо: сколоченная посуда два века живет... А что ду-
маешь-то?
- О жизни думаю... Плохо вот! Жить плохо, - отвечал Потап.
- Прав, соколик мой ясный: спасаться нам надобно.
- Да я бы спасся... Не ведаю только - как?
- Очистись, - строжайше велели Потапу.
- Я мало грешен. Видит бог - коли по нужде, а так - не!
- А ты и согреши. - И опять по спине его гладили.
- На што? - дивился Потап. - На што грешить-то мне?
- Чтобы потом и очиститься... А сбор святых, - молол ему Христос, - на
Москве сбудется. Вот, когда-сь с Ивана Великого колокола вдарят, тогда - жди:
мертвяки из гробов смердящих воздымутся. И все пойдут на Петерсбурх - там суд
состоится... Страстный! Небо же явится нам уже новехонько - все в алмазах, и
на нем узрят верующие чуден град Сион.
- Адале-то? - сомневался Потап. - Дале-то как? За притчею-то твоею, Агафон
Иваныч, что видеть мне надобно?
- Сие не есть притча. Дале нам хорошо станется. Загуляем мы с тобой, пра-
ведные, в садах райских. Ризы у нас золотые, дворцы хрустальные, яства слад-
кие, а бабеночки молоды и податливы.
- Это какой же такой рай... с бабами? - дивился Потап.
- Мир здеся, на земле, духовен да будет! - внушал ему Христос. - А там, на
небеси, за всю жизнь остудную отплатится тебе сладостью утех мирских, плотс-
ких. Все наоборот обернется по уставам нашим. И сейчас, дабы рая достичь, ты
женою не заводись. От жены смрад гнусный исходит - не надо тебе жены. А при-
ходи к нам в Иерусалим новый и любую бабу для своих потребностей ты во благо-
ухании избери.
Хотел Потап прочь уйти. Но в доме Христа-баламута столь тепло было и тихо,
что поневоле телом заленился. Шапку под голову себе кинул, на лавке проспал
до вечера. Потом его подняли, велели белую рубаху надеть и ко греху готовить
себя.
- Да на что он мне сдался, этот грех ваш? - удивлялся Потап. - У меня и
без ваших грехов своих хватает. На што зло копить?
Ввели его в горницы, Иерусалимом называемые. А там - народищу полно. И му-
жики и бабы, старые и молодухи, все шепчутся, какими-то листовками шуршат.
Запели они согласно - по команде:
Сниде к нам, Христе,
со седьмого небесе,
походи с нами, Христе,
под белым парусочком,
сокати с небесе,
дух ты, сударик святый...
Выскочил посередь избы мужик - черт голый, а не мужик. Без порток. И зас-
какал среди баб, хлеща их неистово плеткою.
- Хлыщу, хлыщу! - кричал он. - Христа ищу, ищу...
Сначала мужики и бабы шли в стенку - одна стенка на другую, будто хоровод
водили. Раздувались их "паруса" - белые рубахи, чистые. Потом богородица,
карга старая и гнусливая, на престоле хлыстовском сидючи, пискнула - будто
мышь:
- Пошли усе в схватку! Хватай друг друженьку... мни! мни!
Плюнул Потап в темноту, блудом хлыстовским напоенную, и ушел. "Спасаться и
надо бы, - думал. - Да... как? Хорошо бы мастерство немецкое изучить. Скажем,
замки дверные, безмены купеческие или пистоли воинские делать. Опять же -
разве худо около дерева всю жизнь провести? Доски гладить, гробы собирать?.."
В кабаке Неугасимом ему знакомство выпало. Вошел в питейное господин моло-
дой и долго Потапу в глаза смотрел. И, вдоволь наглядясь, так он заговорил:
- Сыне я дворянской, сержант гвардии, и могу тебя в крепостные свои опре-
делить. Хошь?.. Только - уговор: я тебе пять Рублев дам, и ты моим рабом-
станешь. А потом я продам тебя, и с торга того ты с меня еще три рубли полу-
чишь... Стоишь ли ты того?
- Стою, - сказал Потап и заплакал. - Видит бог, - горевал он над кружкой,
- пропала моя головушка... Ладно, господин добрый. Бери меня в оклад подушный
за пять рублев. Продавай меня хоть черту за три рубли... Замерз вот я. В теп-
ле давно не спал. Лучше уж в рабстве твоем крышу иметь над головой... Пошли!
И за пять рублей продал себя Потап обратно - в рабство.
Новый барин его - сержант Гриша Небольсин не в пример Филатьеву оказался
добрым. Работами не принуждал, в маслице да в пиве не отказывал. Торговал он
живым товаром и с того жил. Такие господа на Москве водились тогда...
Только пришел однажды Небольсин с похмелья, аж посинел:
- Прости меня, Потапушко. Вчерась я спьяну забыл цену за тебя просить. А
просто подарил тебя... Сходи же умойся во дворе. Да гребешок у баб попроси
