расчесаться и не гляди звероподобно...
Сел барин в санки, Потапу велел на запятки вскочить. Поехали. Прыгали сан-
ки по сугробинам. Небольсин лошадей завернул, пошли они рысью под угорье За-
москворецкое - места Потапу знакомые.
- Тпррру-у... - остановились вдруг, и Потап обомлел. Небольсин задержал
санки как раз напротив дома Филатьевых; внутри двора бренчала цепь - медведь
по кругу ходил, на проезжих фыркая. Потап на снегу присел, стал онучи разма-
тывать. Пять рублей из-под лаптя достал и вернул их честно сержанту:
- Ты меня не покупал, я тебе не продавался. Из этого дома Филатьевых и
пошли невзгоды мои. Хошь правду знать, так знай: я со службы царской бежал. А
за твой перекуп и укрывательство беглого тебе же и худо будет... Прощай, ба-
рин, я зла не желаю!
Повернулся и пошел от сержанта прочь. Прямо в баню пошел, где на последнюю
копейку всласть парился. А вокруг Потапа, от баб подалее расположась, фабрич-
ные с мануфактуры г-на Таммеса мылись. Были они хмельны и шумели. Парни вени-
ками девок по мыльне гоняли, и вся баня веселилась. Между прочим, у одного
фабричного пупок гнил. У другого сердце, словно птенец в гнезде, билось под
кожею на груди - вот-вот выпорхнет.
- Ты, дяденька, не жилец, - посочувствовал ему Потап.
- Сам знаю, - отвечал тот, печалуясь. - Смолоду-то мне хорошо было: я за
милостынькой промышлял. А потом вот, дурак такой, на фабрику Таммеса попал.
Думал, в люди здесь выйду. Опять же - свобода! С четырех утра до ночи у сук-
ноделания пребудь, а потом гуляй душа, сколько влезет.
- Гулять-то мало, - усмехнулся Потап. - Когда же гулять, коли в четыре ут-
ра встанешь, а в полночь ляжешь? Выходит, и у вас жизнь никудышна. А я-то ду-
мал...
Тут к ним второй фабричный подошел да харкнул в Потапа.
- Это в науку тебе, чтобы ты от фабрик подалее бегал. Плюнул не в обиду
тебе, а чтобы показать - какого цвета души у нас!
- Никак... зеленые? - сказал Потап, живот себе вытирая.
- Мундёр красим, - отвечал фабричный. - Потому как война скоро опять бу-
дет...
А пока он там мылся с разговорами, люди проворные в предбаннике не дремали
и всю одежонку Потапа с собой уволокли. Одни онучи из убранства остались. На-
мотал их Потап вокруг ног, стали тут бабы над ним смеяться: "Хорош гусь!" По-
тап поначалу слезно и чинно банного компанейщика упрашивал:
- Ты почто за одежами нашими не следишь? Куда же мне на мороз идти? Теперь
с ног до головы меня одевай во что хошь. Нет закону, чтобы в баню человека
запущать одетого, а помытого нагишом выгонять.
Компанейщик таких, как Потап, и в грош не ставил.
- Еще поори мне тут, - отвечал, - так я от рогатки стражей покликаю. Со
спины-то будто слишком ты сомнительный. Уж не бежал ли откель? Может, по тебе
давно Сибирь-матушка плачет?
- Дай ты мне хламину какую ни на есть - взмолился Потап.
- Эва! - рассуждал компанейщик, ликуя от своего могущества. - Да мне вить
на всех обворованных хламинок не напастись...
А служитель мыльный - старенький, лыком округ чресел костлявых опоясан -
сдуру или в науку возьми да ляпни:
- Не иначе, как сам Ванька Каин твою одежу уладил. Нонеча он тута чевой-то
вертелся с девкою своей;
- Цыц! - пригрозил ему компанейщик, и все замолкли. Вечером всех обворо-
ванных погнали к реке Яузе, чтобы они, дрова для бани приготовив, могли
"сменку" себе заработать. Компанейщик даже покормить обещал. Дрова на своем
горбу к баням несли. Во дворе их пилили, кололи. Средь ночи вчерашний ужин на
стол ставили. Потап от усталости головою на стол лег - дремал. Под утро рас-
тормошили его и одежду под нос суют.
- Твоя? - спрашивают.
Потап протер глаза: стоял перед ним Ванька Осипов, что еще малолетком при
доме Филатьевых терся.
- А ныне, - говорил он, жмурясь, - я есть Каин прозванием. Одежонку свою
бери. Мне банное воровство не кажется, ныне я при воровской академии обуча-
юсь. Карманное дело прибыльней...
Рассветало над Москвою. Выбрались они на Красную площадь - в толпу. Ванька
на миг отлучился. Тыр-пыр - в народе, словно угорь скользкий. Обратно выдер-
нулся - уже при огромных деньгах: сорок семь копеек Потапу показывал, хвас-
тал:
- Академия воровская меня всему обучила. Учил нас дворянин Болховитинов -
грамотей изрядный... Како пальцы гузкой держать, како и кошелек тянуть, само-
му не пымаясь. Есть на Москве и гениусы такие, что у баб серьги из ушей вы-
нут, даже мочки не колыхнув...
Зашли в блинную, стали горку блинов съедать, макая их в масло топленое, в
мед да в сметану. Потап о себе рассказал: а Ванька Каин пожалел его, на грудь
припадая, поплакал малость:
- Как добра твоего не помнить, дяденька Потап? Нешто забыл я, как ты меня
сечь отказался? За мою-то особу ты и мучение воинское на себя принял... Спа-
сибочко тебе, Потапушка!
Тут Потап попросил у Каина:
- Деньги твои бешеные. Уж ты извиняй на просьбе меня, а поделись со мной.
Хучь гривенником... а? Ванька Каин, не споря, ему гривенник дал...
- Ведь ты благодетель мой, - и даже поцеловал Потапа.
- Теперь-то я, - сказал Потап, блины доев, - на твои деньги легкие и уйду
далеко... Подамся прочь из Москвы. Надоела!
Морозы крещенские его за Брянском настигли. Потап уже не чуял, как до
ближней деревни добраться. Дорога - все лесом и лесом, конца нет дебрям...
жутко! И вдруг веселою искоркою засветился костер. По снегу лаптями хрустя,
Потап к огню подался - от шляха, в сторону. И видит: под елкой лошаденка сто-
ит, сани-розвальни тут же, а возле огня мужик с бабой своей и детишки малые
греются. Кипит в их котле варево, булькая...
Мужик из саней топор выхватил, да - на Потапа сразу.
- Уйди, ворог! - кричал. - Ворог ты... уйди, зарублю!
Потап для опасения "засапожник" вынул - ножик страшный:
- Да нешто я вас губить стану? Не ворог я... сам погибаю.
А баба металась у огня, а детишки ревели. А над ними лес шумел - темный
лес, брянский, волчий, лисий, медвежий, разбойный!
- Окстись! - потребовал мужик, топора не опуская.
Потап перекрестил себя через лоб рукою замерзлою.
- Уж не нашего ли ты толка? - спросил мужик, топор отбросив. - Эй, мать, -
жену позвал, - гляди, он двупало крестился...
Потап руки ему свои протянул.
- Не двупало, - сказал. - Толка раскольничьего не знаю. Но померзли руки
мои. Не мог пальцы троеперстно сложить...
До огня его допустили. И каши дали. И доверились.
- Иду вот, - рассказывал мужик, носом шмыгая, - от господ Ераковых спаса-
юсь, на Ветку иду счастья да сытости искать. Един раз был там, ишо холост. Да
выгнали нас на Русь обратно! Не хошь ли, добрый человек, с нами за рубеж рос-
сийский податься?
- Далеко ль идти-то?
- Аж до самого Гомеля, там реча Сож течет, берега у ней серебряны, а донце
золотое. Стоит остров посередь воды, а на острову том - город русский. И жи-
вут богато, и власти царской не признают. Огороды там велики, сады душисты,
никто не ругается, никто не дерется, живут трезво, один другого любя по-голу-
биному. И тронуть не смогут нас там - земля польская, зарубежная.
- За рубеж-то небось опасно уйти?
- Да рубежа ты и не почуешь. Веревка там не висит, забора никто не ста-
вил... Така ж земля, как и российская. А дышать легше. Уж ты поверь мне: вто-
рой раз туды следую...
И пошагали они за рубеж - на Ветку пошли.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Маленький шах Аббас ("владыка мира и убежище мудрости") еще развлекался
игрушечной сабелькой, а Персией самовластно правил Надир. Спешить некуда -
грянет час, и ребенку поднесут напиток, от которого Аббас сразу лопнет. А кто
станет тогда "владыкой мира и убежищем мудрости"?.. Конечно, он - сам Надир!
Надир лежал на оттомане в глубине шатра зеленого прозрачного шелка, кото-
рый был раскинут под апельсиновыми деревьями. Ножки ложа его (чтобы гроза и
молния не покарали Надира) были сделаны их чистого хрусталя; вчера инже-
нер-француз отвел ручей из древнего русла и пропустил его под самой оттоман-
кой. Хорошо журчит ручеек, пробегая между хрустальными ножками; сладко благо-
ухает сад, разбитый еще с вечера внутри шатра. Через янтарный чубук Надир не-
торопливо посасывал желтое ширазское вино, когда к нему в шатер внесли подно-
сы с человечьими глазами. Большими серебристыми грудами, слезясь и закисая,
облепленные мухами, лежали глаза с помутневшими зрачками.
- Меч Востока и солнце вселенной! Вот глаза, что бессовестно взирали на
мир, недостойные видеть твою тень на земле...
Глаза вырывались у тех, кто не мог уплатить Надиру налога. Острием ножа,
легко и ловко. Надир стал пересчитывать своих должников. Глаза отлетали один
за другим, сочно шлепаясь в глубокую лохань. Сбившись со счету, Надир зевнул,
явно скучая:
- Сколько же здесь всего?
- Две тысячи катаров, о величье мира! (В каждом "катаре" - семь глаз).
- А где сейчас посол московский? - спросил Надир.
- Он приближается к тебе, дрожа от страха...
Он приближался... Под копытами коня соскальзывали в пропасть камни. Лицо
князя Сергея Голицына иссушили горные ветры. От стужи снеговых гор посол про-
ехал до зноя прибрежий, из-под тени елей он въезжал в прохладу рощ южных.
Бурлили тут воды разные, ключами бьющие, воды ледяные и воды кипящие. На ска-
лах пыжились фиолетовые ящерицы с безобразными головами, в бездонности неба
парили коршуны. Мерно и звонко выступал конь посла России!
До чего ужасен мир Персии при Надир-шахе... Одиноко стоят караван-сараи;
вокруг них, обглоданные шакалами, валяются ребра, позвонки и челюсти, оска-
ленные в смерти. Богатая страна превращена в пустыню. Люди одичали. Увидев
всадника, житель убегает в скалы, прячется в камнях. Можно проехать всю де-
ревню из конца в конец, и почти каждый крестьянин - одноглаз. А полные слеп-
цы, глядящие на мир двумя гнилыми ранами, - это землепашцы, которые дважды
податей Надиру не оплатили. На дорогах Персии сейчас мертво. Только изредка
слышен стон, а вот и сам источник этого стона: бичами понукаемы, рабы на
своих плечах несут к Мешхеду мрамор из Тавриза. Надир еще не стал законным
шахом, а уже строит для себя дворцы, бассейны, башни и киоски для прохлады. А
камни таковы, что люди, несущие их, кажутся муравьями. Все камни именами на-
речены: "Расход Мира", "Гордость Хоросана", "Надир-камень".
Хоросан - главная обитель Надира, а Мешхед - столица Хоросана... Тысячи
мастеров из Индии, Китая, даже из Европы наводят яркий блеск на этот город.
По единому слову Надира племена переселяются на пустоши, взрываются древние
плотины, затопляя пашни, возводятся новые. Старые города - за неплатеж пода-
тей! - предаются огню, безглазые жители их сгоняются в пустыни (так было с
Шемахой, когда-то цветущей). По дорогам Персии везут в клетках к Надиру
гир-канийских тигров, халдейских львов, ведут слонов из долины Ганга, медлен-
но выступают татарские верблюды. Закутанные в шелка, под струистыми паланки-
нами, проносят к Хоросану невольниц для гаремов Надира-грузинок и черкеше-
нок, сириек и китаянок, негритянок и полячек, украинок и русских.
Женщины Надиру противны, но пышность сераля - свидетель его величия... Так
пусть они едут, чтобы изнывать до смерти в золоченых клетках гаремов, в бла-
гоуханных садах, где так звончаты фонтаны, где так прекрасны розы!
А ночлеги на дорогах опасны. Старый караван-сарай, сложенный квадратом из
камня, весь унизан кельями, а внутри его - двор, и во дворе сгуртованы кони
путников. Голицын, запахнувшись в плащ, сидит на корточках перед костерком, в
котле кипит вода. Из китайской чашечки князь поддевает пальцем густую мазь
чайной эссенции, бросает ее в котел. Рука посла берется за чашку.
- Проверьте, кто ночует с нами в караван-сарае, - говорит он начальнику
конвоя. - Нет ли худых людей под нашей крышей?
Офицер Перфильев скоро возвращается.
