исправно, на тебя же донос и напишет: что говорили, что осуждали... Ой, худо
стало на Руси! О, как худо, не приведи господь!
А в тюрьмах полно народу сидело после праздников. Виновны они - шибко ви-
новны: первый тост за столом произносили с бухты -барахты, не подумав. Пили
за кого придется, а не за матушку пресветлую, государыню Анну Иоанновну...
Не знал теперь человек русский, с какой ему стороны и беды поджидать. На
всякий случай - отовсюду ждали. Доносы в те времена и вот такие бывали:
"...у него в дому печь имеется, в изразцах, в коих изображены зело орлы
двухглавые. Поелику орел есть герб государственный, кой принадлежит токмо
всемилостивейшей государыне нашей, и в том видно злостное оскорбление фамилии
высокой, ибо неспроста... Герб на печных изразцах означает желание сжечь
его!"
Взяли владельца печки за шкирку. И повели голубя. Уж как он плакал, как
убивался... Домой он больше не вернулся.
В этом 1735 году, который рассекал пополам время правления Анны Иоанновны,
как раз в этом году далеко на юге, над выжженными степями ногаев, стал разго-
раться красноватый огонь одинокой звезды. Это замерцал над скованной Россией
полуночный Марс - звезда воинственная, к походам и кровопролитию зовущая...
В один из дней из покоев императрицы, арапов отшибив плечом и двери ломая,
вывалился хмельной Миних, а в руке фельдмаршала, жилистой и багровой, тускло
мерцал палаш.
- Войны жажду! - Миних объявил, и лицо его сияло. - Да здравствует
честь... слава... бессмертие. Разверните штандарты мои - пусть все знают, что
я иду...
"Гегельсберг" - это слово приводило фельдмаршала в трепет. Два года назад
под этим фортом Гданска в одну лишь ночь Миних угробил три тысячи душ. Теперь
мечтал он реками крови смыть с себя позорное пятно неудачи под Гегельс-бер-
гом... И трясся палаш в руке Миниха.
- Горе вам всем, сидящие на Босфоре! - взвывал он... Остерман, словно по-
вивальная бабка, принимал все роды войны и мира. Сейчас он потихоньку, шума
не делая, наблюдал, как в загнивающей утробине Крымского ханства созревает
плод новой для России войны, и... "Не ускорить ли нам эти мучительные роды?"
Восковыми пальцами Остерман растирал впалые виски.
- Тише, тише, - говорил он Миниху, озираясь. - Здесь послы саксонский и
голландский, что они отпишут своим дворам? Что мы начинаем войну? Но войны
ведь нет еще, слава всевышнему...
Вице-канцлер ударил ладонями по ободам колес и (весь в подушках, весь в
пуху и бережении от дворцовых сквозняков) въехал на коляске в сумеречные по-
кои царицы. Здесь трепетали огни множества лампадок, сурово взирал с парсуны
юродивый Тимофей Архипыч, а возле него висел портрет жеманного красавца и по-
эта - графа Плело, убитого под Данцигом. Анна Иоанновна сидела на кушетках и
вязала чулок для Петруши Бирена, сынка своего обожаемого.
- Боюся я, - сказал ей Остерман. - Ваше величество, боязно Русь в войну
бросать. А... надобно! Положение в стране столь ныне неблагоприятно, что мож-
но бунта мужицкого ждать. Газеты европейские уже сколько лет гадают: когда
революция у нас будет? А дабы бунтов избежать, - усыпляюще бубнил Остерман, -
мудрейшие правители всегда войною отвлекают народ от дел внутренних к делам
внешним. Армия же при этом тоже неопасна для престола делается, ибо, баталь-
ями занята, она лишь о викториях славных помышляет...
Но прежде чем Россия вступит в войну с Турецкой империей, дипломатия русс-
кая в трудах пребывает, готовя в политике тылы государства для безопасности.
Договориться с шахом Надиром в Персию был послан князь Сергей Голицын (сын
верховника, бывший посол в Мадриде). С дворами европейскими "конжурации" со-
юзные подготавливал граф Густав Левенвольде - обер-шталмейстер царицы.
По ночам над избами русскими да над куренями украинскими тусклым светом
разгоралась воинственная звезда Марс, и был тот свет в небесах - как рана,
старая и болящая.
Быть войне! Снова быть крови великой!
О Русь, Русь... Тебе ведь не привыкать.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Через слюдяные окошки возка Левенвольде мерещились всякие чудеса, спешащие
вровень с его каретой, которая, скрипя кожею рессор, всю зиму колесила по
зябкой, слякотной от распутиц, неуютной Европе... Вена, - и посол здесь гово-
рил о турецкой угрозе для Австрии и России; Дрезден-тут Левенвольде вел дол-
гие беседы с Августом III о делах польских и курляндских; вот и Берлин,-ко-
роль прусский просил Курляндию для себя, а Левенвольде извинялся за грубость
Миниха... Миних вообще наделал забот дипломатам: по взятии Данцига, разгоря-
чась, он объявил: "А чего там король прусский скрипит своими заплатанными
ботфортами? Не взять ли мне у него Кенигсберг, паче того, к России городишко
сей горазд ближе, нежели к Берлину..."
А за Неманом синел лес и волки долго гнались за каретой посла. Остановясь
в Ковно- на ночлег, Густав Левенвольде размышлял о бытии и смысле жизни чело-
веческой. Ему казалось, что он - не он, что жизнь была, но где-то в прошлом.
"Была ли жизнь?" - спрашивал себя посол, и колокол полночной церкви, как фи-
лин, ухал в тишине древнего Ковно. Казалось, все уже было - в избытке! Он
достиг высот, о каких ранее не помышлял. Случись что-либо с Остерманом, и Ле-
венвольде заступит его место. Дворы Европы и сейчас почтительно выслушивают
Левенвольде, из-за спины которого торчат штыки неисчислимых армий русских...
Среди ночи Густав проснулся, весь в липком поту:
- Запрягайте лошадей! Еще час - и я... умру, умру! Из ночной таверны лоша-
ди вертко вывернули карету за ворота. Снова потекли леса, под луною синели
сугробы, низко присевшие перед таянием. Левенвольде разбудили в Митаве, но он
велел не останавливаться. Митаву он рассматривал через окошко: обитель юности
теперь была унылой и печальной; лошади сбежали на подталый лед, быстро вынес-
ли карету на другой берег Аа; впереди раскинулась наезженная санками латышей
прямая дорога на Ригу.
Здесь, в Риге, он придержал лошадей. И надел на лицо черную маску из тон-
кого батиста с прорезями для глаз, Свое лицо ему казалось теперь чужим, и Ле-
венвольде скрывал его... от чужих! За двором Конвента ордена Меченосцев, на
узкой улочке, в пропасть которой с высоты глядится Саломея, рубленная из ду-
ба, Левенвольде дернул дверное кольцо и сорвал с себя маску.
- Здесь живет маг и волшебник Кристодемус? - спросил он.
Навстречу вышел толстый человек в домашнем колпаке.
- Увы, - ответил он, - доктор Кристодемус, столь прославленный искусством
врачевания, исчез таинственно и странно.
- Жаль! - огорчился Левенвольде, запахивая плащ. - Я чем-то болен, но не
пойму - чем? Жизнь, как и раньше, течет, а я не нахожу в ней больше интереса
и забавы.
- Я тоже врач, - ответил незнакомец, приглашая гостя внутрь дома. - Позво-
лите узнать, с кем я говорю?
- Я путешественник. Проезжий... через Ригу.
- Вы в зеркало давно смотрелись, проезжий путешественник?
Левенвольде со смехом достал из-под плаща черную маску:
- Я не носил бы это, если б не заметил, что лицо у меня сильно изменилось.
Отвратительно толстеют нос и брови, лицо мое хмуро постоянно, даже когда я
весел или пьян ужасно.
- А что сказали вам врачи?
- Они все объясняли меланхолией неразделенной любви. Но они, глупцы, ошиб-
лись: я люблю только себя, и эта моя любовь не может быть не разделенной мною
же!
Врач сказал Левенвольде, чем он болен, и посол помертвел:
- Проклятье! Впрочем, как же я сам не догадался о своей болезни? Ведь лицо
уже не то, что было раньше. Оно приобрело облик льва рассерженного. А это -
явный признак...
- Вы были на Востоке? - осведомился врач.
- Нет! - разрыдался Левенвольде. - Виной тому крестовые походы: предки мои
еще из Палестины вывезли сюда проказу, и вот... О наказанье божье! От славы
предков поражен их славный потомок... Мне ничего теперь не жаль, и менее все-
го мне жаль теперь себя. Прощайте! Я теперь стал богом, но... прокаженным бо-
гом!
С лицом рассерженного льва, двигая бровями толстыми, с трудом волоча сло-
новьи ноги, Густав Левенвольде вернулся в карету.
- Поехали. На Венден. А оттуда - в Петербург... Отныне стану делать все,
что ниспошлет мне бог. Канава на пути моем? Мне лень переплывать ее: согласен
утопиться и в канаве. И чем ужасней все - тем все прекрасней... Едем!
"Нужна дорога мне - в дороге легче думать... Как страшен прокаженный мир,
и в этом мире - Я! Теперь я стану в этом мире для других самым страшным..."
За Ригою леса сомкнулись, плотно обступая дорогу. Тишина, мрак, оторопь и
- вой... "Пускай теперь другие их страшатся. Вперед, вперед, моя карета! Шуми
же, лес... вы, волки, войте... а мрак - дави и ужасай. Ничто теперь не страш-
но Левенвольде!"
- Вон светится последняя корчма, - показал ему кучер. - Дорога опасна от
разбойников; может, заночуем? Кажется, кто-то едет навстречу нам... спешит в
Ригу.
- Остановись и прегради дорогу им моей каретой.
Он опустил маску на лицо и, засыпав порох в пистоли, вылез из кареты.
Навстречу двигался возок, кучер на нем спал, ослабив вожжи. Удар выстрела,
рука Левенвольде отлетела назад в грохоте, и кучер, так и не проснувшись, в
крови свалился на дорогу. А в глубине возка, простеганного холстинкой бедной,
таился молодой человек, испуганный и жалкий.
- Мне нужен ваш кошелек, - сказал ему Левенвольде и деньги из кошелька чу-
жого рассыпал по дороге. - Теперь ответьте мне по чести: так ли уж дорога вам
жизнь?
- Я лишь вступаю в нее. Спешу на свадьбу в Ригу к своей невесте. Будьте
же ко мне милосердны!
Левенвольде выстрелил в него из двух пистолетов сразу:
- Ха-ха! Так поспеши в объятия тленности вечной... В середине ночи карета
сбилась с пути на Венден, колеса вязли в снежной жиже. Вокруг - ни огонька,
ни возгласа. Только где-то вдали (очень и очень далеко) неустанно лаяла соба-
ка. Лошади, мотая гривами, по брюхо застревали в сугробах. "Вперед, вперед,
вперед!" - гнали их ударами бичей.
- Вот это ночь! - ликовал Левенвольде. - Боже, благодарю тебя за радость,
доставленную мне... Я даже весел, мне хорошо.
Дух разбоя и грабежа, этот дух предков Левенвольде, вдруг ожил в нем и ра-
довал его. А лифляндские места были незнакомы курляндцу; Левенвольде дверь
кареты распахнул и мрачно наблюдал рассвет, сползающий с холмов в низины.
Лес, лес, лес... И вдруг он разом расступился, а в розовых лучах возник ста-
ринный замок. Высоко взлетал к небу шпиц кирхи, со дна озера вставали камен-
ные стены, топилась печь на кухне замка, дым в небо уходил струею тонкой, за-
ливисто прогорланил петух...
Кони ступили на мост. Над вратами - герб баронов.
- Чей это замок? - спросил Левенвольде у стражи.
- Замок "Раппин"... здесь живут знатные бароны Розены! Маршалок провел Ле-
венвольде в покои для гостей.
- Скажите своему хозяину, - велел Левенвольде, - что у него остановился
обер-шталмейстер двора имперско-российского и полковник лейб-гвардии Измай-
ловского полка...
Его разбудили высокие голоса мессы. Играл орган, и ветер бился в окна, уз-
кие, как бойницы. Левенвольде спустился в церковь. Молилась девушка - лет
пятнадцати, красоты чудесной. Она его даже не заметила... Левенвольде навес-
тил хозяина замка - седого поджарого барона Розена.
- Барон, вы, надеюсь, знаете, кто я таков?
- Да, маршалок мне доложил о ваших званьях. Мы счастливы принять вас у се-
бя.
- Я прошу, барон, руки дочери вашей.
- Какой? У меня их три - одна другой достойней.
- Я безумно люблю именно ту, которая молится сейчас в храме вашего замка,
так чиста и так возвышенна...
Старый барон согнул колено, скрипнувшее отчаянно в тишине:
- Какая честь! Моя дочь Шарлотта и не мечтала о столь высоком браке... Вы
облагодетельствуете нашу скромную фамилию.
"Скорей, скорей - навстречу гибели!.." На полянах расцвели первые робкие
