чими... Где-то он сейчас пропадает?
Прошедший год был в тяжких трудах - рискованных. Даже бывалые казаки далее
Тазовской губы пути на север не ведали, грозили экспедиции гибелью. Овцын ве-
лел своим людям, которые по берегу шли, до заморозу не жить в тундрах. А сам
паруса "Тобола" воздел и шел на трескучий норд - шел, как слепой без поводы-
ря. Слепцы хоть палку имеют, дабы опасность нащупывать, у Овцына же одна на-
дежда - на лот! Вот и бросали они лот в мрачную глубину, балластиной свинцо-
вой грунт пробовали. Лотовая чушка салом свиным смазывалась - она как ударит-
ся о грунт, потом лот поднимут, а там - на сале - отпечатки: песок, галька,
тина...
А вокруг, куда ни глянь, тоска смертная от природы суровой: излучины, ост-
рова, поймы, снег лежалый, там песцы бегают, хвостами метеля... Пусто. Ни ду-
ши. Оторопь берет. Но - шли!
- И не идти не можем, - говорил Митенька...
Выходцеву он велел маяки и знаки по берегам ставить. Тот, старик преслав-
ный, в геодезию, будто в бабу, влюбленный, не прекословя, по жутким трясинам
лазал, выбирал места повыше - приметы ставил. У лейтенанта Овцына новый по-
мощник объявился - бывший матрос Афоня Куров, который в это плавание уже за
подштурмана шел. Борта дубельшлюпа обдер-гались уже на камнях, словно их со-
баки злые изгрызли. В иных местах - по ватерлинии - дерево бортов острыми ль-
динами в щепки перетерло. Мачты от частых ударов корпуса корабля раскачались
в гнездах своих... Однажды среди ночи Афанасий Куров разбудил рывком лейте-
нанта:
- Шуга пошла... дело худо! Упасемся ли? Не вмерзнем ли?
Овцын лежал на койке, сколоченной будто гроб тесный, а корабельная собачка
Нюшка ноги ему грела. Митенька потрогал зуб во рту, шатавшийся, и легко
встал. Исподнее за долгое плавание заковрижело. Сало, копоть, грязь - кой ме-
сяц уже не мылись. Бороду за отворот мундира сунул, подзортрубу со стола
схватил, выскочил на верхний палуб.
- Ой, ой! - сказал, дивясь перемене; а вокруг шлюпа уже шипело, тихо шеве-
лясь, белое сало шуги (еще день-два - и скует мороз Обь в панцирь, тогда всем
им - гибель). - Буди команду, - велел Овцын кают-вахтерам, а сам ветер нюхал:
откуда, думал, забирать его в паруса выгодней? - К повороту оверштаг! - ско-
мандовал сердито. - По местам стоять...
Мучился: скует реку или не скует? Дубель-шлюп сильно укачивало на шипящем
ледяном сале. Потом - бум! бум! бум! - стали они форштевнем на льдины напары-
ваться. Иной раз удары по силе таковы были, что, казалось, мачты треснут.
И все же Митенька Овцын успел команду вытащить из пасти ночи полярной -
ночи уже близкой, ночи ужасной, цинготной. "Тобол" вышел к Обдорскому зи-
мовью, и тогда лейтенант повеселел.
- Якорь, - сказал, - кидай на всю длину каната...
Якорь плюхнулся в воду, а канат - щелк! - сразу перервало, трухлявый от
сырости. Ну это ухе не беда. Стоят на берегу избы добротные, для зимы заранее
матросами строенные, и дрова лежат нарублены. Овцын был хозяином рачительным,
вперед смотрящим...
- Други милые! - объявил он матросам. - Капустка сладчайшая да хрены еду-
чие на Москве остались. Потому от боле-стей скорбутных, кои вгоняют человека
в печаль, учеными еще не исследованную, определяю вам в пропитание супы ело-
вые пополам с водкой...
И самолично проследил, как варил боцман в котлах корабельных хвою зеленую.
Получался настой крепкий, будто деготь. Хлебнешь раз - и глаза на лоб лезут:
горько! Но мудрость народная говорит ясно: горьким лечат, а сладким калечат.
И было заведено Овцыньм к неукоснительному исполнению: матрос водки не по-
лучит, пока лекарствие то - от цинги - не приемлет внутрь пред обедом. Зато
Митенька теперь был спокоен: команда не пропадет у него на зимовке. Мясо
есть, избы теплые, дрова на ветерке просохли.
- А весной я вернусь, ребятки, и опять поведем "Тобол" наш к норду - будем
ломать ворота арктические...
В разлуку долгую целовались все под лай собак. Потом собаки налегли в ту-
гие гужи, "самоедина" остол из-под нарт вырвал - и упряжка сразу побежала
вдаль, мелькая лапами мохнатыми. Овцын упал на узкие нарты, махал товарищам
рукавицей:
- Прощайте, братцы... до весны! Живите согласно...
И вот она, знаменитая столица стран полуночных, - Березов-городок, здравс-
твуй! Где ты, Березов? Куда ты делся?.. Даже крыш твоих не видать, занесло
окна и двери. Обыватели, словно кроты работящие, в снегу норы роют и по этим
норам ходят по гостям семейно, с лучинами и шаньгами, при себе лопаты имея,
чтобы из гостей обратно до дому добраться...
Березовский воевода Бобров встретил Овцына на въезде в город, рот у воево-
ды распялился в улыбке - от одного уха до другого.
- Ну, сударь! - облобызал он навигатора. - Слава богу, что возвернулись.
Хоть погуляем с вами. Все не так скушна зима будет. Да и государыня Катерина
Лексеевна Долгорукая по вашей милости извелась...
- Неужто извелась?
- Ей-ей. Пытала меня уж не раз - скоро ль, мол, навигаторы окиян покинут
да на стоянку зимнюю возвратятся?
- Окияна сей год опять не достигли, - понуро отвечал Овцын. - Мангазея
древняя, куда предки наши свободно плавали из Европы, в веке осьмнадцатом
затворена оказалась, будто заколдовал ее кто... За ласку же, воевода, спасибо
тебе!
Первым делом наведался Митенька в острог тюремный - к семейству князей
Долгоруких, встретила его там Наташа с сынком, который подрос заметно, и поп-
лакала малость.
- Хоть вы-то засветите окошки наши темные, острожные. Одна и радость нам
осталась: человека доброго повидать.
Овцын спросил у Наташи - как князь Иван, пьет или бросил?
- Ах, пьет... Видать, неистребимо зло пьянственное.
А по вечернему небу перебежал вдруг кровавый сполох сияния северного. За-
мерещились в огнях пожары небесные, взрывы облачные. Потом природа нежно
растворила над миром веер погасающих красок - словно павлин распушил свой
хвост. Жутью веяло над острогом березовским...
- Наталья Борисовна, - вздохнул Овцын, - знали бы вы, сколь легки дни ваши
здесь. Кабы ведали вы, сколь тяжелы дни питерсбургские. Может, ссылка-то ваша
и есть спасение?..
Катька Долгорукая, как только о приезде Овцына прослышала, так и замета-
лась по комнатам. Из баночки румян поддела, втирала их в щеки, которые и без
того пламенем пылали. Уголек из печи выхватила, еще горячий, и брови дугами
широкими подвела. Телогрей пушной охабнем на плечи кинула себе (вроде небреж-
но) и глаза долу опустила. Даже надменность свою презрела - сама к гостю
навстречу вышла со словами:
- Дмитрий Леонтьич! У нас день сей хлеба пекли. Не угодно ль свежим угос-
титься? Тогда к столу нашему просим...
Вот сели они за стол, а между ними лег каравай хлебный. Помолчали, тихо
радуясь оба, что тепло в покоях, пусть даже острожных, что молоды, что краси-
вы... Овцын протянул руку к ножу. Сжал его столь сильно, что побелела кожа на
костяшках пальцев. И, каравай к мундиру прижав, взрезал его на крестьянский
лад. Смотрела на него порушенная невеста покойного императора, и так ей вдруг
ласк мужских захотелось. Из этих вот рук! Рук навигатора молодого...
- А из Тобольска-то пишут ли? - говорил, между прочим, Овцын. - Видать,
депеш не прибыл еще. Докука да бездорожие... Чуете?
- Чую, - еле слышно отвечала княжна, а у самой слеза с длинных ресниц сор-
валась и поехала по щеке, румяна размазывая.
Овцын послушал, как бесится метель за палисадом тюремным, и краюху теплого
хлеба окунул щедро в солонку.
- Ну а книжки, княжна Лексеевна, читаете ли от скуки?
- Еще чего! Мы и на Москве-то от книжек бегали.
- Куда же бегали? - хмыкнул Овцын.
- А у нас забот было немало. По охотам с царем езживали, по лесам зверя
травили... Опять же - балы! Мы очень занятые были!
- А-а... Ну, я до таких забав не охотник... По мне, так дом хорош тот, в
коем книги сыщутся. У меня в дому родном полочка имеется. Я на нее книги со-
бираю. Ныне вот, коли в Туруханск прорвусь на "Тоболе", дела по экспедиции
сдам, жалованье получу... и Плутарха куплю себе! Читали?
- Слышала, что был такой сочинитель. Но... не девичье это дело Плутархами
себе голову забивать. Вон Наташка у нас, та книгочейная... Раз иду, а она ре-
вет, слезами обмывается. "Чего ревешь-то, дура?" - я ее спрашиваю. А она мне
говорит: "Изнылась я тут... без книжек, без готовальни моей". Ну не дура ли?
И вдруг Катька горячо зашептала на ухо Овцыну:
- А едина книга в острогу нашем сыщется... Сколь уж раз из канцелярии Тай-
ной сыщики наезживали, сколь добра от нас разного выгребли! Всё искали... на
царя намек, на мово суженого. Да книжицу ту заветную спасла я... Сейчас пока-
жу ее по секрету!
И вынесла книжицу, что была в Киеве (при академии тамошней) печатана в
1730 году, а в книге описано подробно обручение Катькино с юным императо-
ром... Овцын повертел книжку в руках:
- Хотите, доброе дело для вас сделаю?
- На добро ваше и своим добром платить стану...
Овцын книжицу (на Руси ныне запретную) взял да в печку сунул. Порушенная
тут завыла - в голос, а Митенька еще кочергой в печи помешал, чтобы огонь
сожрал эту книжку поскорее.
- Не с того ли плачете, княжна? - спросил он Катьку.
- Не с того, сударь... Прошлое-то пущай гиштория ворошит. А мне одни срам
да тоска остались. Ох, мой миленькой! Чернобровенький-то ты какой... погибель
моя! Да нешто не видишь, что изнылась я? Возлюби ты меня, сироту горемыч-
ную...
Дунуло за окнами, сыпануло по стеклам горохом снежным.
- Чего уж там скрываться мне! - сказала княжна Долгорукая. - Знай истину:
люб ты мне... люблю!
И встала она рядом с ним, сама высоченная, копнища густых волос сверкала в
потемках, вся жемчугами унизана.
- Ой, и стать же... До чего ты высока, княжна!
- А хочешь... Хочешь, я ниже тебя стану? Гляди... вот! Гляди, любимый мой:
порушенная царица России на коленях пред тобою без стыда стоит... пред лейте-
нантиком!
Чего угодно ожидал Овцын, только не этого. Поднял он ее с колен вовремя.
Двери разлетелись, и ввалился хмельной князь Иван Долгорукий с глазами крас-
ными от пьянства.
- А-а-а, - заорал с порога, - вот ты где, Митька... с Катькой! Ты этой
паскуды бойся, - говорил он серьезно. - Я брат ей родный, от одной титьки с
нею вскормлен, а стервы такой еще поискать надобно... Она и себя и всех нас
под монастырь или под топор подведет, верь мне, Митька!
Овцын ушел. Бухнула за ним дверь острожная, промерзлая, окованная железом.
"Лучше уж, - думалось ему, - с казачкой здешней любиться". И со всей страстью
зарылся Митенька в дела экспедиционные, дела самые сердечные. Заранее все де-
лал, чтобы на этот раз окияна Ледовитого достичь. На дворе лейтенанта с утра
до вечера народ местный толокся. Митенька всех выспрашивал - кто ведает древ-
ний путь кочей хлебных на Туруханск? И все записывал... Был он счастлив в
службе своей и Афанасию Курову говорил:
- Моей особе, как никому, повезло. Я здесь сам себе голова, что хочу, то и
делаю... Сам себе начальник!
Но женской нежности Овцыну никак было не избежать. Посредь зимы, отвернув
к стене надменное лицо свое, отдалась ему невеста царская - Катерина Долгору-
кая, роду знатного, древнебоярского... Отдалась ему без стыда, не по-девичьи,
а со всем пылом женщины, уставшей ждать: С тех пор у них и повелось: любились
они ночами острожными, и караульные про то знали. Но - молчали, ссыльных жа-
леючи, а Овцына уважаючи. Воевода же Бобров был мужик понятливый и доброжела-
тельный, он сам той любви потакал.
- Кровь молодая, - рассуждал. - Она играет, и вы играйте... В эдаком-то
раю, каков наш, иного путного дела и не придумаешь!
И куда бы теперь ни пошел Овцын, всюду Катька за ним тянулась. Он к атама-
ну Яшке Лихачеву с инструкцией о розыске пути - она тоже придет и ту инструк-
цию от начала до конца прослушает, ни бельмеса не поняв в ней. А то, бывало,
