князь Куракин, хотя и кормит-поит, но в награду требует, чтоб я пасквили сти-
хотворные на Артемья Волынского слагал. И отказаться я не смею, а... страшно
мне! Коща дверей сходятся две половинки, то палец между ними лучше не совать.
А меня, пиита бедного, вельможи меж дверей своих и головой совать готовы без
жалости... Что им мой писк!
- Я вас не дам в обиду, - утешал его Корф. - Что этот князь Куракин? Я его
чаще вижу под столом, где его, пьяного, ногами попирают. А- вы? Кто вы?.. Вы
- Прометей, и ваше имя принадлежит истории. Поэта будет помнить вся Россия. А
остальные люди, кто не способен к творчеству, все это гниль... Увы, - вздох-
нул вдруг Корф, - вот и архивный червь, глотая смрад бумаг старинных, может,
протрызет и мое жалкое имя...
Он вызвал академического типографа Кетрипа. Вошел тот - важный гусь, весь
в бархате, весь в кружевах. Барон Корф свернул рукопись Тредиаковского в
трубку потуже и сразу треснул "гуся" по башке, чтоб спеси поубавить:
- Болван! Печатай это поскорее. Пусть шлепают твои машины неустанно. И
помни, что поэты ждать не любят...
Барон Корф в пику всем оборонял и поддерживал русского поэта (человека
робкого, но талантливого). Барона занимало положение поэта при дворе. Тредиа-
ковского держали в черном теле. Анна Иоанновна - по глупости своей - видела в
Тредиаковском лишь развлекателя (вроде шута). Поэты, живописцы, музыканты -
они, да, состоят при дворе, ибо более им кормиться негде. Но Тредиаковский -
не развлекатель, это ученый языковед. И барон помышлял дерзостно: Тредиаковс-
кого полностью за Академией укрепить... При чем здесь двор? При чем здесь пь-
яный меценат Куракин? Поэты - суть служители государственные.
Корф был ворчун, всем недовольный. Анне Иоанновне он свое неудовольствие
показывал. Бирену в лицо дерзил. Иногда он выражался при дворе так, что, будь
он русским, его бы уж давно вороны по кускам растащили. Но у него - заслуги
перед престолом, за ним - надменное рыцарство Курляндии, и трогать его опас-
но. Оттого-то Корф - безбожник, книголюб, алхимик - мог делать все, что в го-
лову взбредет, и не любил советников иметь.
Сейчас он нежно влюбился во фрейлину Вильдеман, которая приходилась пле-
мянницей фельдмаршалу Миниху. Но дорогу Корфу переступал камергер Менгден,
вице-президент Коммерц-коллегии. Корф предложил ему бороться за руку и сердце
Вильдеман:
- Назовите мне ваше любимое оружие.
- Яд! - засмеялся Менгден вызывающе.
- Что ж, - согласился Корф, - дуэлироваться можно и этим оружием подлос-
ти... Давайте так: вы мне дадите яд, а я вам свой подсыплю. Кто из нас быст-
рее приготовит противоядие, тот выживет и станет обладателем руки и сердца
юной Вильдеман...
- Я пошутил, - отрекся Менгден. - Нет, мне с вами в химии не соперничать.
Уж лучше шпага! И чтобы... поменьше свидетелей.
- Согласен и на то. Драться уедем на родину, в Курляндию.
Любовная тоска перебивалась размышлениями о запущенности дел академичес-
ких. В этом году Корф образовал "Русское собрание" при Академии, где русские
занимались толкованием русского языка, - это хорошо: пусть возникнет "Толко-
вый словарь" языка российского. Корф видел явное: ученые - все иноземцы, и
коли кто понадобится, то зовут опять из Европы. Но... до каких же пор? Бер-
нулли взялся обучать Ададурова, и опыт сей показателен: Ададуров стал велико-
лепным математиком... Россия сама должна поставлять ученых, подобно рекрутам;
таковые сыщутся, только искать их никто еще не пробовал. Как раз в это время
опустела академическая гимназия, и Шумахер вошел с докладом к барону.
- Вот и хорошо, - решил Корф. - Наберем школяров из русских, дабы в России
имелись свои ученые.
- Их нету, русских ученых, - ответил Шумахер.
- Нету потому, что не озаботились их создавать. Из юношей ума здравого,
способных и к трезвости склонных, выйдут незаурядные славянские Ньютоны.
Шумахер рассмеялся - так, словно доску сырую распилил.
- Русские, - сказал он, - к тому неспособны, барон.
- Можно подумать, вы это проверяли уже на русских?
- Все они - воры и пьяницы! - бодро откликнулся Шумахер.
Корф отцепил от обшлагов кафтана пышные кружевные манжеты, небрежно бросил
их на стол, словно перед дракой.
- Послушайте вы... невежа! - сказал барон с презрением. - Я ведь не пос-
мотрю, что ваш тесть Фельтен супы ея величеству варит. Для меня кухонное
родство с русской императрицей не имеет никакого значения. И я достаточно си-
лен физически, чтобы одной рукой вышвырнуть вас из Академии - прямо в Неву -
вместе с вашими дурацкими убеждениями...
Шумахер тут склонился перед ним и показал при этом барону Корфу свои отто-
пыренные уши с их тыльной стороны, гце они были розового цвета, как у поро-
сенка.
При дворе продолжали спорить: "А все-таки любопытно знать: кто же умнее
всех на Митаве - Корф или Кейзерлинг?"
- Напрасен этот спор, - вмешивался Корф. - Вы, живущие хитростью, спорите
не об уме. Вы спорите о том, кто из нас хитрее. Так я вам скажу, что хитрее
всех наш лошадник Волынский. Граф Бирен прав: когда имеешь дело с этим чело-
веком, держи при себе камень, чтобы ударить Волынского в зубы прежде, чем он
вцепится тебе в глотку...
Обер-егермейстеру до всего было дело - совал свой нос Артемий Волынский
даже в дела коннозаводства, хлеб у своего врага, князя Куракина, отбивая. Со
стола своего Волынский не убирал книг по гиппологии научной: "Королевский ма-
неж" Антуана Плювиля, "Гиппика або наука о конях" поляка Доро-гостайского и
"Книга лекарственная о конских болестях" Петра Шафирова... Лошадей он любил,
и когда жил в Персии, то много полезного о лошадях на Востоке узнал и домой
хозяйственно вывез... Впрочем, любимым делом долго не пришлось заниматься Во-
лынскому, оторвали его от лошадей - велели судить Жолобова, из Сибири приве-
зенного.
- Вот этого мне еще не хватало! - огорчился Волынский. - Но против рожна
царского не попрешь, коли карьер надо делать...
Поначалу допросы шли в подвалах Летнего дворца. Плыл по Неве лед осенний,
река долго не вставала, и никак было крамольников в канцелярию Тайную (в кре-
пость, за Неву) не переправить. Целых два месяца дали Жолобову и Столетову на
поправку здоровья, кормили их на убой с царской кухни. Даже лекарями обихажи-
вали. Это признак нехороший: значит, к мучениям адским готовят.
Волынский знал Жолобова раньше и - уважал его.
- За что тебя тиранят, Петрович? - спросил он Жолобова.
- За тридцатый год, за кондиции, я тогда орал много.
- А тут иное писано: будто воровал от казны!
- Все мы воры, - отвечал Жолобов. - А таких, как ты, еще поискать на Руси
надобно. От твоих грабительств на Казани людишки по ею пору плачутся...
Такая честность не по нутру пришлась Волынскому.
- Эй-эй! - нахмурился он. - Вроде бы не меня, а тебя судят. Где бы милости
моей тебе поискать, а ты судью своего же вором кличешь... Да знаешь ли ты,
что я тебя под топор засуну?
- Нашел чем удивить человека русского! И это про тебя-то, дурака, говорят,
что ты умный?..
Понял тут Волынский, что Жолобов на жизни своей давно крест поставил - ему
теперь ничего не страшно. А по вечерам, после допросов и очных ставок, утом-
ленный, Волынский говорил Кубанцу:
- Ежели когда-либо, не дай-то бог, меня судить станут, об одном буду мо-
литься: иметь дух столь высок, какой Жолобов ныне перед смертью имеет... На
плаху его подтаю, а уважать буду!
- Хотите, я развеселю вас анекдотом галантным? - отвечал ему дворецкий Ку-
банец. - Наталья Лопухина дочку породила вчера.
- Во, кошка немецкая! А ведь от света не уйдешь. Теперь мне Наташку позд-
равлять надо ехать... Ладно, не сломаюсь.
Памятуя о высоком положении Натальи Лопухиной при дворе, иноземные послы
спешили поздравить статс-даму с разрешением от бремени. Все поздравления при-
нимал мрачный, как сатана, муж Наташки - Степан Лопухин, который сказал Во-
лынскому:
- А ты разве дипломат? Или не знаешь, куда с поздравкою надо ехать? Езжай
прямо на Мойку - в дом Рейнгольда Левенвольде, который уже не первый раз мою
Наташку брюхатит.
- Ах, Степан Васильич, - отвечал ему Волынский, - взял бы ты арапник подю-
жее, каким лакеев своих порешь, да устроил бы Наташке хорошие посеканции...
Нешто так можно, чтобы все над тобой смеялись?
- Один-то мой, - усмехнулся Лопухин. - Я это знаю. Остальные все в Левен-
вольде удались. Давить мне их, што ли?
Наталья Лопухина - самая красивая женщина при дворе Анны Иоанновны. Красо-
ты и живости не теряя, даже талию сохранив тончайшую, она (при здоровье от-
менном) уже на другой день после родов в свете являлась... Всех ослепляя!
Всех затмевая!
Сейчас она была в ссоре с Рейнгольдом, который ни разу не навестил ее, по-
ка она ребенка рожала. От злости на любовника статсдама переходила к нежнос-
ти, и камень перстня ее (подарок от Левенвольде) то вспыхивал розово, то ста-
новился голубым, как небо, - в зависимости от настроения женщины.
- Отравить? - рассуждала она. - Или к себе приблизить?
В эти дни Остерман расщедрился, устроил прием в доме своем. Анна Иоанновна
наказала ему: "Нехорошо, Андрей Иваныч, первый ты человек в. осударстве моем,
а на гостей еще копеечки ломаной не истратил. Уж ты не поскупись..." В пала-
тах вице-канцлера ревели трубы. Меж деревьев, что росли в кадках, похаживала,
губы поджав, Марфа Ивановна Остерман и глазами по сторонам стреляла - как бы
чего не украли, как бы лишнего чего не съели... Лопухина от нее даже веером
загородилась. Бриллианты вице-канцлерши вселили в ее душу зависть. "Ежели
продать Сивушное да Макарихи, - думала Наталья, на весь мир негодуя, - то,
чай, и у меня будут такие..."
Кто-то шепнул ей сзади на ушко, сладострастно и нежно:
- Ах, вот ты где... счастье мое.
Это был он! Лопухина, даже не обернувшись, отвечала:
- Я вас ненавижу, сударь, не подходите ко мне...
Рейнгольд Левенвольде встал прямо перед нею - беспощадно соблазнительный и
яркий, как петух в брачном оперении.
- Ты сердишься? - спросил он, хохоча. - За что?
- Вы неумелый любитель, - отвечала ему Наталья, трепеща тонкими ноздрями.
- И более махаться<3> с вами я не стану. Найдутся махатели и другие - поопыт-
нее вас, невежа!
- Дитя мое ненаглядное, - сказал ей Левенвольде, - ну стоит ли огорчаться
глупостями? Разве не я выказал тебе знаки признательности Даже когда обручал-
ся с дурою Черкасской ради того лишь, чтобы из ее шкатулки осыпать тебя брил-
лиантами.
- Все послы до меня наведывались, о тужениях моих справлялись. Один вы из-
волили где-то отлучаться... Даже супруг мой Степан Васильич (боже, золотой
человек!) и тот не раз меня спрашивал: "Чего же отец не едет?"
- Я ездил на свои Ряппинские фабрики, - пояснил ей Левенвольде. - Я не
последний фабрикант бумажный, и я... поверь, близок к отчаянию! Ах, если бы
не тряпки... нище нет тряпок! Полно отрепьев на Руси, но тряпок для бумаги
нет. Никто из русских не желает с обносками своими расставаться. Мне говорят:
им нечего носить. Хоть раздевайся сам, весь гардероб пусти на тряпки...
Тут стал он хвастать произведениями фабрики своей. Бумажный пудермантель,
чтобы в час куаферный, когда столбом взлетает над прической пудра, тем манте-
лем красавица могла укрыться. А вот бумажные картузы, в которых удобно жаре-
ных гусей или индюшек хранить в дороге длительной. А разве плох стаканчик из
картона? Удобный и дешевый, попил из него и выбрасывай - его ведь не жалко...
Наталья разодрала пудермантель в клочья, рванула с треском картуз бумажный,
стаканчик растоптала каблуком туфли.
- Другие-то мужчины, - прослезилась она, - когда к ним женщина пылает, ей
бриллианты дарят, а вы... Как вам не стыдно бумагой соблазнять меня? Вы пог-
лядите только на эту Остерманшу... Какая наглость! Так блистать...
- Ах, вот в чем дело, - догадался Левенвольде. - Вот отчего твои прекрас-
