место на заднем сиденье справа по ходу движения. Шелковой лентой в книге
была заложена страница с разделом "Переписка между монархами". Здесь
предлагались образцы комплиментов и обращений к монаршим особам. Клавдия,
видно, следуя советам протокола, и сочиняла сейчас письмо бельгийской
королеве.
- Вот, - сказала Клавдия. - Теперь комплимент на месте и концовка
верная: "Моей доброй сестре королеве Бельгии". А если бы они были
родственницами, пришлось бы добавить: "Моей доброй сестре и дорогой
кузине..." А если бы я писала от себя, то окончила бы словами: "Имею честь
быть Вашего королевского высочества весьма покорный слуга". Непростое
дело. К маркизу следует обращаться: "Весьма достопочтенный маркиз..."
Достопочтенный всегда сокращается и пишется: "Дост." Граф - тот
высокочтимый... А епископ - Ваше блаженство...
- Зачем тебе?..
- Ну мало ли зачем... - уклончиво сказала Клавдия.
- Все-таки едешь в Англию?
- Пока нет. Да тут и не только английские правила, тут французские,
прочие... Я, может, и без всякой перспективы. А так... Просто интересно...
- И что же ты написала бельгийской королеве?
- Это наш с ней секрет, - строго сказала Клавдия.
- Я вижу, что у тебя увлекательное занятие, - сказал Данилов, - и в
моем участии нет никакой необходимости. В следующий раз я вряд ли поверю
ночным звонкам. А теперь прошу принять уверения в моем глубоком уважении.
С этим я раскланиваюсь.
Данилов встал. Он был сердит.
За стеной опять упала бутылка.
- Ну прости, ну извини, - чуть ли не взмолилась Клавдия. - Я тебе
вчера не лгала. Мне и вправду было тошно.
И тут она расплакалась.
Данилов поначалу смотрел на Клавдию с недоверием - не новая ли это
уловка удержать его при себе? Он хорошо знал, какие у Клавдии бывают глаза
и какие губы, когда она фальшивит. Нет, выходило - страдания ее были
искренними. Данилов расчувствовался.
- Было тошно, не хотелось жить... Я нуждалась в тебе!
- Что-нибудь случилось? - спросил Данилов.
- Ничего не случилось... А так... Тошно, и все... Бегаешь, крутишься,
а зачем? Все мелкое... И все пустое!
Полчаса назад Данилов думал сказать Клавдии о сомнительности ее
предприятий с изумрудами и дипломами, теперь он был готов расхвалить эти
же изумруды и дипломы. Давно он не видел Клавдию такой - беззащитной,
смятой жизнью, куда девалась ее победная уверенность в себе!
- Данилов, ушло бы все это! А жить бы просто и для чего-то, и чтобы
кто-то верный был рядом! Хоть бы и ты!..
Данилов сидел растроганный, думал: "Может, и вправду стоило быть
рядом с ней, а все остальное - ошибка?"
- Это со всеми случается, - сказал Данилов, - находит тоска, и все...
Что же отчаиваться? Надо жить. У тебя ведь с будущим связаны большие
надежды...
- Какие? - нервно спросила Клавдия.
Однако слезы уже высыхали на ее щеках.
- Ну какие... - осторожно сказал Данилов, - ты знаешь о них лучше
меня... Или хлопобуды... Наконец, у тебя будет главная идея... Эта...
достаточно сумасшедшая...
- А она осуществима?
- Не знаю... Я и о самой идее не знаю. Не знаю, что тебе на двадцать
лет вперед припрогнозировали хлопобуды...
- Независимость! - горячо сказала Клавдия. - Вот моя главная идея!
- От чего независимость? От кого?
- Просто независимость! Независимость с большой буквы!
- Ну знаешь... - развел руками Данилов.
Больше он ничего не мог сказать.
Клавдия была в печали, но уже и энергия появилась в ее взгляде.
Данилов чувствовал, что, если он сейчас станет соглашаться со словами
Клавдии о неосуществимости ее достаточно безумной идеи, Клавдия сама
ринется в спор и с ним, и с собственными словами. Это было хорошо, значит,
она отошла от ночных тревог. Наверное, и отошла, раз писала письма
королеве Бельгии. Слезы ее были, видно, явлением остаточным...
- А отчего эти женщины оказались вместе? - спросил Данилов, имея в
виду портреты в рамке.
- Подумай...
- Странный набор...
- Стало быть, ты плохо знаешь меня, коли считаешь, что странный...
- Теперешнюю - возможно, что и плохо.
- Если все их свойства перемешать и слить в одной! Что было бы! Я б
перевернула весь мир!
- У тебя вселенские масштабы?
- Данилов, какие во мне энергии и порывы! Если б ты знал! Но ведь все
попусту... Все сгорит во мне... А я бы... Может, конечно, еще и выйдет
что...
- Независимость тебе определили хлопобуды?
- Да. Но это тайна. Молчать о ней - в твоих же интересах. Как и в
моих.
- Хлопобуды - серьезные люди?
- Они очень серьезные люди.
- Я уже чувствую, - вздохнул Данилов.
- С чего бы вдруг? Ты им не вредил?
- Пока нет.
- Не вздумай вставать у них на дороге. Сметут!
- Не пугайся. Я хожу по другой дороге.
- Но если они позовут в очередь, соглашайся немедля!
- Зачем?
- Из вашего театра люди стоят. Знают зачем.
- Кто же это?
Данилову очень захотелось, чтобы Клавдия назвала альтиста Чехонина.
Она его и назвала. Еще, по ее словам, в очереди стояли виолончелист
Туруканов и один из дирижеров, фамилию его Клавдия не помнила, но знала,
что он - дирижер.
- Надо подумать, - сказал Данилов.
- Тут и думать нечего! Ты человек легкомысленный, что тебе будущее!
Конечно, ради музыки в очередь вставать глупо. Но хлопобуды и тебе
поставили бы прогнозы, возможно, нашли бы и главную твою идею. Ты стал бы
жить серьезнее! Нет, ты встань! Ты хоть мне будешь помогать!
- Но откуда брать деньги на взносы?
- Приработаешь!
При воспоминании о пятнадцати рублях разговор об очереди стал
Данилову неинтересным. Да и не собирался он вставать ни в какую очередь!
Ему бы теперь вести разговоры с Переслегиным и Чудецким, а он занимался
пустой болтовней с Клавдией. Эка Клавдия умеет его прихватывать! А главное
- он сам, при всех своих попытках освободиться из-под ее власти, при всех
своих горячих внутренних монологах, является и является к ней! Конечно,
она напугала его своим ночным звонком. Но что пугаться! Есть у нее
утешители. И Войнов среди прочих. Да, наконец, и дамы, собранные в рамке,
способны, видно, развеивать сомнения Клавдии. Что он ринулся сюда? Неужели
у него и вправду есть потребность во встречах с ней? Или он стал больше
уважать ее, в особенности теперь, когда узнал о ее страстях и вселенских
намерениях? А ведь она ни разу не заговорила ни о его заботах, ни о его
музыке. Но, может, оно и хорошо, что, встречаясь с Клавдией, он на время
забывал о музыке? Может, в этих забвениях есть нечто необходимое и
целительное? "Не знаю, - сказал себе Данилов, - не знаю..." Но пора б ему
было и знать.
- Это у тебя золото? - спросил Данилов, имея в виду медальон,
висевший на гвоздике под портретами замечательных женщин.
- Золото, - сказала Клавдия. - К счастью, есть у меня друзья,
способные делать и такие подарки.
В словах ее был упрек, но Данилов упрек не принял. Он пошел было к
двери, однако Клавдия сняла с гвоздика медальон, открыла его, протянула
Данилову. К задней стенке медальона была приклеена фотография попугая с
плеча Ростовцева, да и локон, лежавший в медальоне, был определенно от
Ростовцева. Данилов поглядел на Клавдию.
- Да, - сказала Клавдия. - Эта вещь - особенная.
Данилов подумал: "Тут и не в вещи дело!" Медальон со стены Клавдия
сняла не зря. И уж явно не зря она открыла его и протянула ему.
В соседней комнате упала бутылка, покатилась по полу.
Клавдия проводила Данилова к двери. Заметила вдруг:
- Ба! Да я не заставила тебя снять ботинки! Ты наследил! В следующий
раз снимай сразу!
Данилов поглядел на пол, но не обнаружил никаких следов. "Снимай! -
подумал он. - Как же! Нашла дурака. Этак при увлечениях Войнова останешься
без шнурков".
Уже в лифте Данилов вспомнил, что не спросил Клавдию о Наташе. То
есть о том, что имела в виду Клавдия в прошлый раз, когда говорила о
Наташе. Ну и хорошо, что не спросил, решил Данилов.
29
Переслегина Данилов, похоже, перестал раздражать. А Чудецкий однажды
сказал Данилову и приятные слова.
Играл Данилов лучше. И меньше мучился от своих несовершенств. Хотя и
мучился.
Во Дворце энергетиков круто взялись за конкурс бальных танцев, и
молодежный оркестр Чудецкого перебрался в Дом культуры медицинских
работников. При этом Данилов почувствовал, какие Переслегин и Чудецкий
деловые люди. Хотя, впрочем, они, как и он сам, были застенчивые артисты.
Но предприятие требовало отваги. И он обязан был подавить в себе жалкие
голоса.
Впрочем, теперь, когда дело как будто бы пошло, и не как будто бы, а
хорошо пошло, Данилов это чувствовал, жалкие голоса в нем затихали. Да и
когда им было звучать! Если только в общественном транспорте, доставлявшем
Данилова на репетицию из театра и с репетиции в театр. Но и тут Данилов
доставал из кармана "Культуру" или "Советский спорт" и забывал о многом,
читая необъективные отчеты об игре хоккеистов "Динамо". В "Спорте" явно
сидели спартаковцы. Нередко в троллейбусах и такси Данилов засыпал, а
газеты вынужден был дочитывать в лифте. И все же иногда что-то в нем
вздрагивало: "Ну сыграешь. И опустишь смычок. И будет - тишина..." -
"Кыш!" - говорил тогда Данилов.
Однако на него нашло другое. Теперь, когда он был уверен, что должен
сыграть и сыграет Переслегина, Данилову стали являться страхи как бы ему
что не помешало. Хлопобудов он в расчет при этом не брал И время "Ч" тоже.
Время "Ч" ему сейчас и в голову не приходило. Он думал, что вдруг погибнет
или умрет накануне выступления. Он смеялся над своими страхами, но смех
получался нервный, а страхи не проходили. И не за свою жизнь было ему в
этих страхах обидно (хотя и за нее тоже), главным образом досаду и печаль
вызывали в нем мысли о том, что он не успеет сказать людям то, что может и
обязан им сказать. То есть не сказать, а звуками своего альта открыть им
нечто такое, чего они не знали, но о чем догадывались. Никогда Данилов не
болел, ни разу не бюллетенил, а сейчас то будто в лопатку ему отдавало, то
ломило затылок, то ныл зуб, то в животе случались рези. Иногда кто-то
жаловался в присутствии Данилова тоже на затылок или на лопатку, все
кивали на погоду, экая дрянь на улице, тут Данилов успокаивался. Однако
ненадолго. Вскоре страхи возвращались, и Данилов был уже уверен, что
болезнь у него смертельная. Он бегал в поликлинику, но там у него нашли
лишь нервную усталость и начальные явления катара желудка. Данилов даже
расстроился, что так мало нашли. "Э, нет, - решил он. - Они мне всего не
говорят..." Одно было хорошо: впервые в жизни Данилов схватил простуду и
получил на три дня больничный. Он выспался. Но в свободную минуту,
поразмыслив, удивился тому, что вообще может болеть. Неужели его организм
перестраивался?
Утром он почувствовал себя мерзко, на репетицию пришел в дурном
настроении. Репетировали они вдвоем с Переслегиным, тот, сев к роялю,
играл за оркестр. Кончили, обменялись словами, замолчали, и тут Переслегин
спросил:
- Что это вы сегодня выглядите неважно? - И, не дождавшись ответа
Данилова, сказал: - Я себя мерзко чувствую. Хоть бы до концерта дожить.
Данилов взглянул на Переслегина удивленно, но и обрадованно: неужели
у Переслегина те же страхи? Он открылся Переслегину. И Переслегин
обрадовался. "Именно, именно, - сказал он, - именно так все и есть! Со
мной это не впервые. Когда писал симфонию и дело шло к концу, вдруг
испугался: а закончу ли? Уж уверен был, что вот-вот окочурюсь. Потом
