Данилов молчал.
Николай Борисович положил скрипку на стол, нервно взглянул на
Данилова, налил коньяк, протянул рюмку гостю, быстро выпил свою, сел.
- Как? - спросил Земский.
- Несколько непривычно, - сказал Данилов.
- Я так и думал, - проговорил Земский расстроенно. - Знал, что ты
поначалу будешь обескуражен... Хотя и надеялся... Н-да... А вот твой
приятель из Иркутска, он сразу многое почувствовал... И Миша Коренев...
покойный...
- Николай Борисович, - осторожно спросил Данилов, - как ваше
направление в искусстве называется? Тишизм?
- Тишизм, - тяжело кивнул Земский.
- Тишина - лучшее из того, что слышал... От этого вы шли?
- Поэт выразился удачно. Но меня вело иное движение мысли...
Николай Борисович встал. Прошелся по комнате.
- Впрочем, Володя, ничего огорчительного и неожиданного тут нет. Я и
думал прежде объяснить суть своего направления. Но взял и ударился в
авантюру: а вдруг ты сразу все и почувствуешь...
- Я кое-что почувствовал, - робко сказал Данилов.
- Раз уж явился ты ко мне, - сказал Земский, не обращая внимания на
слова Данилова, - придется тебе выслушать лекцию. Надеюсь, что короткую. А
потом я исполню еще одно сочинение. Оно сложнее первых двух...
Тут Николай Борисович извинился, предупредив Данилова, что объяснения
будет вести житейскими словами. В терминах он не силен, хотя и согласен с
необходимостью оснащать любую новую теорию научной терминологией. В
письменном трактате о тишизме он и попытался сделать это. Однако не все
термины ему нравятся.
Свои объяснения Николай Борисович начал издалека. От самых истоков
традиционной музыки. Той самой, какой служит теперь Данилов и какой он,
Земский, служил тридцать с лишним лет. Музыка эта возникла скорее всего
из-за того, что, как догадались еще древние (тут палец Николая Борисовича
указал на полоску ватманской бумаги с черными словами), слух наш по
сравнению с другими чувствами куда меньше облагодетельствован
естественными наслаждениями. Глаза видят много безобразного. Но и
прекрасного перед ними много. А что, по мнению людей, и ушедших и
нынешних, слышат уши? Да одни безобразия, выходит, и слышат! Дурные крики,
карканье ворон, визг циркулярной пилы, лязг мечей, шипенье кухонных плит и
перебранку их хозяек, скребки бумаги по школьной доске, урчания в желудке,
свист летящих бомб, вытье собак, не говоря уже о матерных ругательствах.
Шумы и звуки раздражают человека все больше и больше, они вреднее для
него, чем загрязнение среды. А как мало приятного слышат люди: пение птиц,
шум леса, ласковый плеск воды, смех младенцев. И все, пожалуй. Ну и,
естественно, тишина. Однако о ней разговор особый. Вот человек себе в
утешение и создал музыку. Расположил звуки с помощью тонов, ладов, ритмов
и прочего в приятные ему сочетания и десятки веков старается возместить
музыкой скаредность природы. Поначалу уловленные людьми звуки помогали им
баюкать детей, вызывали жар в крови, настраивали на битвы и тяжкие работы,
в пышных церемониях заставляли падать на колени, верить в силу и
сверхъестественное. А потом возник особый мир музыки, мир этот безграничен
и всесилен. Впрочем, так думают люди. Но так ли на самом деле? Нет, нет и
нет! Музыка, как и любое другое искусство или, скажем, как и любая наука,
отражает уровень развития человечества, представления людей о мире и самих
себе. Представления эти меняются, но и теперь они наивные и детские.
Ничего толком не знают люди ни о себе, ни о мире! Так, для облегчения
жизни, оснастили себя некими условностями. И потихоньку одну условность
заменяют другой. Каким уж открытием казалась когда-то перспективная
живопись, а теперь, если принять во внимание забавы естественных наук,
перспективная живопись Леонардо или Рафаэля ничуть не меньшая условность,
нежели плоскостность или обратная перспектива иконы. Да что там, куда
большая условность! И традиционная музыка, естественно, - условность и
частность!
Нет, он, Николай Борисович Земский, вовсе не предлагает уничтожить и
забыть традиционную музыку, инструменты изломать, а ноты сжечь. При этом
бы и сотни тысяч музыкантов пришлось куда-то девать, а им ведь надо кушать
и кормить детей. Бог с ними, пусть себе дуют в трубы и барабанят по
клавишам! Хотя они и шарлатаны. Но следует открыть людям глаза на то, что
традиционная музыка - явление частное и никак не может претендовать на
всеобщность. В этой ее претензии есть и нечто ущербное. Как в претензии на
любовь мужчин семидесятилетней дамы, скукоженной, но все еще в красках и
горящих камнях. В особенности теперь, когда так называемые точные науки
пригоршнями выбрасывают новые условные знания. Может, в чем-то и верные.
Теперь, когда совершенно изменились способы информации и средства общения
людей. Да что говорить! Что дальше-то будет! Века человек плелся
потихоньку, а теперь побежал, да еще и вприпрыжку. Раньше он жил в
замкнутом мире, в своей избе, а теперь выходит во вселенную, и кто знает,
с чем он встретится там, какие истины разверзнутся перед ним, от каких
бездн он поседеет, к каким чувствам и каким звукам привыкнет, какие
инструменты изобретет и полюбит. А вдруг люди и вообще откажутся от всех
звуков и шумов, поберегут здоровье. Им надоедят разговоры, а станут они
общаться друг с другом, скажем, способом телепатическим. Или каким иным.
Да и надо бы! Разве слова способны передать движения мыслей и чувств? Нет.
Они - служебные сигналы, они жалки и убоги, как знаки азбуки Морзе. Стало
быть, и искусство будет иным.
И еще. Вся старая музыка так или иначе - отражение какой-никакой, а
гармонии. Но разве мир - гармония? Разве жизнь - гармония? Ах, Володя, не
криви губы. Уволь! Где уж тут гармония. Лев терзает лань, жирные злаки
растут на братских могилах, женщина торгует телом, пьяная рука калечит
ребенка, альтист Чехонин лижет штиблеты главному дирижеру, чтобы именно
он, а не ты, Данилов, поехал на гастроли в Италию! Гармония!
- Но, может быть, Чехонин и поступает так, - сказал Данилов, - в
поисках гармонии. Хотя бы для себя.
Земский только рукой махнул.
- Нет, - сказал он, - мир - черт-те что, но только не гармония.
Значит, традиционная музыка лжет. Навевает даже и трагическими сочинениями
сладостный обман. Для того она и звуки отобрала приятные человеку,
сносные, выдрессировала их и строго следит за их порядком. Она ложь и
побрякушка. Конечно, и старая музыка заставляет людей страдать, плакать.
Но это оттого, что у них есть потребность страдать и плакать, а иной
музыки они не знают. Он, Николай Борисович Земский, уважает и творцов
прошлого, в иных из них, скажем в Бетховене, видит родственную себе натуру
и жалеет их, шедших ложным путем. Да и пусть их сочинения останутся, пусть
исполняют их для гурманов в звуковых антиквариях и через двести лет. Это
ничего не меняет... Но настоящей-то музыке, чтобы соответствовать миру,
следует не извлекать из природы лакомые звуки, а быть честной и всеми
звуками, пусть и страшными, пусть и кощунственными, потчевать людей,
терзать их души правдой жизни. Дал ли наш век новую музыку? Нет. Да, она
нервнее и злее сочинений прошлого. Но вся она - и с джазовыми открытиями,
и с атональным направлением, и с находками поп-артистов, и прочим, и
прочим, - вся она та же самая традиционная музыка, только что с заплатами
и надставленными рукавами. Вся она - частность и условность!
Тут Николай Борисович остановился и замолчал.
- Стало быть, - сказал Данилов, - ваше направление, тишизм,
претендует на некую всеобщность? И вы создали систему всеобщих звуков?
- Ничего я не создавал, - недовольно заявил Земский. - Все
необходимые для истинной музыки звуки есть внутри каждого из нас. И они
так же богаты и верны по сравнению со звуками внешними, как богаты и верны
наши мысли и чувства по сравнению со словами и жестами.
И дальше он объяснил... Итак, пока еще никто не знает, какая музыка
людям нужна и какая музыка, в конце концов, возникнет для них. И он,
Николай Борисович, точно не знает, хотя о многом догадывается и многое
предчувствует. Вот он и открыл, что нужно писать такую музыку, какая будет
звучать лишь внутри каждого из слушателей. Эта музыка никогда не устареет
и в момент исполнения будет точно соответствовать уровню представлений
людей о мире и уровню развития музыки. Естественно, Николай Борисович
имеет в виду лишь слушателей, какие способы его сочинения воспринять и
воссоздать. Сочинения эти нет надобности записывать нотными знаками.
Нотные знаки должны устареть, как устарело крюковое письмо. Никаких знаков
и вообще не надо. Сочинениям необходимы лишь точные словесные обозначения.
Впрочем, потом и слова будут заменены чем-то более совершенным. Главное -
сообщить предполагаемому слушателю идею произведения, а уж он услышит его
своим внутренним существом. Какие его натуре в сию минуту нужны голоса,
мелодии или диссонансы, такие в нем и зазвучат. Ведь и традиционную музыку
каждый человек слышит по-своему. Да и летуча она! Звуки - здесь, и вот уж
их нет, зато остались неудовлетворенные желания. А сочинение Земского
любитель может проиграть сейчас же снова сам, не пользуясь никаким
инструментом. Оттого-то тишизм универсален и всеобщ. С одной стороны, он -
тишина, а с другой стороны - самая что ни на есть истинная внутренняя
музыка с полной свободой выбора мыслей, звуков, чувств.
Для облегчения подступа к его музыке Николай Борисович написал много
вещей в формах музыки традиционной. И инструменты использовал знакомые
людям. Чтобы вызвать у слушателей точные ассоциации, а стало быть, и
привычные им голоса. Позже, когда люди освоят музыку Земского, перестанут
бранить ее, пугаться ее, они, возможно, поймут и услышат более сложные его
сочинения, написанные без всяких уступок старым вкусам, а значит, и в себе
откроют нечто высокое, пока неизвестное им.
- Все это надо было объяснить тебе сразу, - сказал Николай Борисович.
- Теперь я исполню еще одну вещь. И она для скрипки. То есть тоже
уступка... Но что мне делать, если даже ты не почувствовал мою музыку...
Эта вещь сложнее. Называется она - "Гололед в апреле на площади Коммуны".
В ней три части - "Антициклон", "Лед на асфальте" и "Разбитие стекол
троллейбуса".
Земский, видимо, и впрямь не верил в возможность гармонии мироздания,
его сочинение опять, судя по нервным движениям смычка, отражало
трагические столкновения стихий и судеб. Данилов следил за игрой Земского
в напряжении, силился услышать что-то. Ему вдруг стало казаться, что он
действительно слышит какую-то музыку или хотя бы ночной вой ветра или
шуршанье газетных обрывков, влекомых ветром по замерзшим лужам, а когда
Николай Борисович дошел до третьей части, Данилов закрыл глаза и ясно
представил себе, как прямо перед входом в парк ЦДСА грузовик с молочной
цистерной врезается в бок тринадцатого троллейбуса и стекла бьются.
- Что-то услышал, - сказал Данилов Земскому, убравшему скрипку в
футляр. - Нет, точно, что-то во мне прозвучало.
- Не обязательно должно звучать, - сказал Земский. - Должно
возникнуть...
- Нет, точно, - как бы уверяя самого себя, сказал Данилов, - было,
было что-то!
Ему сейчас уже казалось, что он и впрямь слышал не только вой ветра,
шуршание бумаги, звон стекла, скрип тормозов, но и еще что-то особенное,
музыкальное, тронувшее его душу. И теперь он явно ощущал сочувствие к
водителю разбитого троллейбуса. Но сказать об этом Николаю Борисовичу
Данилов не решался, тот, возможно, полагал вызвать своим сочинением совсем
