Но поднял голову и увидел над барьером оркестровой ямы Кудасова. "А пошел
бы он подальше! - с досадой подумал Данилов. - Пусть к Земскому пристает
за разъяснениями! И ведь на билет потратился. Да и билет-то с рук,
наверное, брал..." Данилов отвернулся с надеждой, что сейчас в голове его
снова возникнут мысли о музыке. Однако мысли не явились. Видно, Кудасов
спугнул их. А часто ли Данилову выпадали минуты именно для мыслей? И во
втором и третьем антрактах Кудасов подходил к барьеру, смотрел на
Данилова, лишь усы его шевелились в волнении. Однако Данилов был суров.
После спектакля он вышел из театра и возле служебного подъезда
наткнулся на Кудасова. Данилов строго взглянул на Кудасова, сказал:
- Ничего не помню, был нетрезв. В доме моем ничто не пропало. Вы не
бузили, законов не нарушали. Да, чуть не забыл. Земский просил передать
вам нож. Вот он.
Данилов протянул Кудасову нож в полотенце, и Кудасов его без раздумий
принял.
- Какой нож? - спросил Кудасов.
- Вот этот. Резать окорок.
- Я вас провожу, - сказал Кудасов.
- Нет, - сказал Данилов, - не вижу нужды. И иду я сейчас в дом, где в
холодильнике пусто.
Данилов лукавил, он-то надеялся, что в том доме в холодильнике самая
малость чего-нибудь, но имеется. Хоть печеночный паштет в банке, пусть и
на дне. Или кусок колбасы. Много вчера ели, но к ночи Данилов опять
проголодался. Значит, совсем выздоровел после утреннего взрыва. А может, в
черную дыру все же улетели кое-какие калории из его организма. Или вышло
так, что к человеческой сущности Данилова взрыв вовсе не имел отношения...
- Владимир Алексеевич, - умоляюще произнес Кудасов.
- Нет, - холодно сказал Данилов. - Все.
И пошел.
Обернулся. Кудасов за ним не последовал. "Неужели я от моршанского
ножа отделался?" - не веря в удачу, подумал Данилов. До Покровских ворот
он доехал троллейбусом, совсем уж было свернул в Хохловский переулок, но
тут почувствовал, что за ним кто-то крадется. "Экий Кудасов гусь!" -
опечалился Данилов. Но когда, остановившись, изучил в темноте силуэт
преследователя, понял, что это не Кудасов, а кормленый злодей Ростовцев.
Данилов достал индикатор, голая рубенсовская женщина от близости
Ростовцева не засветилась, стало быть, это Ростовцев и был, а не
переодетый Валентин Сергеевич или какой его агент. "Что ему-то от меня
надо? Что он-то за мной ходит?" Данилов захотел подойти тут же к
Ростовцеву и прямо его спросить, что он играет в сыщика. Однако время было
позднее, а Данилов торопился.
Наташа открыла ему сразу, будто ждала его за дверью.
Потом было время любви и время спокойствия.
Время исчезновения забот...
Много сказали Данилов и Наташа друг другу слов, хотя в словах у них
никакой необходимости сегодня не было... Еще ночью Данилов и думать не
хотел о Наташе, ссора с Кармадоном, Наташины любезности с Андреем
Ивановичем из Иркутска, казалось, отделили его от Наташи, может быть,
навсегда. Однако теперь, вернувшись в жизнь, Данилов понял, как он любит
Наташу. И как она любит его.
Все, что не касалось сейчас их с Наташей, Данилова не трогало, хотя
он и слушал Наташины рассказы и сам говорил что-то. И даже история Миши
Коренева, совсем недавно волновавшая Данилова, мучившая его своей тайной,
нынче была воспринята им словно бы история литературного персонажа, какой
на Земле никогда не существовал. Данилов понимал, что завтра в нем опять
возникнет интерес к судьбе погибшего скрипача. Но что теперь ему было до
Миши Коренева! Да, Миша в последнем своем послании писал Наташе о прежней
своей любви, но ведь Наташа уже не любила его! Не любила! Это и было для
Данилова главное.
Впрочем, Данилов попросил у Наташи письмо Миши Коренева для
внимательного чтения.
25
Утром, вернувшись в Останкино, Данилов достал из конверта письмо
Коренева. Места про чувства к Наташе он не перечитывал, хотя глаза его
забегали и в те места. Трижды Миша повторял слова, слышанные от него и
Даниловым: "Боящийся не совершен в любви". Данилов со дня смерти Коренева
не забывал их ни на мгновение. Слова эти Миша употребил и в строчках,
какие теперь Данилову были нужны. Вот что Коренев писал: "Чем погасить мой
душевный мятеж? Чем утолить его? Успокоением в славе? Или в любви? Славы
не будет. Любить женщину, как она того достойна, я, видно, уже не
способен. Боящийся не совершен в любви. Любить жизнь, людей? Но я в ознобе
перед натиском мира... Я зябнущий от его жестокого напора... Пожалуй, одна
музыка мне и осталась. Но в последние месяцы я и от музыки зябнущий. Это
страшно! Неужели прав З (фамилия была написана полностью, но потом
зачеркнута) и надо признать, что важнее тишины ничего в жизни нет? Неужели
в тишине сладость и утоление всего душевного мятежа? Неужели лишь в тишине
гармония? Нет, нет, нет! Я еще не сдался, я еще люблю звук! Я еще
попытаюсь одолеть музыку... Но боюсь, что она разорвет, рассечет,
растопчет меня... И тогда - тишина. Тишина! Вершина всего. И тогда тайна
М.Ф.К."...
Было восемь часов. Данилов знал, что Земский встает рано, и позвонил
ему.
- Здравствуйте, Николай Борисович, - сказал Данилов. - Извините за
беспокойство. Вчера вы звали меня...
- Хорошо, Володя, - сказал Земский, - через пятнадцать минут я тебя
жду.
Через пятнадцать минут Николай Борисович Земский открыл Данилову
дверь и, поклонившись, будто приглашая к менуэту, провел Данилова в
большую комнату.
Данилов поглядел на свои джинсы и стертые домашние туфли, смутился.
Николай Борисович надел прекрасный концертный фрак, рубашка его и черный
бант под кадыком были свежи, праздничны, будто только для сегодняшнего
утра их шили и утюжили. Осмотрев комнату, Данилов понял, что Земский не
только ждал его посещения, но и с усердием готовился к визиту соседа. Да
что соседа! Земский теперь стоял словно на сцене и чувствовал трепетное
внимание притихших где-то слушателей.
- Ты, Володя, садись, - загремел Николай Борисович, - вот кресло!
Бас у Земского, как всегда, был богатырский, раскатистый, но звучал
этот бас нынче серьезно, строго, забыв о том, что привык озорничать,
охальничать, а в случае нужды и раскалывать тонкие стаканы.
- Коньяк, Володя, будешь? - спросил Земский.
- Нет, что вы! Нам же на работу! Да и желания нет.
- Я коньяк не пью, ты знаешь. Предпочитаю водку. Или... Но нынче... Я
ведь так... По рюмке, для утренней бодрости и остроты восприятия.
- Ну если для остроты восприятия, - сказал Данилов и выпил рюмку
коньяка.
Сидел он в огромном и мягком кресле, с высокой уютной спинкой,
обтянутой черным бархатом. К подлокотникам спинка спускалась овальными
боками, похожими на уши слона. Креслу этому Данилов чрезвычайно завидовал,
грустил о нем. Вот бы сидеть в этаком кресле, мечтал Данилов, а за окном
вьюга, ноги накрыть пледом и сидеть, книгу держать в руках или думать о
чем-то... Или ни о чем не думать... Дремать. Славно... Но куда уж эти
мечты! Вряд ли бы удалось Данилову дремать или думать в благословенном
бархатном покое, да и на поиски кресла в комиссионных магазинах не было у
него ни времени, ни денег. Хорошо хоть, сегодня Николай Борисович дозволил
ему занять почетное место. Данилов блаженствовал. И понимал: жест Николая
Борисовича значит многое.
- Времени у нас с тобой, Володя, действительно мало, - сказал
Земский. - Поэтому я сразу исполню свои сочинения. Я пишу и в традиционных
формах, тебе привычных, есть у меня и симфонии, и балет, и оратории, есть
пьесы инструментальные, не только для скрипки, но и для органа,
фортепьяно, флейты-пикколо и прочего... Есть другие вещи... Но поначалу ты
можешь их не понять, а то и рассердиться... Я сыграю две простые пьесы для
скрипки. И короткие. Одну на две с половиной минуты, другую - на четыре.
Кстати, я их играл и твоему приятелю Андрею Ивановичу, вторая вещь
понравилась ему больше... Впрочем, какое это имеет для тебя значение...
- Я весь внимание, - сказал Данилов.
Земский, наверное, не расслышал слов гостя, он был уже в своей
музыке, она волновала и мучила его, Данилов видел это. Сам же Данилов
чувствовал себя неловко, минут через десять ему предстояло говорить
Земскому какие-то слова, а вполне возможно, сочинения Земского были
скверные. К тому же Данилов пришел к Земскому вовсе не ради его музыки.
Но, впрочем, и музыку Земского услышать ему было интересно.
Земский взял скрипку, встал возле пианино (рояли в доме Данилова
многим были бы нужны, да как затаскивать их, рояли-то! И где держать?).
Данилов смотрел на Земского снизу вверх, и виделся Земский ему огромным,
величественным, но и отчего-то пугал Данилова. Он совсем не походил на
обычного Николая Борисовича Земского, бесцеремонного озорника и орателя,
имевшего в коллективе прозвище Карабас. Какой уж тут Карабас! Или
Громовой. Такого баса наряди Варлаамом, или князем Галицким, или
половецким ханом и выпусти его на сцену - публика тут же бы обмерла. Да
что Варлаамом, что Галицким! Он мог бы в костюме и гриме явиться теперь и
царем Иваном Васильевичем из "Псковитянки"! Было величие в Николае
Борисовиче! Да и зачем ему сейчас грим и оперные костюмы, он и в
концертном фраке был хорош. Плечи Николай Борисович расправил, грудь его
была обширна и могуча - и камский грузовик проехал бы по ней, не оставив
следов. Скрипка, казалось, могла захрустеть в руках Земского, однако
держал он ее нежно, с отцовской любовью. "Хорош, хорош!" - думал Данилов.
Но отчего-то ему было не по себе.
Николай Борисович поднял смычок.
За его спиной Данилов заметил прикрепленную кнопками к стене полоску
ватманской бумаги и на ней выведенные плакатным пером слова: "Из наших
пяти чувств слух несомненно меньше других облагодетельствован
естественными наслаждениями". Рядом висела другая полоска бумаги с мнением
художника Александра Иванова о смысле творчества. "Всерьез готовился", -
подумал Данилов.
- Первая вещь называется "Прощание с номером гостиницы в Тамбове", -
объявил Николай Борисович так, словно имел в виду не только Данилова, но и
невидимых слушателей, возможно, притихших где-то рядом. - Вторая -
"Утренние страдания в окрестностях Коринфа".
Он стал играть, но никаких звуков Данилов не услышал. Прощание с
гостиницей, видно, было элегическое, что-то произошло у Земского в
Тамбове, смычок проплывал мимо струн на малом от них расстоянии в
задумчивости и грусти. Поначалу Данилов с любопытством следил за смычком,
намереваясь, как глухой по движениям губ собеседника - слова, угадать
музыку, сочиненную Николаем Борисовичем. Но не угадал. Музыка, верно, была
новая и Данилову недоступная. Внимание Данилова рассеялось, он, слушая
Николая Борисовича и наблюдая за ним, стал краем глаза оглядывать комнату,
но так, чтобы Николай Борисович не заметил его досужего интереса. Впрочем,
что мог заметить сейчас Николай Борисович! Он был само вдохновение. Он
творил. Он печалился об исходе своей тамбовской жизни... Тут Николай
Борисович закончил первую вещь, опустил смычок, голову склонил на
мгновение. Но сразу же будто встрепенулся и вскинул смычок, обратившись
мыслями и чувствами к утренним страданиям. Страдания - кому? Может быть,
кентавру? - выдались вблизи Коринфа серьезные. Полеты смычка были теперь
нервными и стремительными. Данилов любовался артистическими движениями рук
и бровей Николая Борисовича.
Земский опустил смычок, замер, отходя от музыки.
