колени было бы неразумно.
- Может быть, - прошептал Земский, - может быть.
- Да и как же вдруг? - спросил Данилов. - Зачем чья-то помощь? Вы что
же - не уверены в тишизме?
- Уверен! Уверен! - горячо произнес Николай Борисович. - Но кто бы
узнал о Золушке, если бы она туфлю в двенадцать часов не потеряла!
- То есть?
- Кто поймет теперь мой тишизм? Никто. Кто узнает о моих сочинениях
через сто лет? Никто. Я сдохну, и пионеры сейчас же отнесут мои бумаги в
макулатуру - кому нужен утиль какого-то Земского! Чтобы к моим мыслям и
сочинениям был интерес, чтобы в моих бумагах копались умные люди через сто
лет, я теперь, теперь должен стать известным. Пусть и в этой ложной старой
музыке. Пусть и со скандалом. Со скандалом-то вернее! Имя мое должно
застрять в умах людей! Туфелька Золушки мне нужна. Даже и похожая на
рваный сапог. Ради этого я готов поставить подпись где угодно. И кровью!
- Ничем не могу вам помочь, - сказал Данилов.
- Ой ли?
- Николай Борисович, вы смотрите на меня как-то странно. Не думаете
ли вы и меня напугать, как напугали Мишу Коренева?
- Тебя не напугаешь, - угрюмо сказал Земский. - Ты сам скоро
напугаешься, коли и впрямь ринулся в большие музыканты. Так напугаешься,
что однажды подойдешь к окну и подумаешь: "А не прав ли Миша Коренев?.."
Если ты, конечно, тот, за кого себя выдаешь...
- Я себя ни за кого не выдаю, - сказал Данилов. - Однако у меня
создается впечатление, что вы меня за кого-то принимаете. За кого же?
- Мало ли за кого...
- Вы взрослый человек, - сердито сказал Данилов, - а, видно, уверили
себя в каком-то детском вздоре... Это и смешно, и неприятно... Разрешите
на этом откланяться.
- Извини, Володя, - быстро заговорил Земский, - это все шутки... Но
ведь как шутник, сам знаешь, я не всем нравлюсь... Извини... И забудь о
моих словах... Нам и в театр пора. Я тебе сейчас напоследок налью коньяка.
Себе же - вина, фирменного.
Николай Борисович наполнил рюмку Данилова, а сам отправился в
соседнюю комнату и вернулся с большой чашей, сделанной, как разглядел
Данилов, из черепа и опоясанной сверху и снизу полосками серебра. На
серебре имелась чеканка. Вино в чаше было вишневого цвета, чуть
прозрачное. "Экий печенег!" - подумал Данилов.
- Это все шутки, Володя! Может, и не поверил я ни в какой вздор. Я
пока в свою силу верю! Родись я веков на пять раньше, был бы я Васькой
Буслаевым и дружины б крушил. Помнишь, что Васька говорил: "Не верю я,
Васенька, ни в сон, ни в чох, а верю я в свой червленый вяз!"
Тут Николай Борисович рассмеялся, из перстня, украсившего средний
палец его левой руки, высыпал в чашу красный порошок, отчего вишневая
жидкость будто вскипела, забулькала и пошла вверх сизым паром. Чашу
Николай Борисович поднял рывком и осушил, как граненый стакан. Данилов
коньяк пить не хотел, однако теперь выпил. "Мистика какая-то", - подумал
Данилов.
В прихожей Данилов сказал Земскому:
- Червленый вяз пусть при вас остается, вы ему служите, это ваше
дело, однако Мише Кореневу жизнь вы укоротили напрасно.
- Может, и укоротил, а может быть, и нет! - рассмеялся Земский.
Был он теперь в кураже, вишневая жидкость из чаши взбодрила его.
Словно бы радость распирала Николая Борисовича. В прихожей обширным
животом он вдруг придавил Данилова к стене, оглушил его:
- А ты, Данилов, не храбрись! Что ты знаешь? Да ничего! Вот Миша-то
унес с собой тайну. Тайну М.Ф.К. Разгадай-ка ее. Слабо будет!
Выходя к лифту, Данилов все же поклонился Земскому, и тот шумно
закрыл за ним дверь.
26
"За кого же он принимает меня? - думал Данилов, собираясь на работу.
- Если за пришельца или еще за кого, пусть, куда ни шло... А если - за
жулика или за какого агента? Еще настрочит бумаги куда следует, людей
зряшным делом заставит заняться..." Данилов посчитал, что сейчас же надо
истребить из памяти Николая Борисовича Земского даже и мельчайшие
впечатления от знакомства с Андреем Ивановичем из Иркутска, их сидений и
прогулок. Словно бы и не было ни Андрея Ивановича, ни моршанского ножа. И
о его, Данилове, оплошностях во время гуляний с Кармадоном Земский должен
был забыть! Николай Борисович в ту же секунду и забыл... В театре был
смирный, к Данилову не приставал.
Два дня или три Данилов провел в суете, в беготне из оркестра в
оркестр, по ночам готовил дома симфонию Переслегина. С трудом выкраивал
время для встреч с Наташей. То и дело - и даже в театр - ему звонила
Клавдия, говорила обиженно, просила посетить ее Монплезир. Под Монплезиром
она имела в виду квартиру, из какой Данилов ушел и за какую платил.
Данилов рассудил, что Клавдия от него все равно не отвяжется, и на
четвертый день ее просьб поехал в гости.
Клавдия одета была тщательно, словно бы Данилов стал интересен ей как
мужчина. Краску и тушь на веки и на ресницы она наложила под девизом: "А
лес стоит загадочный..." И точно, некая загадочность была и в облике
хозяйки и в ее словах. Однако Данилов чувствовал, что тайны в Клавдии
долго не удержатся. А потому и ни о чем ее не спрашивал.
- Не кажется ли тебе, Данилов, - сказала Клавдия, расставляя на
кухонном столе чашки для чая, - что по отношению ко мне ты ведешь себя
неблагородно?
- Нет, не кажется, - сказал Данилов.
Клавдия посмотрела на него удивленно.
- Отчего ты так переменился? Вот ты мне и хамишь...
- Я устал, - сказал Данилов, - ты же видишь во мне прислугу, будь я
свободен, возможно, я помогал бы тебе, но увы, сейчас твои хлопоты мне в
тягость...
Клавдия чашки оставила, опустилась на табуретку.
- Ах, Данилов, - сказала она. - Я вижу в тебе друга. Ты нужен мне для
душевных общений.
- Для душевных общений тебе могло хватить и Войнова... Он профессор и
автор книг...
- Войнов, конечно, - согласилась Клавдия, - профессор... Но ведь есть
у меня в душе и тайные уголки.
"Ну вот, дело дошло и до тайных уголков", - расстроился Данилов.
- А что касается твоей Наташи, - сказала Клавдия, - то мы с ней
подружились. Она сшила мне чалму. Быстро сшила. Я довольна. Сейчас я
покажу тебе. Только надевать ее следует с вечерним платьем... Я сейчас...
Клавдия направилась в соседнюю комнату, Данилов крикнул ей, что не
надо вечернего платья, что ему через полчаса бежать. Что было толку! А
увидеть чалму, сшитую Наташей, он желал.
К удивлению Данилова, Клавдия позвала его через пятнадцать минут.
Войдя к ней в комнату, Данилов забыл о недовольствах. Британской королеве
предстояло увидеть жену профессора Войнова в черном платье из бархата и в
черной чалме. Смелые вырезы платья открывали плечи и грудь московской
гостьи, черный бархат украшала бриллиантовая гроздь. И на чалме играли
бриллианты.
- А что, - сказал Данилов, - хорошо.
Он искренне радовался за Клавдию.
Ему показалось, что и чалма хороша, хотя игра бриллиантов мешала ему
разглядеть чалму внимательно.
- Для вечернего приема у королевы, - сказала Клавдия, - я сшила еще и
тюрбан из горностаев. Но к нему у меня другое платье. Белое. Оно на той
квартире. У Войнова. И тюрбан там.
- Жаль, - сказал на всякий случай Данилов.
- Жаль, - согласилась Клавдия. - Я потому тебе показываюсь, что у
тебя художественный вкус. Раз ты говоришь, что хорошо, значит, хорошо.
- А тюрбан тоже Наташа шила?
- Нет, она не скорняк. Чалма вышла у нее безупречная. Но берет она
дорого. И так решительно с меня запросила, будто я мильонщица. И это со
своей-то!
- А ты уж и своя?
- Данилов, какой ты, право! Ты думаешь, эта Наташа простая? Ой нет!
Поверь женщине. Мы с ней и вправду подружились, о чем только не
переболтали... О тебе, конечно... Еще кое о чем... И я тебе скажу...
- Если ты шьешь наряды для королевы, - сухо сказал Данилов, - стало
быть, вы с Войновым скоро уедете в Англию? И надолго?
- Ах, Данилов, - вздохнула Клавдия, - никуда мы пока не едем. Войнов,
правда, старается получить командировку в Англию на три года, но до самой
поездки далеко...
- А почему именно в Англию?
- Англию нам припрогнозировали, - сказала Клавдия и сразу же, словно
бы в испуге, посмотрела по сторонам.
- Хлопобуды?
- Хлопобуды, - прошептала Клавдия.
- Но наряды твои устареют, что же их было шить?
- Чалма и тюрбан не устареют. А платья я заменю.
- И это все твои тайны? Из-за них ты вызывала меня?
- Ты не получил удовольствия от моих обновок?
- Ну... получил... - неуверенно произнес Данилов. - Но зачем
тайнами-то заманивать?
- А ящики тебя совсем не интересуют? Те, что мы с твоими приятелями
тащили...
- Да... Действительно... И что же с ящиками?
- Пошли! - приказала Клавдия.
Шли недолго, из кухни коридором и до кладовки, свет в коридоре был
неяркий, однако Данилов сумел рассмотреть вечернюю Клавдию, не снявшую
чалму, в движении и понял, что тело ее нисколько не потеряло прежних форм,
наоборот, кое-что волнующее Данилова и приобрело. "Да, она красивая
женщина", - словно бы согласился с кем-то Данилов. Ящики занимали половину
кладовки, надписи на их боках, удостоверявшие принадлежность ценностей
Камчатской экспедиции, были замазаны синей краской. Крышку верхнего ящика
отодрали, и Данилов увидел в ящике большой камень.
- Камень какой-то, - сказал Данилов.
- Ну и какой камень? - спросила Клавдия, в глазах ее теперь были и
торжество, и тайна, и предчувствие будущих радостей, и желание вновь
показать Данилову свое превосходство над ним.
- Я не знаю.
- А ты посмотри внимательно.
Данилов не только осмотрел камень, но и общупал его, и запахи камня
уловил, только что не попробовал его на зуб. Верхняя поверхность камня
была плоская, но не ровная, вся в выбоинах, видимо, ломами или
перфораторами вынимали камень из родной среды.
- Лава, что ли? - сказал Данилов, вспомнив о вулкане Шивелуч.
- Лава! - рассмеялась Клавдия и с удовольствием погладила камень.
Минуты две она любовалась камнем, потом закрыла дверь кладовки и
повела Данилова в кухню. Платье для королевы она не испачкала и не помяла,
носить его, да и чалму, ей нравилось. Бриллианты с двойным внутренним
отражением по-прежнему играли на Клавдии тут и там. На кухне Клавдия
закурила и сказала:
- Это лава. А через четыре года будут изумруды.
- Два ящика изумрудов?
- Два не два, а шкатулку заполнят.
- Неужели тут такая замечательная кладовка?
- Кладовка ни при чем. Каким образом лава превратится в изумруды, не
имеет значения, но превратится.
Твердость была в словах Клавдии и деловитость. Она давала понять
Данилову, что ту информацию, какую он заслуживал, он получил, а прочее его
не касается. Может, и вообще она не имела права говорить об этом прочем. А
Данилов молчал, он чувствовал, что Клавдии не терпится поделиться тайной.
Он и молчал.
- Сейчас бриллианты в моде, - сказала наконец Клавдия, - а через семь
лет, после одного события, в моду войдут изумруды. В такую моду, в какой
они не были последние три столетня.
Данилов опять молчал.
- А у меня их будут десятки, около сорока, точнее, тридцать семь,
крупные, будто с шапки Мономаха, если мне надоест их носить, я их продам
по хорошей цене.
Данилов молчал.
- Это реальные деньги, - сказала Клавдия так, будто Данилов с ней
спорил.
Данилов молчал.
- И в том, как они возникнут из лавы, не будет ничего нечестного,
никакого волшебства, а все выйдет по науке... Один ученый из одного НИИ...
