прошло... И сейчас перед самой премьерой опять..." Тут они посмеялись над
своими страхами, пожурили друг друга, а когда расстались, каждый из них
подумал: "С ним-то, верно, что может случиться? А вот со мной еще
неизвестно как..."
Впрочем, в тот день колик в желудке Данилов уже не испытал.
От театра он был еще на один вечер свободен. Сидел дома, ничего не
делал. О Наташе приказал себе не думать. Музыка опять занимала его.
Данилов вспоминал секунды скверной игры на репетициях, секунды
отчаяния, когда его подмывало сдвинуть пластинку браслета. Но это
мальчишеское желание могло привести лишь к минутному триумфу или
потрясению, а ничего бы не изменилось. Просто он, Данилов, был бы в те
мгновения не творцом, не артистом, не личностью, а патефонной иглой. И в
лицее и позже, находясь в демоническом состоянии, Данилов любил играть на
многих инструментах. И тогда, конечно, требовались для музыки некие навыки
и способности. Главным были не возможности его, Данилова, личности, а
возможности его демонического положения. В любой миг он мог бы ощутить
вечную музыку от ее простейших звуков до ее пределов, понять все ее
изгибы, все ее законы, и не только ощутить и понять, а и услышать ее звуки
и волны или почувствовать их в себе. Мог при желании любую музыку, и
прошлую, и будущую, исполнить на любом инструменте. Но чужое откровение
ему наскучило. И принимать это откровение стало для него унизительно. Он
был проигрыватель музыки. А Данилов во всем желал своего, то есть того,
что бы делало его личность личностью. Вот как человек он постигал музыку с
удовольствием. Все открывал сам. Чаще мучился и страдал, но уж и радовался
иногда, как творец. Увлекала его и неизвестность. Что дальше-то будет с
музыкой и с ним в музыке? Вдруг он достигнет такого совершенства, осмелеет
до такой дерзости, что и сам эдак плечиком хоть чуть-чуть, но подтолкнет
музыку... куда?.. вперед?.. выше?.. Что значит - вперед, выше, дальше?..
куда-то, он еще и не ведает куда, на новое место. Но уж без всяких чудес с
браслетом - так он себе положил! Мало того, что он оказался бы тогда не на
равных с людьми - это было бы скучно, пошло, это было бы шарлатанство и
заблуждение, более ничего. Теперь он как будто бы мог сделать один из
важных своих шагов, нет, он ничего еще не подталкивал плечом (да,
возможно, ему и не суждено подтолкнуть-то), однако нынче он был убежден,
что его существование будет оправдано именно тем, что он исполнит симфонию
Переслегина. Нужна она людям или нет - это другой вопрос, но он им откроет
ее. А потом уж пусть с ним случается то, что должно случиться.
При этом Данилов думал о Земском. Земский, наверное, прошел многое из
того, что ему, Данилову, еще предстоит пройти. То есть дороги у них
разные. Но муки и сомнения одинаковы на всех дорогах художников. И ведь
Земский не скис, не пал духом, а хлопочет о вечном. Претензия у него
большая. Однако Земский полагает, что выстрадал на эту претензию право...
Мысли Данилова о Земском были прерваны звонком Муравлева. Муравлев
приглашал Данилова в гости, жена его уже готовила плов и жарила баранью
ногу, купленную на Бутырском рынке. Данилов быстро собрался и поехал на
Нижнюю Масловку. Проезжая мимо Савеловского вокзала, он вдруг подумал, что
прежде, в подобные дни, наверное, сдвинул бы пластинку браслета и позволил
себе отдохнуть или развлечься. Может быть, искупался бы в молниях, а может
быть, перенесся в Анды, в пещеру, там бы полежал в одиночестве и покое. А
он теперь думать забыл о купаниях в грозу и о полетах в Анды! Ехал к
Муравлевым и знал, что там ему будет приятно и сытно, а потом он посидит в
тепле, в спокойствии или подремлет...
Данилов расцеловался с Муравлевым, поздоровался с их сыном Мишей и
взятой недавно на воспитание грамотной собакой Салют дворовой породы.
Какие запахи текли из кухни! Собака Салют и та облизывалась. В прихожей
Данилов заметил жокейские сапоги, Муравлев увлекся верховой ездой, в
свободные часы на кауром жеребце разъезжал по аллеям Петровского парка. Он
и Данилова звал кататься. Данилов слушал Муравлева с завистью, думал: "А
что, и в самом деле, когда пойдут дни поспокойнее, надо будет
попробовать..." Данилову дали мягкие домашние туфли Муравлева, отвели в
комнату, усадили в кресло возле стола, но и так, чтобы Данилов мог видеть
телевизор. Хозяйка хлопотала на кухне, Муравлев, читая на ходу газету,
протирал вилки и ножи, и вокруг Данилова шла жизнь - резвились собака
Салют и обычно задумчивый пионер Миша. "Салют, анкор, анкор!" - кричал
Миша, размахивая горном, и собака Салют хотя никуда и не прыгала, но все
же старалась отгрызть кусок домашней туфли у Данилова с правой ноги.
Собака Салют была женского пола, и поэтому Данилов относился к ее
стараниям благодушно, с некоей снисходительностью. Прежде он, конечно бы,
отправился на кухню, помогать хозяйке, а тут не мог, не имел сил...
Пришли гости. Были тут и Еремченко, и Кошелев с Ольгиной, и Вильчеки,
и Спасские, и Добкины, и Екатерина Ивановна, но одна, ее муж Михаил
Анатольевич опять находился в отъезде. Пришел на плов и баранью ногу я с
женой, мы с удовольствием поговорили с Даниловым, я поблагодарил Данилова
за открытку, присланную мне осенью из Хабаровска, - Данилов был тогда на
гастролях в Южно-Сахалинске и застрял из-за непогоды в Хабаровском
аэропорту. "Давно тебя, Володя, здесь не было! - сокрушались гости. -
Пропал, и все! Мы по тебе соскучились!" Данилов оправдывался, а сам был
растроган и жалел, что не ходил к Муравлевым, действительно, лучше бы уж
он бывал тут, а не тратил время попусту, скажем, на хлопоты Клавдии...
"Вот скоро буду посвободнее, - сказал Данилов, - сыграю одну вещь..." Тут
Данилов рассказал о симфонии Переслегина и пригласил всех прийти на
концерт в Дом культуры медицинских работников.
Наконец стол был накрыт, начались удовольствия, Данилову хозяйка
накладывала порции побольше, все говорили: "Ешь, Володя, ешь!", видели,
какой он голодный.
- А отчего Кудасова нет? - спросил Данилов.
Ему объяснили, что Кудасов всех удивляет. Он потерял аппетит и много
думает. Для поддержания семьи Кудасов все же читает лекции, но как-то
вяло, умолкает вдруг ни с того ни с сего, словно бы поражаясь ходу
собственной лекции и не веря ей. Дома он садится за письменный стол, берет
источники, но недолго выдерживает общение с ними, ложится на диван,
смотрит грустно в цветы на обоях.
- Странно, - сказал Данилов.
- Странно, - согласился с ним Муравлев.
А уж то, что Кудасов не почувствовал нынешний плов и в особенности
нынешнюю баранью ногу, фаршированную чесноком и политую хозяйкой по
золотистой корочке вином "Киндзмараули", было не только странным, но и
печальным. Приязни к Кудасову никто не испытывал, его у Муравлевых
терпели, но и привыкли к нему. И теперь отсутствие Кудасова казалось чуть
ли не дурным знаком. Впрочем, гости снова принялись за еду.
Раскрасневшаяся хозяйка влюбленно глядела и на гостей, и на мужа с сыном,
и на Данилова, и на бараньи кости, и на грамотную собаку Салют, потихоньку
покусывающую свежую монографию о Сергее Судейкине.
Насытившись и сказав хозяйке добрые слова, Данилов стал задремывать.
Совсем он не задремал. Он все видел, а многое и слышал, но сам ни
говорить, ни двигаться не мог. (Я желал в тот вечер побеседовать с ним о
музыке, кое о чем расспросить его, но Данилов сидел такой, будто явился к
Муравлевым с пытки и теперь приходил в себя. Что же пытаного мучить. Я
отошел.) Гости притихли, выключили звук телевизора, мужчины смотрели немой
хоккей. Даже собака Салют с меньшим усердием грызла теперь монографию,
собака и впрямь была ученая, первой в доме Муравлевых знакомилась с
книгами. Женщины тихонько болтали, их голоса ласкали Данилова.
Данилов знал, что, если с ним случится дурное, в доме Муравлевых
будут о нем печалиться. Ему даже захотелось рассказать приятелям о своих
недомоганиях и мрачных мыслях последних дней, чтобы мысли эти тут же бы
развеяли, а его, Данилова, за них и отчитали. Но он сдержался. И задремал.
Когда проснулся, многие из гостей уже ушли, а Муравлев с Кошелевым
играли в шахматы. Кошелев был адвокат, ново всех играх кидался в атаки,
словно прокурор. Невдалеке от себя Данилов увидел Екатерину Ивановну.
Вместе с хозяйкой она рассматривала "Бурду", приискивая выкройки для
летнего сезона. Данилову стало неловко. Ему показалось, что Екатерина
Ивановна взглянула на него с неким укором. Возможно, ей было известно о
его разладе с Наташей. И Данилов почувствовал, что ему очень хотелось,
чтобы Екатерина Ивановна заговорила с ним о Наташе. Все он лгал себе!
Теперь он понимал, как недоставало ему в последние дни Наташи! Пусть он ей
не нужен, но она ему - нужна! И не ему одному, а и его музыке. Ведь и
тогда, в НИИ, он играл хорошо оттого, что в зале была Наташа...
Весь следующий день Данилов был грустный и рассеянный. Чудецкий с
Переслегиным удивлялись ему. "Что с вами, Владимир Алексеевич? - говорил
Чудецкий. - Все шло удачно, а нынче... У нас ведь через день премьера..."
А у Данилова и на самом деле альт и смычок чуть ли не валились из рук. "Я
устал", - сказал Данилов.
В театре он отыграл спектакль, приехал в Останкино и в темени, возле
своего дома, увидел Наташу.
- Здравствуй, Володя, - сказала Наташа, - извини, что караулю тебя,
но мне необходимо с тобой поговорить. Даже если я и разговор со мной тебе
в тягость, все же я прошу выслушать меня...
- Здесь холодно, - сказал Данилов, - если не возражаешь, пошли ко
мне.
Они поднялись к Данилову.
- Володя, - сказала Наташа, - ты можешь посчитать, что я навязываюсь
тебе в друзья или любовницы, ты можешь презирать меня, это ничего не
изменит. Я не могла не увидеть тебя и не выяснить все до конца. Я не
стыжусь того, что пришла.
Данилов промолчал.
- Нужна я тебе или не нужна, - сказала Наташа, - но я без тебя не
могу. Если ты не любишь меня, скажи об этом, я уйду от тебя. И навсегда.
- Мне без тебя было плохо, - сказал Данилов.
Данилов почувствовал, что хотя вчера и сегодня он печалился о Наташе,
мечтал о встрече с ней, обида на нее все же не прошла совсем, напротив,
теперь она ожила, и его слова значили не только то, что ему без Наташи
было плохо, но что ему вообще было плохо, а она, Наташа, этого не ощутила.
"Зачем это я? - подумал Данилов. - Ведь все это мелкое и лишнее!"
- Я нужна тебе? - спросила Наташа.
- Да, - сказал Данилов.
- У меня нет никого другого. Ухажеры были всегда, я позволила одному
из них в тот вечер проводить меня, я чувствовала, что ты придешь в наш
переулок, вот я и позволила с досады и по женской глупости... Ты прости...
- Мы и не договаривались держать друг друга на цепи. И ты извини меня
за обидные слова и невнимание к тебе... Но у меня вся жизнь сейчас на
лету.
- Я бы хотела, чтобы все твои беды, все твои хлопоты стали моими,
чтобы тебе стало легче оттого, что я рядом, но я боюсь подойти к тебе,
может быть, все и не так, но я чувствую, что ты скрываешь от меня нечто
важное, оттого я мучаюсь, и мы с тобой не откровенны до конца, а что
хорошего может выйти у нас без этого откровения?
Данилов молчал, был растерян.
- Прости, - сказала Наташа, - возможно, я слишком много хочу и
обидела тебя. Да и какое право я имею на твое откровение?
Данилов поначалу был намерен произнести легкие слова, возможно и
отшутиться, с тем чтобы все у них с Наташей осталось так, как оно было
