звучал, как жил и звучал прежде. А потом, оказавшись вдруг в нечаянных
вихрях скерцо, бросался за сверкающим полетом скрипок, исчезал в их
звуках, словно бы купаясь в них, озорником выскакивал вперед, сам манил
скрипки куда-то, и тут все стихало, и только альт Данилова, только сам
Данилов утончившимся и потеплевшим звуком то ли печалился, то ли радовался
в долгожданном покое и сосредоточенности. Но то были короткие мгновения. И
снова толпа. Земля, вселенная захватывали Данилова, и ему было хорошо и
горько и хотелось плакать. И при всем при этом всегда валторна и кларнет -
прошлое и второе Я - существовали рядом с альтом Данилова, валторна порой
грустила, вздрагивала как-то или что-то предсказывала, а порой звучала
светло, будто исчезнувшая свежесть юных лет, кларнет был нервен, вцеплялся
в мелодию альта, рвал ее, грозил и мучился, и скрипом тяжелой черной
двери, впускающей страшного гостя, кларнета опекал контрабас. А то вдруг
валторна изменяла самой себе, на мгновения приближалась голосом к
деревянным духовым, становилась будто кларнетом, и альт Данилова затихал в
растерянности. Потом он, подавленный памятью и тем, что было в нем, но
чему он не мог или не желал дать свободу, выслушивая ехидные голоса, в
тягостных напряжениях как бы приходил в себя, снова к нему возвращалась
ярость, жажда любви и жажда жизни, и какой бы скрежет, какие бы обвалы
гибельных звуков, какие бы механические силы ни обрушивались на него, он
пробивался сквозь них, летел, несся дальше, иногда суетливо, в
лихорадочном движении оркестра, иногда будто сам по себе, и опять
ненавидел, и опять страдал, и опять любил, движение все убыстрялось,
становилось мощным, яростным, ему предстояло быть вечным, но тут - все.
Ноты Переслегина кончились, смычок замер и отошел от струн.
Все стихло. И навсегда.
Потом все ожило. Публика аплодировала шумно, благожелательно. Даже
цветы бросали на сцену. Данилов раскланивался, дирижер Чудецкий улыбался,
пожимал Данилову руку, показывал публике на Данилова: мол, он виноват.
Данилов, в свою очередь, показывал на Чудецкого, на валторниста, на
кларнетиста, на оркестр. Отыскали автора, привели. И ему хлопали.
- Неужели все? - спросил Данилов Переслегина.
- Но ведь, Владимир Алексеевич, - как бы извиняясь, сказал
Переслегин, - звучало сорок четыре минуты. Куда уж больше!
- Нет, я не про это. Звук у нас как-то обрывается на лету...
- Он не обрывается, - горячо сказал Переслегин. - В том-то и дело. Он
не обрывается и не замирает, он должен звучать дальше, вы разве не
чувствуете?
- Вы так считаете? - задумался Данилов.
Со сцены следовало уходить. Публика из задних рядов потекла в фойе и
к буфету. Пошли и оркестранты. В комнате за сценой Переслегин обнял
Данилова, тут же отпрянул от него, сказал серьезно:
- А ведь вы сыграли большее, нежели то, что я написал... Ведь что-то
мощное вышло! Ужасное, гордое, высокое...
- Как же я мог сыграть большее, чем у вас есть? - удивился Данилов. -
И играл не я, а оркестр, я солировал...
- Вы не спорьте со мной, - сказал Переслегин. - Я все слышал, хоть и
дрожал в уголке... На репетициях у вас не так выходило... ну, впрочем, это
и понятно...
Данилов в сомнении и так, чтобы другие не видели, посмотрел на
браслет. Нет, он был на сцене вполне человеком. К ним подошел большой
музыкант, поздравил и заявил Переслегину:
- Вы, сударь, этак всю музыку перевернете...
- Да что вы! - чуть ли не взвился Переслегин. - Отчего же! У меня
самая что ни на есть традиционная музыка... Ну отразились какие-то
современные ритмы и голоса, вот и все...
- Нет, сударь, - покачал головой большой музыкант, - это вам так
кажется. - Тут он поклонился Данилову: - И к вашей игре, молодой человек,
надо привыкнуть.
Он сослался на то, что его в фойе ждет дама, и ушел.
- Ну да, привыкнуть! - произнес расстроенно Переслегин. - Вежливые
слова.
Забежал Чудецкий, спросил, откуда Данилов с Переслегиным будут
слушать Прокофьева. Данилов сказал, что из зала. Однако чувствовал, что
ничто уже не сможет слушать сегодня, он с удовольствием отправился бы
домой, но нехорошо было бы перед оркестрантами. Он их полюбил. Дождался
третьего звонка и тихонько прошел в зал. Альт оставил за сценой, теперь-то
было можно, теперь-то что! Сидел в зале на жестком стуле и приходил в
себя. Будто возвращался откуда-то из недр или из высей. Уже не ощущал
усталости, а возбуждался все более и более и, хотя чувствовал, что сыграл
хорошо, теперь желал исполнить симфонию Переслегина снова, тут же бы и
исполнил, если б была возможность. Да и не один бы раз, а много раз, пока
не утолил бы жажду и не успокоился. Он стал напевать свою партию. На него
зашикали в темноте. "Извините", - пробормотал Данилов, очнувшись. Оркестр
уже играл Прокофьева. Данилов пытался слушать приятных ему молодых людей,
да и Прокофьева он любил, но ничего не смог с собой поделать. "Если бы
меня сейчас снова выпустили на сцену!" - страдал Данилов. А тут уж и
Прокофьев кончился. Данилов побежал за сцену, поздравлял артистов оркестра
и Чудецкого, но слова путного не мог найти. Так, бормотал что-то
радостное. Впрочем, никто, казалось, путных слов и не ждал. Чувства были
нужны, и все. А чувства у Данилова были.
Потом все стали гадать: а не поехать ли теперь куда-нибудь, да и всем
вместе. Но куда? И столько в оркестре было народу, и столько знакомых
ждало в фойе, что в конце концов стали расходиться компаниями. Данилов
искал Переслегина, однако тот исчез. Или забился куда-нибудь в угол. В
фойе стояли приятели Данилова, они опять принялись говорить ему, как он
был хорош на сцене с инструментом и с бабочкой, хоть пиши с него
предметную картину. Муравлев все же упрекнул Данилова в недостаточной силе
страстей - Буранова хоть и была взволнована его игрой, однако не родила.
- А где Буранова? - спохватился Данилов.
Буранову уже отправили домой в автомобиле.
- Ну так как, к нам, что ли? - спросил Муравлев, потирая руки. - Жена
там кое-что приготовила...
- А может, к Володе? И у Володи есть чем угостить... - робко
произнесла Наташа, но тут же как бы испуганно посмотрела на Данилова.
- Действительно, а давайте ко мне! - сказал Данилов.
Чтобы не обижать жену Муравлева, пошли на компромисс. Муравлев был
послан за угощениями и сластями домой. "Рюкзак возьми, рюкзак!" - молила
жена его Тамара, а вся компания на трамваях покатила к Данилову. Сидели за
полночь, Данилов был в возбуждении, все вскакивал, бегал на кухню, носил
какие-то стаканы, какие-то салаты на тарелках, что-то говорил кому-то, мне
в частности, и сам слушал всякие слова. Сказаны ему были и слова серьезные
- о музыке, о его игре, и, хотя в компании все были
слушателями-дилетантами, Данилову эти слова показались справедливыми и
точными. "Нет, Данилов, ты сделал важный шаг, важный..." - повторяла
Костюрина. "А мне иногда было просто ужасно, - тихо говорила Муравлева, -
и за тебя, и вообще..." А потом сразу возбужденность Данилова спала, он
почувствовал, что сейчас же заснет. Сквозь дрему Данилов слышал чьи-то
споры, чей-то смех, стеклянные и металлические звуки посуды, журчанье
дамских бесед, милый голос Наташи. Ах, как хорошо ему было! Данилов открыл
глаза. Екатерина Ивановна танцевала с Еремченко, снег летел за окнами,
Муравлев, размахивая руками, что-то доказывал Костюриной. А рядом стоял
Ростовцев. "Откуда он здесь? - удивился Данилов. - Зачем?" Но тут же
Данилов заснул. И когда заснул, увидел, как выходит он на сцену Клуба
медицинских работников И услышал свой альт.
31
Утром снег растаял.
Данилов, зевая, стоял у окна, потягивался.
В квартире его было чисто, стол сдвинут и поставлен на место, посуда
вымыта. Будто и не сидели у Данилова всю ночь гости. Лишь в глиняном
горшке на окне в черноземе остался пепел. Видимо, в споре Муравлев тыкал
сигаретой в кактус.
Не было и Наташи. Данилов позвонил ей, но, наверное, Наташа уже ушла
в свои лаборатории.
Да и играл ли он вчера в Клубе медицинских работников? Естественно,
играл. И в клубе, и по дороге домой, и во сне. Вот и цветы, нарциссы и
лилии, стояли в хрустале. Были вечером в руках у Данилова и розы, но он их
сразу же раздал дамам.
Данилов спустился на лифте к синим почтовым ящикам, взял газеты. В
Анголе бились повстанцы, Карпов мучил Полугаевского, Мальцев по системе
"гол плюс пас" набрал двадцать семь очков и вышел на четвертое место.
Просмотрев газеты, Данилов несколько опечалился. Ничего он как будто бы и
не ждал от газет, однако выходило, что ждал. Ну ладно "Спорт", там и
Мальцеву дали мало строк, но вот "Культура"-то или "Московская правда"
могли ведь уделить симфонии Переслегина и ее исполнителям хоть абзац. Хоть
строчку в "Новостях культурной жизни". А не уделили. "Чем я занимаюсь! -
возмутился Данилов. - И о знаменитостях-то газеты сообщают не сразу, а тут
искать про себя, да еще и на следующий день!.." Да и подумаешь, какое
событие произошло вчера в Клубе медиков! Дрянь, стало быть, а не событие,
если Клавдия не сочла нужным явиться в клуб. Данилов вспомнил, как Клавдия
рвалась к синему быку. И нечего искать в газетах... Внизу на улицах
неслись машины, торопились люди, тащили сумки и портфели, ветры мели
желтый коммунальный песок по скользким тротуарам, подталкивали озабоченных
граждан - к работам, к службам, к занятиям. Что изменила в судьбах, в
душах этих людей музыка Данилова, что она вообще могла изменить? Видимо,
ничего... Данилов был утомлен и пуст душой. Музыка стала противна
Данилову.
В стеганом халате Данилов сидел на диване. Исходил озябшей душой. И
музыка ему была не нужна, и сам себе он не был нужен. Никто не был ему
нужен.
Зазвонил телефон.
- Здравствуй, Володя, - сказал Земский, - был, был я вчера на твоем
выступлении!
- Вот как...
- Взял бюллетень и сходил.
- А была ли нужда, Николай Борисович? Музыка Переслегина находится в
полном противоречии с вашей.
- А я любопытный. И потом, ведь я пока терпим к иным направлениям.
Пусть себе дудят. А ты сыграл сильно, вот что я тебе хочу сказать.
- Спасибо, Николай Борисович.
- Сильно и дерзко. Будто спорил с кем-то. Не со мной?
- Нет, Николай Борисович, я не спорил с вами. Просто играл, и все.
Как мог...
- Теперь ты должен играть не как можешь, а как не можешь. В крайнем
случае ты ведь все равно сыграешь как можешь. Ты понял меня?
- Я понял, Николай Борисович.
- Играй, играй, иди дальше... Будешь большим артистом, - сказал
Земский. - А потом дойдешь до черты. Спросишь: "А дальше куда?.." И некуда
дальше. Шагнешь в невозможное, а из невозможного-то прибредешь к
тишизму... Вот ведь как... Я тебя не пугаю, не расстраиваю, я без зла...
Кстати, много ли гармонии было во вчерашней музыке? Играл ты блестяще, но
гармония-то где?
- Я стремился к гармонии.
- Ну и что? - сказал Земский.
- А ваши теории и мечты, Николай Борисович, разве не поиски гармонии,
пусть и своеобразной?
- Володя, - вздохнул Земский, - юн ты еще и свеж... Много тебе еще
придется по мукам ходить...
На этом Николай Борисович закончил разговор.
Звонок Земского взбодрил Данилова. "Хоть одного-то, но задела наша
музыка! Так он и сказал, - вспоминал Данилов, - играл ты сильно..." А ведь
Земский - ценитель строгий! Данилов даже встал, в возбуждении ходил по
комнате, полы его стеганого халата разлетались. Теперь он мечтал о новых
