могли уже все решить, и не было у них никакой нужды проводить с Даниловым
разговоры. "Так нельзя! - ерепенился Данилов. - Не имеют права! Нужно
объяснить мне, почему и что!" Но сразу же он почувствовал, что его
возмущение, как и готовность сбрить бороду, как и желание оказаться на
глазах у публики бедным, заблудившимся ребенком, сами по себе
бессмысленны, и его, Данилова, показывают лишь жалкой личностью. Ожидание
подачек и милостей было изменой самому себе, да и за подачки эти и милости
следовало бы еще платить по высоким ценам.
Он закрыл глаза, но сразу же сквозь сомкнутые веки увидел некое
движение где-то рядом. Опять то ли скользили тени, то ли колыхались снятые
с чьих-то незаживших ран бинты. Данилов устало и словно бы нехотя открыл
глаза.
Тени или полотнища унеслись, покачиваясь, в глубину черноты,
растворились в ней, а перед Даниловым появились шесть бараньих голов на
коротких сучковатых палках. Головы перемигивались, словно кривлялись,
скалили зубы и подскакивали, норовя толкнуть друг друга или укусить.
Вскоре вместо них возникла небольшая фигура мужчины, смутно Данилову
знакомого. "Это мой Дзисай!" - догадался Данилов. Своего Дзисая он никогда
не видел, но был уверен теперь, что это именно его Дзисай. Дзисай
опустился на колени, видно, собираясь молить о чем-то. Возможно, о
смягчении своей участи. А возможно, и о смягчении участи Данилова, с
судьбой которого он был связан по желанию прекрасной Химеко. Лицо Дзисая
исказила гримаса предсмертной муки, он опустил голову. Прежде Данилов
полагал, что его Дзисай - порождение наивных времен, о каких и помнят
немногие, - должен был бы носить кимоно и иметь стекающую на спину
косичку, но нет, Дзисай был одет в техасы и кожаный пиджак, а волосы
отрастил пышные, длинные, будто бы играл на электрической гитаре. "Как он
молод! Он совсем юноша! - содрогнулся Данилов. - Нет, Химеко, не надо...
Не надо... Молю тебя..." Данилов закрыл глаза, но Дзисая он наблюдал и с
закрытыми глазами, Химеко не услышала его мольбы, да вовсе и не Химеко
явила Дзисая или его тень пред очи Данилова. Возможно, Химеко уже принесла
Дзисая в жертву ради спасения Данилова, и теперь Данилову были намерены
показать, как это произошло и почему жертва вышла напрасной. Дани лов
открыл глаза, на месте Дзисая было нечто багровое, растекшееся, это
растекшееся стало исходить дымом и рассеялось в черноте. "А ведь я принял
бы жертву, принял бы!" - почувствовал Данилов. Данилов жалел и юношу
Дзисая, погибшего бессмысленно, и себя. Он заплакал бы, коли б знал, что
на него не смотрят... На мгновение ему показалось, что возник нежный запах
цветов анемонов, вдруг Химеко сквозь все препоны удалось высказать ему
теперь сострадание? Но тут же глаза и носоглотку ему защипало, не цветы
анемоны благоухали, а, похоже, где-то невдалеке без звука разорвалась
граната со слезоточивым газом. Газ этот оказался теперь хорош для
Данилова. Неприятность, доставленная им, как бы напомнила Данилову, что и
его судьба ничем не лучше судьбы Дзисая.
А перед Даниловым уже неслись световые вихри - и фиолетовые волдыри
лопались в них. Вихри эти скоро уже не казались Данилову сообщением о
чем-то, они стали реальностью, приобретали мощь и глубину, а глубина их
была - в миллиарды земных километров. Данилову даже показалось на
мгновение, что стены черного колодца исчезли, но это было ошибкой.
Действительно, глубина его видений была сейчас в миллиарды километров, но
и черные стены остались. Вытянув руки, наверное, можно было дотронуться до
них, впрочем, естественно, ничего не ощутив.
Тут он вспомнил, что какое-то время назад - а счет времени он уже и
не вел - он заставил зазвучать в себе музыку Переслегина. Однако музыка
тогда же и затихла. Неужели он стал так слаб? Или себе не хозяин? Или
засмотрелся на видения? Нет! Данилов решил, что немедленно в его
суверенной личности будет восстановлен обычный ход жизни, нисколько не
зависимый от бытия в колодце и опытов исследователей. Усилием воли он
опять заставил себя вести счет времени, и тут же "Пассакалья" Генделя
стала исполняться в нем классическим секстетом. Что касается мыслей и
чувств, то они по-прежнему существовали в нем в двух потоках - словесные и
музыкальные.
Видения опять напали на него.
Розовые пузыри все разбухали и лопались, яростные свирепые вихри
обтекали их, но иногда и налетали на пузыри, и тогда взрывы ослепляли
Данилова. И снова огненные языки и осколки от этих взрывов разлетались на
миллиарды километров. Вспышки и взрывы продолжались долго, но потом они
стали случаться реже, словно бы угомонение происходило в их стихии, и,
наконец, некоторые успокоенные, упорядоченные формы и линии стали
проступать в поначалу раскаленных, нервных потоках. Теперь перед Даниловым
висел и переворачивался вокруг невидимой оси мутноватый, чуть
искривленный, мерцающий диск, в нем держались, соблюдая тихое движение,
светящиеся спирали, закрученные и взблескивающие на концах. Потом Данилов
увидел, что и всюду, на разных расстояниях от явившегося ему диска,
расстояниях, измеряемых уже не миллиардами километров, а веками и
тысячелетиями, висят, вращаются, плавают, копошатся другие диски, спирали,
скопления светящихся и черных пылинок - планет и звезд.
Данилов почувствовал, что он перед ними - великан и может ступать по
ним, как по кочкам мокрого торфяного поля где-нибудь под Шатурой или
Егорьевском. Ступать по ним и властвовать ими. Не хватало лишь сущей
малости. Позволения ему, Данилову, вышагнуть из Колодца Ожидания...
Тут же Данилов ощутил себя никаким не великаном, а жалким существом,
растерянным и испуганным. Вошью земной перед этими исполинскими дисками,
спиралями и сгустками, перед галактиками и вселенными, перед ходом их
судеб. Зябко стало Данилову. Тут и шапка с опущенными ушами не могла
умерить дрожи. И инструменты секстета, которые Данилов, противясь напору
исследователей, все еще заставлял играть "Пассакалью" Генделя, умолкли. А
диски и спирали, известные Данилову и прежде, исчезли, маленькая крупинка
блеснула в черноте. На Земле ни одна бы электронная установка не смогла бы
разглядеть ее или хотя бы дать о ней сведения. Она разрослась, или Данилов
был усушен и уменьшен. Данилов уже понимал, что он помещен внутри явленной
ему крупинки. Да что крупинки! Внутри ядрышка какого-нибудь захудалого
атома, что и науке неинтересен! Или еще унизительнее - внутри простейшей
частицы, не знающей на Земле покоя и управы, не словленной там ни одним
хитроумным устройством, а здесь, в колодце, покорной и недвижимой. Но
теперь в ней, в этой частице или в этом ядрышке, Данилову представились
свои мерцающие диски, свои кристаллические построения из сгустков, из
скрепов каких-то ледяных шаров и игл, и будто бы шевеление этих ледяных
шаров и игл усмотрел Данилов, и явно полет здешнего космоплана привиделся
ему, и отчего-то вспомнился Кармадон, мелькнуло даже злое, надменное лицо
Кармадона, какое было у него на лыжне в Сокольниках. И вдруг что-то
случилось, разломились диски, стали крениться кристаллические решетки,
посыпались с них ледяные шары и иглы, взрываясь на лету или тая. Все
свалилось и все исчезло, но он, Данилов, остался. Перед ним сидел
сапожник, курносый мужик лет пятидесяти из Марьиной рощи, и чинил
парусиновые тапочки, какие носили, придавая им белый цвет зубным порошком,
щеголи в Москве в конце сороковых годов. На коленях сапожника был черный
кожаный фартук, губами он держал гвозди, хотя для починки тапочек они не
были нужны. "Кто это? - удивился Данилов. - Зачем мне его показывают?
Вдруг я ему что-то должен? Нет, не помню..." Возле сапожника стала прыгать
серая дворняжка, отдаленно напоминавшая Данилову грамотную собаку
Муравлевых по кличке Салют. Сапожник с любовью осмотрел починенные им
тапочки, остался ими доволен и протянул их собаке. Собака взяла тапочки и
съела их. Потом лапой она пододвинула к себе сапожника и съела его.
Облизнувшись, она поморщилась, выплюнула черный фартук и сапожные гвозди.
Зевнула и ушла. Гвоздей было пять. "А во рту он держал шесть, - вспомнил
Данилов. - Ну шесть! Ну, а мне-то что!"
Фартук и гвозди потом долго валялись в пустоте перед Даниловым.
Главное же действие производили теперь многочисленные вещи, предметы и
машины, знакомые Данилову по Земле. Чемодан, платяной шкаф, угольный
комбайн, металлические плечики для брюк, самолетный трап,
асфальтоукладчик, электроорган, вращающаяся электрошашлычница с кусками
баранины, совмещенный санузел изумительного голубого цвета, автомобиль
"Ягуар", игрушечная железная дорога с туннелями и переключателями стрелок,
бормашина с плевательницей, скорострельный дырокол для конторских папок,
кухонный гарнитур... Впрочем, всего разглядеть Данилов не мог и не имел
желания, машины и вещи то и дело возникали новые, в столпотворении
вытесняли друг друга, толклись, на месте не стояли, а находились в некоем
хаотическом движении. И то разбирались на части, то - энергично, но и
аккуратно - собирались в прежних своих формах. При этом именно разбирались
кем-то невидимым, а не рассыпались сами по себе. Но однажды части вещей
так и не вернулись в привычные соединения, то ли не смогли, то ли им уже
не было в этом нужды. Во всяком случае, движение их стало совсем бешеным.
Но составные части как будто бы вовсе не зажимались судорожными поисками
своих ближних, чтобы вцепиться в них, и уж явно не желали вступать в
соединения с чужими составными. Однако что-то происходило. Данилов сначала
не мог понять, что именно, но потом, когда из досок, щитов, панелей,
стекол, металлических суставов и блоков, ламп, фарфоровых полукружий,
шестеренок, приводов, свечей зажигания, деревянных ножек, колес
образовались чуть ли неживые существа, самые разные, со своими фигурами,
походками, осанками, одни - гибкие, проворные, словно бы одетые в
резиновые обтекаемые костюмы - мешки, другие - густые, водянистые,
тяжелые, сонные, с мазутными глазами, - тогда Данилов догадался, в чем
дело. Перед ним были сущности вещей и машин, успевших вместиться в Колодце
Ожидания, в его, Данилова, пространство и время. Или, может быть, если
применить выражение афинского философа, - "чтойности" этих вещей и машин.
Освобожденные от своих оболочек и функций, теперь они выявляли стывшие в
них порывы и страсти, в азарте наступали на что-то, агрессивные,
настырные, жадные, лезли, толпились, лягали это что-то. Данилов понял: они
мнут и топчут черный фартук сапожника, не убранный после ухода собаки,
Данилов был уверен: не убранный случайно, по небрежности исследователей. В
их жестах, прыжках и наскоках была и патетика, было и торжество, но была и
мелочность.
"Гвозди они, наверное, тоже затоптали", - подумал Данилов. Но
разглядеть ни гвоздей, ни фартука он сейчас не мог. Темп движений
неуравновешенных танцоров все убыстрялся, их самих становилось все больше
и больше, злясь, каждый или каждое из них стремились пробиться к центру
толпы, словно забытый фартук был им необходим. Неожиданно над ними
взвинтилось и запрыгало кольцо огненных букв: "Вяленая икра минтая,
яснычковая, 1-150, 1 рубль восемьдесят копеек, Темрюкского рыбозавода".
Тут словно бы лампочки стали перегорать в огненном кольце или на пульте
управления случился какой дефект, некоторые буквы погасли, а потом исчезло
и все кольцо. С пляшущей, подпрыгивающей толпой ничего не произошло. Лишь
в центре ее, в самой свалке, в самом ее вареве, по всей вероятности,
