подхватило его, завертело будто в воронке смерча, подняло ввысь, и он
ощутил то, что старался избежать ощутить. Ощутил вечность. Ощущение было
мгновенным и пронзительным. Данилов думал, что он поседел.
Воронка смерча быстро опала. Данилова кинуло вниз. Тогда Данилов
услышал звуки. Звуки были металлические, чем-то стучали и скребли по
железу.
И опять черное вобрало в себя Данилова и словно бы растворило его.
36
Данилов лежал на кровати с металлической сеткой, какие встречаются в
гостиницах районных городов. Матрац был тонкий, и сетку Данилов чувствовал
боками. Сетку, похоже, успели сильно продавить, она провисла и напоминала
гамак. Что же касается постельного белья, то его выдали свежее, пахло оно
прачечной и имело, где следовало, овальные отметки инвентарных резиновых
печатей. Лежал Данилов в голубой пижаме. Рядом с кроватью стоял ореховый
платяной шкаф, там, возможно, находились сейчас вещи Данилова, в том числе
пальто и нутриевая ушанка.
В прежних случаях он имел куда более порядочные помещения, иногда
даже апартаменты, с королевскими альковами, с зеркалами в серебряных
оправах и дюседепортами Буше.
Данилов в обиде натянул на голову шерстяное одеяло. Но тут же как бы
и проснулся вконец. Какие нынче могут быть обиды! Что он ропщет! Что
прикидывается дураком! Ну не Версаль, не Сансуси, не хьюстонский
Хилтон-отель, так ведь это после черного колодца. Хорошо, что живой и
белье дали, пусть и бывшее в употреблении, но свежее, утюженное, и на
тумбочке рядом с репродуктором установили графин с жидкостью. Что же
роптать-то!
И все же постельное белье, и пижама, и графин на тумбочке обнадежили
Данилова. Он привстал, притянул графин, хлебнул из горлышка. Жидкость была
теплая Однако Данилов выпил полграфина. Ничего с ним не сделалось. Он
захотел тут же и есть. И в этом естественном требовании его организма было
нечто обнадеживающее. Значит, натурально, жив и желает жить.
Меню завтрака, пусть завтрака, посчитал Данилов, могло быть сообщено
ему внутренними сигналами или прислано отпечатанным на машинке. Тут
Данилов затаил и некую хитрость: из названий блюд он мог узнать, конечно,
с известными оговорками, степень тяжести твоего нынешнего состояния. Как
его полагали кормить? Как пленника? Как смертника в одиночной камере? Как
гостя? Как утерявшего расположение? Как гуся лапчатого? Как последнюю
тварь? Как кого?
Данилов поднялся, обнаружил под кроватью стоптанные шлепанцы, отыскал
туалет и умывальник, зубы почистил суровой щеткой, причесался. И протянул
судьбе руки.
В ладони ему упали листочки папиросной бумаги. Нельзя сказать, что
они обрадовали Данилова. Блюд было много, но все они происходили из
буфетов железнодорожных станций. "Не перепутали ли они меня с Кармадоном?"
- удивился Данилов. Но, может быть, здесь была новая манера в еде? Или в
меню был намек на случай с Кармадоном? Мол, жуй и соображай, что и из-за
дуэли ты прибыл сюда.
Данилов решил сначала поесть, а потом гадать.
Тем более что в меню значилась вареная курица. А курицу, завернутую в
"Советский спорт", Данилов и сам, отбывая с Земли по вызовам, случалось,
брал раньше. Сейчас курица (ножка) явилась Данилову незамедлительно,
причем не на буфетной фольге, а на фаянсовой тарелке. Курица была
холодная, тощая, но Данилов ее проглотил с азартом, перемолов и кость.
Данилов потребовал бумажные салфетки, возникли и салфетки. Попросил он
зубочистку, и зубочистку ему спустили.
Вроде был сыт, как бывал сыт именно утром, перекусив наскоро, но
сытость не принесла ни радости, ни успокоения. Обычно утром в Останкине
после завтрака он гладил электрическим утюгом бабочку. Теперь в глаженье
бабочки не было нужды.
Не было сомнений в том, что вчера (вчера!), помимо всего прочего, его
не только намерены были устрашить или восхитить, ему не только
предлагались загадки и задачи. Исследователей бесспорно интересовали и
моментальные отклики его личности на видения, катаклизмы, сотрясения, на
толчею энергичных фантомов и монстров, наконец - на открытие ему вечности.
(Когда Данилов увидел над умывальником зеркало и увидел в зеркале себя, он
удивился тому, что не поседел. Впрочем, проснувшись, он понял, что
ощущение вечности из него ушло. Бездны, открытые ему, были им забыты.
Мгновенные озарения вычерпнули из него. Он опять знал о себе и о мире не
более, чем земной Данилов. К лучшему это или нет, он не мог сказать.
Теперь он лишь смутно помнил, что и его будущее было ему открыто. Так что
же? Может быть, в вечность его окунули по ошибке? Может быть, по ошибке
ему, Данилову, дали лишние сведения и, спохватившись, поутру стерли их
мокрой тряпкой, чтобы он не мог воспользоваться никакой лазейкой в
будущее? Или им был нужен именно его мгновенный отклик? И все? Там, в
Колодце Ожидания, Данилов, потрясенный открытым ему, сам старался упрятать
ощущение вечности в дальний ящик - да и с сотней запоров! - своей памяти.
Сейчас же он напрягал эту самую память, надеясь возобновить хоть толику
знания об уготованном ему. Но тщетно.) Так вот теперь наверняка эти
отклики его личности, движения его натуры были уже изучены исследователями
и лежали в дискотеке.
"Ну и пусть! - отчаянно подумал Данилов. - Пусть! Что они могут
узнать обо мне нового? Зачем они еще тратили средства и энергию?" А
средств и энергии в Колодце Ожидания было потрачено немало. Сколько там
было толчеи жизни, сколько крушений миров, галактик, неизвестных Данилову
спиралей, сколько суетни сущностей вещей и явлений! Ему напоказывали
всякой чепухи и всяких странностей, каких никогда не было в реальной
жизни. Скажем, швыряние в пропасть казаком со спящим младенцем за спиной
страшного мертвеца заимствовали у Николая Васильевича Гоголя. Интересно,
читали ли сами исследователи "Страшную месть" или сведения о ней
(возможно, искаженные: Карпатские горы были показаны Данилову довольно
приблизительные) попали в их аппараты и камеры косвенным образом? Впрочем,
это не имело значения. Значение имело то, что порой исследователи пытались
воздействовать на него чуть ли не как Кармадон. Пугали всякими
состарившимися ужасами, чудищами и нежитями. Что они теперь готовили ему?
"А-а-а!" - махнул рукой Данилов.
Он заказал настенные часы Сердобского завода, причем не удержался и
попросил ходики с кукушкой. Укрепил их над кроватью. Он то бродил от
умывальника и до шкафа, то, скинув шлепанцы, валялся, ноги положив на
холодный металл спинки. Голубая пижама стала раздражать Данилова. Но
подойти к шкафу и переодеться в свое платье отчего-то не хотелось. Может,
оттого, что в костюме надо было куда-то идти, а никуда не приглашали.
Пребывание же в голубой пижаме как бы оправдывало праздное сидение на
кровати.
Время на ходиках, однако, текло к обеду. Режим питания Данилов
соблюдал редко. Теперь же, хотя и не нагулял аппетита, проявил себя
педантом. Опять в руки ему спустились листочки меню. В них были названы
блюда вагона-ресторана. "Когда же открылась эта мода?" - расстроился
Данилов. А ведь прежде его кормили и черепаховым супом, а от устриц в вине
он позволял себе отказываться...
Данилов вздохнул. Перед ним возник столик из вагона-ресторана с
четырьмя стульями с двух сторон. Данилов как был в пижаме, так и сел на
один из стульев. На самом деле, путают его с Кармадоном или напоминают о
дуэли? И как сейчас Кармадон? Наказан, высмеян или поднялся, выправил
челюсть, повышен в чинах и теперь сидит рядом с наблюдателями персоны
Данилова? Данилову казалось, что если бы вызов был связан с Кармадоном и
дуэлью, его дела могли бы оказаться и не совсем погибельными. Он понимал,
что тут, вероятно, он находится в заблуждении, и все же тешил себя
надеждой.
Блюда тем временем уже стояли на столике, только что столбы и леса не
бежали навстречу по правую руку от Данилова. На закуску была селедка с
горошком, затем краснел борщ с куском сала, рядом стыли сосиски, опять же
с горошком, и стакан компота. "Неужели пива у них нет? Ну хоть бутылку!" -
то ли возмутился, то ли взмолился Данилов. Однако, возможно, дело было и
не в скудности буфетных ледников, а в том, что клиент не имел прав на
пиво.
Данилов был в смятении. То он думал о том, какие найти пути спасения.
То оценивал прожитое им, искал в этом прожитом смысл и оправдание. Может,
и не было смысла-то, что же тогда стремиться к спасению? К продолжению
бытия?
И теперь, хотя Данилов наконец имел и время, и тишину для того, чтобы
в сосредоточенном напряжении все обдумать, все решить, мысли его
по-прежнему были нетерпеливы, приходили, как и раньше, соблазнительные
желания об отсрочках и откладываниях. Но откладывать что-либо было уже
поздно. Вот и думал Данилов. Пребывал в отчаянии и унынии. Уверен был, что
странное его существование смысла имело мало. Был ли Данилов, не был ли
Данилов, от этого в мире ничего не менялось. Если только в музыке... Но
что там, в музыке, в конце концов, изменилось, улучшилось или испортилось?
Да, наверное, пока ничего... Что же тогда стремиться к спасению? Так
размышлял Данилов, соглашаясь в некоей сладости сам с собой. И в то же
время против этих мыслей, против сладостного согласия с ними, нарастал в
Данилове протест. Целый бунт вскипал.
Вскоре Данилов уже полагал, что в самом пребывании его в пижаме есть
нечто не гостиничное, а тюремное, жалкое, будто бы он, Данилов, сдался и
голову согласен пристроить на плахе как можно удобнее для палача. Нет,
надо было тут же снять пижаму и идти куда-нибудь. Не без страха Данилов
подошел к платяному шкафу. Раньше он был уверен, что там висят его земные
вещи. Но вдруг их отобрали, определив ему лишь пижаму? Данилов рванул
дверцу шкафа воинственно, будто бы ограбленный. Но нет, зимняя московская
одежда была ему сохранена. Данилов устыдился своего порыва, хорошо хоть
дверцу не сорвал в сердцах. Брать из шкафа пальто и нутриевую шапку не
было смысла, поколебавшись, Данилов пожалел брюки и фрак - много ли он их
имел, - и попросил снабдить его сейчас же приличным костюмом для встреч в
обществе. Костюм Данилову прислали, и, надев его, Данилов понял, что
костюм пошит хорошо. К костюму выдали туфли, рубашку, галстук, платок,
подтяжки и носки, хотя о них Данилов и не отваживался ходатайствовать.
Данилов стоял растроганный, ему казалось, что служба внешнего вида
отнеслась к нему куда благосклоннее, нежели служба кормления. Может, были
на то причины? Или службы существовали сами по себе? Впрочем, что было
гадать. Данилов взбодрился. Еще пуще он взбодрился, когда на внутреннем
кармане пиджака обнаружил название фирмы - "Бидерманн - Париж". Конечно,
фирма имелась в виду не ахти какая, да и этикетка вместе с костюмом вряд
ли были подлинными. Но неважно! Разве можно было сравнивать их с блюдами
железнодорожных буфетов! Тут не Моршански, тут Диоры и Зайцевы были
предложены Данилову. Песней герцога Мантуанского из второго акта они
зазвучали в нем.
Комната его - или гостиничный номер, или одиночная камера - не имела
ни окон, ни стен, ни дверей. Но Данилов, привыкший к условностям, постоял
там, где, по его понятиям, могла в гостинице находиться дверь. Выйти долго
не решался, а когда вышел, готов был держаться за стены, если б были
стены. Ноги у него отнялись. Он ждал, что сейчас или кирпич свалится ему
на голову, или его накажут каким оружием, или просто затолкают назад к
кровати и к пижаме. Кирпич не упал, сетью Данилова не словили, никаких мер
