прежде. Но, взглянув на Наташу, он понял, что это невозможно.
- Да, - сказал Данилов. - У меня есть тайна. Открыть ее тебе - и
никому - я не могу. И никогда, как бы ни сложились наши отношения с тобой,
я не смогу открыть ее.
В глазах Наташи были испуг, нежелание верить ему. "Нет, нет, нет! Все
ты придумал! Этого не должно и не может быть!" - казалось, хотела
выкрикнуть она. Предчувствия или догадки, тяготившие ее в последние дни,
теперь, видно, обернулись дурным сном, от которого хотелось бы избавиться,
но не было сил избавиться.
- Так все и есть, - сказал Данилов. - Но тайна эта касается только
меня, она связана с моим происхождением и нынешним моим положением. В ней
нет ничего подлого, бесчестного... И на тебя не упал ни один отсвет от
нее. - На всякий случай Данилов добавил: - Тайна эта не связана с
каким-либо вредом отечеству.
Данилову показалось, что его последние слова отчасти успокоили
Наташу. Да и легко ли было ей узнать, что он какой-нибудь агент или шпион!
- Я открыл тебе значительно более того, что я мог открыть, - сказал
Данилов. И подумал: "Я ничего не мог открывать! Мне еще зачтется! И как!"
- Это оттого, что наш разговор с тобой последний.
Наташа сделала некое протестующее движение.
"А не посчитает ли она меня теперь сумасшедшим? пришло на ум
Данилову. - Пусть бы и посчитала, - решил Данилов, - лишь бы легче отошла
от меня..." Впрочем, тут же сама возможность того, что Наташа заподозрит
его в помешательстве, показалась Данилову неприемлемой.
- При этом, - сказал Данилов, - я прошу не считать меня больным
душою. Я здрав рассудком. Хотя, конечно, эти мои слова еще ничего и не
доказывают...
- Я знаю, что ты не болен, - тихо сказала Наташа, и Данилов понял,
что она говорит правду.
- Я оттого тебе сказал про последний разговор, что теперь после моих
слов наши отношения с тобой стали бы настолько серьезными, что продолжать
их не было бы возможности. Прежде нам было легко, ничто нас всерьез не
связывало, но и ничто не тяготило, кроме мелких недоразумений и бед. А
теперь и беды бы стали слишком большими. Со мной возможны странные
явления, в любую минуту, да вот хоть бы и сейчас, я могу исчезнуть. И
навсегда. Но и не это главное. Главное, что человек, который свяжет свою
судьбу с моей, сразу же подвергнется опасностям, какие я ни отвести, ни
предотвратить не смогу. И тебе стало бы хуже, и я дрожал бы за каждый твой
шаг. Никаких выгод мое положение не дает, напротив, тебя ждали бы напасти,
болезни, а возможно, и гибель. Я мечтал, чтобы у меня были сын или дочь,
но я не могу иметь ни сына, ни дочери. Моя тайна дала бы их жизни свой
поворот.
- Бедный Данилов, - сказала Наташа.
- Нет, я не бедный. Я знаю, что мне дано и чего мне ждать. Но увлечь
за собой чужую жизнь и опалить ее я не могу. И не хочу.
- И что?
- То, что теперь нам следует расстаться.
- Сейчас я нужна тебе?
Данилов промолчал.
- Я буду тебе в тягость, буду обузой?
- Не знаю... - сказал Данилов.
Он и вправду не знал.
- Ты можешь разлюбить меня, я пойму это и уйду Но сейчас хоть на
неделю, хоть на день я тебе нужна? Скажи, что есть на самом деле, оставь в
стороне все иные соображения и заботы о моей судьбе, я прошу тебя.
- Нужна, - сказал Данилов.
- Я буду с тобой хоть эту неделю, хоть этот день.
- Наташа, я не могу...
- Ты меня ничем не испугал. Я принимаю все твое. Напасти, болезни,
погибель - что они мне, если я с тобой и тебе нужна? Если что-то будет мне
угрожать, значит, что-то угрожает и тебе. Если ты исчезнешь, уйдешь из
моей жизни по своей воле, пусть. Но если ты исчезнешь по чужой воле, ты
можешь понять, что будет со мной. Ты уж не исчезай. Я прошу тебя. Если на
тебе вина, если ты закабален тяжким обязательством, я возьму на себя твою
вину и твои обязательства. Если нужно заплатить жизнью, я заплачу. Я
понимаю, ты откажешь мне в этой моей просьбе, но ты не спеши, ты отнесись
к ней всерьез. Дай мне хоть часть своей ноши, не объявляя, что это за
ноша. Я знаю, что для тебя музыка, я не могу быть с тобой здесь на равных,
но я постараюсь, чтобы мой интерес к твоей музыке не стал для тебя
обременительным, скучным и пустым. Я сделаю все, чтобы не мешать твоей
музыке. Не думай, я не стану лишь тенью и прислугой, ты бы сам заскучал со
мной, я ни в чем не отрекусь от себя, но ведь тебе нужна любовь, опора,
вот я и буду тебе любовью и опорой.
- Спасибо, Наташа, - сказал Данилов. - Коли так... Но обещать не
исчезнуть я не могу...
- Я много наговорила... Но все слова мои - не зря и не попусту. Верь
им. А если ты посчитаешь, что я навязываю себя тебе, что со мной тебе не
станет легче, прогони меня.
Теперь Данилов был убежден в том, что им с Наташей следует расстаться
навсегда. Он обязан был уберечь ее от своей судьбы. Но ни слова Данилов не
произнес. А если бы и произнес - разве мог бы он что-либо изменить? Сейчас
Наташа была сильнее его.
- Ты хоть сегодня меня не гони, - робко улыбнулась Наташа.
- Сегодня не прогоню, - сказал Данилов.
30
Пришел день выступления.
Наташа отутюжила Данилову фрак и брюки, черную бабочку гладил он сам.
Есть Данилов ничего не мог, хотя и был ему предложен горячий завтрак.
Выпил лишь кофе.
Звонил Переслегин, нервно спрашивал, получил ли Данилов отгул в
театре, явится ли он сегодня к шести в Клуб медицинских работников. Звонил
Чудецкий, тоже нервничал, советовал Данилову привести в клуб знакомых,
настроенных благожелательно к нему, Данилову, и к музыке, а то вдруг зал
окажется пустым. Вчера была суматоха, и сегодня ей предстояло быть. Как и
в театре, когда всем кажется, что ничего не готово, еще бы день или два, а
теперь все ужасно, и актеры плохи, и декорации вот-вот рассыплются, и
провал несомненен. Но суматоха и была Данилову хороша. Надо было
действовать, репетировать, нестись куда-то, спорить, ругаться, отчаиваться
на мгновения: "Ах, пропади все пропадом!" - и тут же опять играть, играть,
чистить ботинки, стричь бороду, звонить знакомым, отговаривать их покупать
цветы, "какие еще цветы, обойдетесь порчеными яблоками". Нетерпение жгло
Данилова. Он был бодр, энергичен, чувствовал себя хорошо, забыл о болезнях
и страхе смерти!
В пять часов Данилов поехал в Клуб медицинских работников. Наташа
полагала прийти туда вместе с Екатериной Ивановной после работы. Данилов
почувствовал, что голоден, заскочил в чебуречную на Сретенском бульваре.
Чебуреки были скверные. Но Данилов понимал, что эти чебуреки и бульон с
фрикадельками, как и все сегодняшнее, он запомнит навсегда. В сквере, на
тумбе, Данилов оглядел афиши. На Переслегина с Чудецким не хватило бумаги.
"Как бы хлопобуды не отменили концерт! - явилось вдруг Данилову. - Я
им тогда покажу!" - грозно пообещал он. Но ехал в клуб в тревоге.
- Не отменили? - не успев поздороваться, спросил у Переслегина и
Чудецкого.
- С чего вы вдруг? - удивились те.
- Нет, я так... - сказал Данилов.
Однако он не успокоился. Осмотрел инструмент - целы ли струны. И
позже альт не выпускал из рук. Сходил на сцену, все оглядел тщательным
образом, словно искал пластиковую бомбу.
Потихоньку стала приходить публика. Лица в фойе поначалу Данилову
были незнакомые, видно, медики. Но потом появились и известные личности.
Преподаватели консерватории, они хоть и не вели когда-то занятий в классе
Данилова, теперь с ним раскланялись. Четыре музыканта с именем.
Музыкальные критики. Всех их у дверей встречали Чудецкий с Переслегиным,
стало быть, они их и приглашали. Пришел и еще один человек, вызвавший
беспокойство композитора и дирижера.
- Вы его не звали? - спросили они у Данилова.
- Нет, - сказал Данилов. - А кто это?
- Зыбалов! - поморщился Переслегин. - Музыкальный критик и
фельетонист...
- Ну и чудно, - сказал Данилов.
Крупный мужчина Зыбалов глядел на всех мрачно. "Да он прямо как фея
Карабос, - подумал Данилов, - на дне рождения Спящей..." То, что Зыбалов
музыкальный критик, Данилов не знал, но он видел этого человека в очереди
к хлопобудам. Чудецкий с Переслегиным ждали еще кого-то, но те пока не
приходили. Оно и естественно. Самые необходимые люди всегда опаздывают.
Или вообще не являются.
Хотя и было глупо, стыдно даже, с альтом в руке стоять в фойе, однако
Данилов стоял, пока не пришли его знакомые. Всего человек сорок. Почти
все, кто был в последний раз у Муравлевых. И иные. Конечно, пришла Наташа
с Екатериной Ивановной, Данилов был в волнении, он не знал, как
представлять Наташу приятелям. Однако Екатерина Ивановна очень быстро
перезнакомила их с Наташей, и Данилов понял, что о Наташе все уже знали
или догадывались. Да и не Наташей с Даниловым все были как будто бы теперь
заняты. Среди прочих пришла давняя знакомая Данилова Лена Буранова,
концертмейстер из Гнесинского, она и отвлекла внимание. Буранова ждала
ребенка, да и не одного, если судить по ее видимому состоянию, а двух.
Теперь все принялись придумывать близнецам имена, причем мужские. "Да
идите вы! - говорила Буранова. - У меня будет девочка Марьяночка..."
Данилова просили играть тише, без страстей, а то вдруг Буранова
взволнуется и прямо в зале родит. Одно было хорошо - то, что Данилов
играть взялся именно в Клубе медицинских работников. Данилов отшучивался,
однако был доволен легкомысленным ходом разговора.
Но вот все, кого Данилов ждал, пришли, он побежал за сцену. Кто-то
крикнул ему вдогонку: "Банкет-то где будет?", Данилов обернулся с
намерением ответить и увидел входившего в клуб румяного злодея Ростовцева.
Данилов ничего не сказал о банкете, ушел.
Люди уже сидели в зале, хотя многие толпились еще возле буфета. Кроме
симфонии Переслегина, оркестр должен был исполнить Седьмую Прокофьева.
Поначалу Переслегиным хотели закончить концерт, но композитор заявил:
"Нет!" По мнению Переслегина, Прокофьев мог спасти репутацию оркестра и
после провала его симфонии. "Ну и пусть, - решил Данилов. - Быстрее
отыграю. И ладно".
Объявили симфонию. Данилов вышел в тишину. Как он играл и что он
чувствовал, позже вспоминал он странным образом. Какими-то отрывками,
видениями и взблесками. А ведь он привык к сцене, выступал в залах куда
более вместительных, чем этот, аккомпанировал певцам театра в составе
ансамблей или просто играл в секстете, но тогда он выходил на сцену
спокойный, видел и ощущал все, что было вокруг, - каждую пылинку на досках
пола, каждый вздох, каждый кашель в зале. Здесь же он был словно замкнут в
себе, он сам себя не слышал. То есть слышал, но так, как слышит себя
человек, торопящийся сказать, выкрикнуть людям что-то важное, необходимое,
разве существенно для него сейчас - красиво ли он произносит звуки, все ли
его слова правильны? Данилов и не думал теперь выйти из состояния, в каком
оказался, и оценить свой звук как бы со стороны, он просто звучал, и все.
Данилов, похоже, не только в Клубе медицинских работников был сейчас, он
был везде. А время замерло. Всюду замерло. Но не в музыке. Там оно текло -
и быстро, и медленно, и рвалось, и перекатывалось по камням, в отчаянной
усталости. Снова альт Данилова, как и Данилов, находился в борьбе, в
любви, в сладком разрыве, в мучительном согласии со звуками оркестра. Он и
сам был как оркестр и не желал смириться с металлической поступью труб и
ударных, наступавших на него то в марше, то в каком-то визгливом зверином
танце, и, заглушенный, исковерканный было ими, возникал вновь и жил,
