Переслегиным. Переслегин тоже был в раздражении, ему не нравилась и своя
музыка, и оркестр, и игра Данилова, и, наверное, то, что альт солировал у
него в симфонии. Он ходил по сцене дровосеком, явись ему сейчас топор в
руки, он порубил бы в ярости и пюпитры, и инструменты, в том числе и
медные. Походив, он бросил оркестру, а потом и Данилову обидные слова.
Данилов, как будто бы готовый принять любой упрек в свой адрес, все же не
выдержал и тоже обидел словом композитора. Про себя подумал: "Тоже мне!
Большой мастер! Чайковский! Вагнер! Строит из себя гения... А сам-то кто!
Сочинил симфонию в семи частях, не знает почему, а думает, что гений".
Только в вестибюле Данилов пришел в себя. "Что я - базарная баба, что
ли? Да пусть в семи частях и есть претензия, так что же - от этого музыка
вышла плохая? Ведь нет! А Успенский, тот симфонию написал в двадцати с
лишком частях, и как написал! Что взъяряться-то! Скажи спасибо, что за
тебя все хлопоты произвели и пригласили на готовое". Действительно, ведь
другой в его возрасте долго бы бился, чтобы ни с того ни с сего получить
выступление. Да и что иронизировать по поводу семи частей, ведь, играя
Переслегина, он, Данилов, не чувствовал искусственности построения
симфонии, наоборот, выходило, что именно семь частей и были нужны. "Экая я
скотина, - думал Данилов, - надо бранить себя, а я Переслегина..." Им бы с
Переслегиным быть теперь как одно, слиться мыслями и чувствами, а они
смотрели друг на друга врагами. Переслегин, похоже, теперь его, Данилова,
лишь терпел. И Данилов вел себя так, будто был не рад, что связался с
Переслегиным и его музыкой. А ведь оба они были взрослыми мужчинами!
"Хоть бы Земскому, что ли, душу излить?" - думал Данилов. К Земскому
его тянуло. Но опять бы он услышал слова о спасительной тишине. Данилов же
и без Земского, перелистывая книгу о Хиросиге, наткнулся на слова учения
"юген" - "Истина - вне слов". А истина музыки, стало быть, вне звуков? Во
всяком случае, она вне звуков его бездарного альта! Лучше уже тишина как
исход и успокоение. Лучше уж распахнутое окно и прыжок в тишину...
Нет! Это было не для Данилова. Теперь при мыслях об окне Миши
Коренева Данилов приходил в ярость, сразу же брал альт и смычок.
В этой своей ярости он поссорился с Наташей. Дважды он обещал Наташе
приехать к ней - и все не получалось. Наконец она позвонила ему, он играл,
не сразу вернулся в реальность, сказал Наташе что-то нескладное, резкое,
она обиделась. В другой раз он сразу бы нашел Наташу, повел бы себя
дипломатом и все б уладил в мгновение. А тут он и сам обиделся. "Она и
понять меня не может, - думал Данилов, - что ей моя музыка!" На следующий
день после спектакля он все же бросился к Покровским воротам и по дороге к
знакомому дому встретил Наташу, она прогуливалась под руку с молодым
человеком. Наташа Данилову сухо кивнула и пошла дальше. Она была красива,
отчего же не прогуливаться с ней молодому человеку? Данилов вначале
рассвирепел. Но что было свирепеть и возмущаться? Какие он имел права на
ее свободу и симпатии! Да и был в ее судьбе уже человек со скрипкой, много
ли радости мог принести ей еще один неуравновешенный музыкант! Тут же
пришли на ум и слова Клавдии: "Наташа - совсем не простая..." Значит, и не
простая. Для успокоения Данилов убедил себя в том, что не только он Наташе
не нужен, но и она ему не нужна. Убедил без труда. Он так уставал сейчас
от музыки, что на женщин не глядел. Да и что общего, думал Данилов, может
быть у них с Наташей? Она так легко обиделась на его резкость, стало быть,
и понять не могла - или не хотела! - что творится сейчас с ним. Что ей до
его дела, до его переживаний! Эта мысль была сладкая. Но тут же явилась и
мысль неприятная. А он-то знает, что сейчас на душе у Наташи? Страдает она
или нет? Похоже, это его и не интересовало... Не говорил ли ему Земский,
что он обречен на одиночество? И на жестокость. То есть не он, а Большой
Артист. Но ведь Данилов и был намерен стать Большим Артистом. Впрочем, эти
намерения жили в нем до нынешних репетиций. Теперь они сконфузились и
утихли. "Какой уж тут большой артист!" - думал Данилов. Он считал сейчас,
что ему очень хочется исполнить музыку Переслегина. Он ее и исполнит. И
все. Однако иногда, на минуты, оживали и прежние упования. А вдруг...
"Нет, наверное, я и есть одинокий себялюбец, - сокрушался Данилов. -
Много ли я думал о людях, которые мне дороги? Вот я и одинок..." Тут же он
вступал с собой в спор. Отчего же он одинок? У него много приятелей,
Муравлевы в частности, им интересны и близки его порывы, его дело, они
готовы выслушать любые его излияния, а если возникнет нужда, тут же
бросятся ему помогать. Пустому себялюбцу стали бы они помогать? Вряд ли...
Другое дело, что сам он из-за тайной своей жизни старается быть на некоем
расстоянии от людей ему приятных. Чтобы не навредить им. Быть одиноким он
не хотел, и жестокость вовсе не в его натуре. Он желал любить и жалеть. Он
бы и сейчас ради дорогого друга, бросив альт, побежал с авоськой в магазин
или в аптеку за горчичниками и кислородной подушкой... Да и теперь он не
то чтобы проявляет себя эгоистом, просто в суете и хлопотах не успевает
заниматься лишь своими делами, на чужие у него не остается ни времени, ни
сил... Но в искусстве он, и верно, будет всегда одинок, творцы - одиноки,
кто же вместо него, Данилова, создаст музыку? Тут он один. Он да альт...
Так Данилов размышлял, то ругал себя, то оправдывал. То давал себе
слово стать иным. А каким - он и сам не знал. При всем при этом мириться с
Наташей он не был намерен. Данилов дулся на Наташу. Он бьется с музыкой
Переслегина, а она гуляет с молодым человеком... Ну и пусть. Ну и ладно.
Ей будет лучше оттого, что она оборвет отношения с Даниловым. Ну и ему
лучше. Музыке его никто не станет мешать...
Наконец на репетиции Данилов остался доволен своей игрой. Он даже
улыбался в то утро. Явившись в театр, узнал, что на гастроли в Италию
поедет не он, а альтист Чехонин. "Ну что же, - успокаивал себя Данилов, -
и Чехонин достоин поездки". Хотя и знал, что Чехонин музыкант скверный. И
другие знали это. В антрактах Данилов ходил скучный. Было обидно,
следовало сейчас же идти в кабинеты, требовать, упрашивать. Однако Данилов
и прежде никуда бы не пошел, теперь же он и вовсе не желал тратить нервную
энергию. Данилов вспомнил о звонке пегого хлопобуда. "Вот оно, старца
проклятье!.." Может, конечно, и не оно... Наутро Данилов осторожно
поинтересовался у дирижера Чудецкого, не будет ли каких затруднений с
залом Дворца энергетиков.
- А что такое? - удивился Чудецкий.
- Да нет, я так... Я к тому, не замышляется ли тут конкурс бальных
танцев...
- Сейчас узнаю, - сказал Чудецкий.
Ушел он легким маэстро, судьбой предназначенным для вальсов и полек
Штрауса, вернулся серьезным музыкантом, готовым к Шестой симфонии Петра
Ильича.
- Действительно, затеяли конкурс бальных танцев, - сказал Чудецкий. -
Опять у нас начнется беготня...
- Досадно, - сказал Данилов.
- Досадно, - кивнул Чудецкий. - Но не мы одни такие... Есть и театры.
Данилов хотел было намекнуть насчет Клуба медицинских работников, но
удержался. "Ну спасибо, хлопобуды! - подумал Данилов. - Я ведь и впрямь
рассержусь..."
Ночью у Данилова зазвонил телефон. Данилов поднялся медленно, трубку
взял нехотя. Раньше бы он припрыгал к телефону в надежде услышать Наташин
голос. А теперь и Наташин голос не смог бы заставить его двигаться
быстрее. Звонила Клавдия. Она страдала, ей было плохо, она хотела увидеть
Данилова, умоляла его зайти к ней завтра.
- Извини, но у меня совсем нет времени, - сказал Данилов, зевая.
- Володенька, я тебя никогда ни о чем не прошу, а теперь прошу... Ты
должен мне помочь...
"А ну ее!" - подумал Данилов. Однако он смутился. Голос Клавдии
звучал непривычно жалко. Будто и впрямь с ней что-то стряслось. Позавчера
Данилов корил себя за эгоизм, а теперь вот отказывается помочь человеку в
беде! Да и тянуло теперь Данилова узнать от Клавдии нечто новое о
хлопобудах, этих смельчаках и умницах...
К Клавдии он выбрался за час до вечернего спектакля, ехать следовало
на квартиру Войнова.
Клавдия встретила Данилова в шелковом халате, с платком на голове,
укрывшим бигуди. Выглядела она озабоченной и деловитой. А Данилов шел к
ней в тревоге, думал, что Клавдия выйдет в слезах, бросится к нему на
грудь за утешениями. "Опять морочила голову!" - обиделся Данилов.
Был дома и профессор Войнов. Данилову он пожал руку. Данилов заметил,
что живот у Войнова убавился. Войнов последние недели бегал трусцой. Он и
сейчас, крупный, широкий в кости, в синем тренировочном костюме с белыми
лампасами, походил на спортсмена, готового бежать. Но нет, похоже, ему
было определено занятие дома.
На полу большой комнаты стояли четыре бутылки из-под вина "Старый
замок" с пробками внутри. Войнов сразу же вернулся к бутылкам. Сел на
стул, шнурком от ботинок стал ловить пробку в ближней бутылке. Язык
высунул. Данилов взволновался, присел возле бутылки на корточки, готов был
помочь Войнову советами.
- Пошли, пошли, - резко сказала Клавдия.
- Вчера выходило, - как бы извиняясь перед Даниловым, произнес
Войнов, - а сегодня петля соскакивает.
- Данилов, пошли!
- Зачем это он? - спросил Данилов Клавдию в коридоре.
- На всякий случай, - сказала Клавдия Петровна. - Мало ли что...
- Надо леской.
- Мы пробовали. Шнурком надежнее. Да и обойдется шнурок дешевле.
Клавдия провела Данилова в свою комнату, спросила:
- Ну ты что?
- Как что? Ты мне звонила ночью...
- Ах да... - вспомнила Клавдия. - Ну ладно. Пока посиди минуту, я
кончу одно дело...
Она уселась за стол, то ли письменный, то ли туалетный, и на листе
хорошей бумаги принялась что-то решительно писать. Ручка ее двигалась,
словно Пегги Флеминг по льду во время обязательной программы, росчерки
пера получались какие-то особенные и красивые, на листе бумаги возникали
вензеля. В комнате Клавдии у Войнова Данилов был впервые. Впрочем, она
мало чем отличалась от личных покоев Клавдии в квартире Данилова, более
знакомой. Только здесь над столом, в рамке и под стеклом, группой, "под
деревню", разместились портреты женщин. Портреты были черно-белыми
репродукциями с гравюр, живописных портретов и кинокадров. Всего из общей
рамки на Данилова глядело десять дам. Маргарита Наваррская. Жанна д'Арк.
Екатерина Дашкова на лошади. Зинаида Волконская. Софья Ковалевская.
Александра Коллонтай. Софи Лорен. Сама Клавдия. Юная и хорошенькая.
Девятую даму Данилов узнал не сразу. Потом понял, что это Миледи из "Трех
мушкетеров". То есть Милен Демонжо, игравшая Миледи. "Что же это она их в
рамку?" - удивился Данилов.
За стеной раздался стеклянный звук.
Клавдия подняла голову, сказала с досадой:
- Опять уронил бутылку. Вот медведь!
Тут она заметила Данилова и в первое мгновение удивилась ему.
- Посиди, посиди, Данилов...
- У тебя срочное дело?
- Да... То есть не дело, а упражнение. За королеву Елизавету пишу
королеве Бельгии. По образцу.
Клавдия протянула Данилову серую книгу "Дипломатический церемониал и
протокол", а сама продолжила разведение вензелей. Книгу Данилов листал с
любопытством. Он и сам был не прочь иметь такую. Чуть ли не наизусть
запомнил параграфы о бутоньерке, планы рассадки почетных гостей на
завтраках с женщинами и без женщин, узнал, что в представительских
экипажах с расположением мест друг против друга почетным местом является
