- А отчего вы дали главную партию в симфонии альту?
- Я и сам не знаю отчего, - сказал Переслегин. - Ведь когда начинаешь
творить... Простите за пышное слово... Когда начинаешь сочинять музыку,
разве делаешь это холодным умом! Уж потом, после, можешь объяснять себе,
как возник этот звук, эта мелодия и как эта... Со мной так, с другими,
возможно, иначе... Значит, к альту лежала моя душа... В скрипке, уверен,
женское начало... Озорная девчонка, печальная женщина, трагическая старуха
- это все для меня скрипка... А в альте больше твердости, больше драмы,
альт - мужчина... Я не знаю... Я стал писать музыку - и во мне зазвучал
альт... Вот и все...
- Но альт-то, согласитесь, нынче не солист, он инструмент
вспомогательный, он у скрипки, у голоса человеческого, - в слугах!
- Нет, нет и нет! Инструментов-слуг быть не должно! И не может быть!
В музыке все великое и все может прозвучать! Надо только дать звук! Надо
уметь найти этот звук! А что до альта, то для него и Берлиоз писал
симфонию.
- Берлиоз писал "Гарольда" для альта Паганини! - воскликнул Данилов.
- Ну и что же?
- Как и что же! А теперь-то кто сыграет?
- Вы и сыграете, - сказал Переслегин.
- Я... Но что выйдет? Почему вы пришли ко мне?
- Я слышал, как вы играли в НИИ машинные сочинения. Поэтому я к вам и
пришел. Я знаю многих альтистов, а пришел к вам...
"Каким рохлей и несчастным человеком показался он мне в прошлый раз,
- подумал Данилов, - а в нем есть сила, он упрямый и знает, чего хочет...
А если знает, чего хочет, и тем не менее верит в себя, значит, он и
смелый..."
- Вам понравилось, как я играл? - спросил Данилов.
- Да, - сказал Переслегин. - И я счастлив, если вы поняли мою музыку.
Я хотел бы показать вам другие свои сочинения... Там вещи для небольших
составов... Квартеты, есть секстеты... С темами для импровизаций... Все
великие музыканты прошлого были импровизаторами. Ведь так? А нынче
выходит, что музыканты могут свободно выражать себя лишь в джазе... Я
написал вещи и для вашего альта...
- Моего альта нет, - сказал Данилов.
- То есть как?
- Того альта, что вы слышали в НИИ, нет, его украли.
- Это грустно, - сказал Переслегин, печально взглянул на Данилова, и
Данилов ощутил, что Переслегин понимает, какими были его муки. - Это
грустно, - повторил Переслегин. - Но это ничего не меняет. Вы музыкант
вовсе не потому, что имели Альбани.
Данилову оттого, что он своими словами о пропавшем альте чуть было не
разжалобил самого себя, стало неловко, он поднялся и подошел к окну.
Переслегин расценил движение Данилова как напоминание о ходе времени. Он
тоже встал. А Данилову и вправду следовало отправляться в театр.
- Принесите мне свои новые произведения, - сказал Данилов. - Я пока
не столь уверен в себе, чтобы мечтать о сольных выступлениях. И не так
молод, чтобы получить их. Но ваши вещи я погляжу с удовольствием.
- Вы говорите, где и с каким оркестром? - сказал Переслегин. - Есть
один молодежный оркестр. Есть у меня и один дирижер. Я сведу вас с ним,
если вы согласитесь...
Переслегин ушел, а Данилов, проводив его к лифту, почувствовал
досаду. Он ждал разговора с Переслегиным, готовился к нему, бог весть что
возлагал на этот разговор, а все вышло так, будто они с Переслегиным дело
обсудили. Вроде покупки мебели или, на крайний случай, устройства левого
концерта на клубных задворках. Он, Данилов, намерен был сказать
Переслегину горячие и добрые слова, до того Переслегин их стоил, а сказал
дурно и небрежно, будто подобные симфонии ему, Данилову, каждый день
приносили с почтой. И его душа жаждала теперь высокой беседы о музыке, не
о бойкой, шумной и пустяшной даме, а об истинной музыке, о какой древние
говорили, что она - второй разум человеческого естества, что она любовь и
наука, познающая согласованность во всем, что она - ненависть ко злу, но
ненависть, являющаяся благом для людей. Вот так бы сели они с Переслегиным
друг против друга и согласились бы, что в мире все - музыка и гармония или
поиски гармонии и что им вдвоем в этих поисках следует быть смелыми, идти,
рискуя и без оглядки... Нужен, нужен был такой разговор Данилову, нужно
было ощущение поддержки собрата по искусству, умиление тем, что он,
Данилов, не один, что его понимают. К малодушным Данилов отнести себя не
мог, но не был он уверен в себе, не был, а ждал от себя в музыке многого!
Наверное, Переслегин ушел от него расстроенный, не утоливший жажды. Вот
всю жизнь так! И не поговоришь как следует с необходимым тебе человеком,
не откроешь ему душу, его душу не обрадуешь, а в суете коснешься лишь
случайным словом и унесешься дальше по пустяшным делам!
Все эти мысли посетили Данилова в мгновения, когда он спешно одевался
на работу. Они были прерваны приходом водопроводчика Коли. Коля
раскланялся в дверях и цепким взглядом, вытянув шею, попытался с порога
обнаружить нечто в квартире Данилова.
- Коля, я бегу, - сказал Данилов.
- Случайно, Володя, инструменты мои у тебя не лежат?
- Нет, - сказал Данилов, - вы, Коля, их и не приносили.
- А я был у тебя вчера? - робко спросил Коля.
- Были. Но недолго.
- А где же я еще-то был?
- Не знаю.
- А не на вокзале?
- Да, были с нами и на вокзале. На Павелецком.
- А не на Курском?
- Не помню, - сказал Данилов. - Возможно, что и на Курском. Вы у
Земского спросите, вы с ним вместе держались... Но инструменты вы, точно,
с собой не носили...
- А я ел чего-нибудь? Отчего у меня дым изо рта идет?
- Табачный?
- Нет, паровозный!
Коля дыхнул, и из его рта действительно повалил тяжелый антрацитовый
дым.
- Не знаю, - сказал Данилов. - Теперь и паровозов-то нет... Вы, Коля,
бесалол примите, у вас все и пройдет...
- Я уж это принимал, а то бесалол!
Глаза у Коли стали вдруг хитрые.
- Знаешь что, Володя, - сказал Коля, - дай мне два раза по четыре
рубля, и я буду молчать.
- Денег, Коля, у меня нет. А о чем молчать-то?
- О приятеле твоем. Андрее Ивановиче из Иркутска.
- Да говори о нем сколько хочешь!
- Ну смотри, - сказал Коля со значением. - А он мне шапку из белок
обещал прислать. Он пришлет?
- Раз обещал - жди. А я побегу!
С этими словами Данилов вытолкал Колю в коридор, запер дверь и
направился к лифту. Тут Коля закашлялся - и лестничную клетку заволокло
дымом.
Проезжая Сретенку в троллейбусе, Данилов заметил, что по тротуару со
скоростью машины, но и не спеша, за ним идет румяный Ростовцев. Круглыми
глазами из-под очков Ростовцев поглядывал на Данилова, будто
исследователь-натуралист. На голове его был черный котелок, каких уж лет
восемьдесят не видели на Сретенке, в руке Ростовцев держал дорогую трость
с желтой костяной ручкой, увенчанной фигуркой двугорбого
верблюда-бактриана, а на левом боку его, там, где военные люди должны были
бы иметь кобуру с пистолетом Макарова, прямо поверх пальто висел на ремне
метровый турецкий кальян. Ростовцев шел, шел, а увидев, что Данилов
заметил его, приподнял котелок и поклонился Данилову.
Однако выражение лица у него при этом было самое злодейское.
24
Не успел Данилов в театре сдать пальто и шапку на вешалку, как его
осторожно взял под руку скрипач Николай Борисович Земский. Данилов все еще
думал о Ростовцеве - что он следил за ним? А Земский непривычно для себя
тихо поманил Данилова в буфет. Данилов взял бутылку "Байкала", Земский -
три жигулевского.
- Ну, как люмбаго, Николай Борисович? - спросил Данилов. - Вижу,
выписали вас.
- Люмбаго вчера - как рукой! Видно, после парилки... А вот... Смута
какая-то в организме...
- Что так?
- Сам не знаю...
Тут Николай Борисович в некоем беспокойстве посмотрел на Данилова. И
надежда была в его взгляде, и была просьба, словно он облегчение душе
желал теперь получить у Данилова.
- Я не безобразничал вчера? - сказал Данилов.
- А ничего вчера не случилось?
- Много пили, вот и все...
- А разве не закусывали?
- Закусывали, - сказал Данилов, - но мало.
- Странно все, - покачал головой Земский, - странно... Какие-то сны
дурные... Какие-то видения... Словно я был в путешествиях...
Земский замолчал и поглядел на Данилова испуганно.
- И вот квитанция... Штраф... Будто я без билета в Минск ехал...
Данилов развел руками.
- А у тебя ничто не пропало? - спросил вдруг Земский.
- Откуда?
- Из кухни?
- Не обратил внимания...
- Это не твой?
Земский из-под фрака, будто из недр своей басовой груди, извлек
длинный предмет, запеленатый в полотенце. Положил предмет на колени, так,
чтобы в буфете его никто не видел, и распеленал его. Обнаружился нож,
пригодный для разделки окорока. Данилов повертел нож и на деревянной ручке
его разглядел маленькие чернильные слова: "Буфет станции Моршанск-2. Тоня
Солонцова. Кто сопрет - зарежется!" Данилову стало жалко Земского, он
сказал:
- Да, это мой нож. Мне его Муравлев как-то привез.
- Никогда клептоманом не был, - сказал Земский, - а прямо перед
пенсией - нате вам!
- Хотите, я подарю вам его? - сказал Данилов.
- Нет, нет, что ты! - со страхом отодвинулся от ножа Земский.
Пиво он допил вяло, был в напряжении, все ждал, как бы Данилов не
огорошил его нечаянным воспоминанием. Но и любопытство возникало иногда в
его глазах.
- А твой приятель Андрей Иванович, - наконец начал Земский, - он...
Тут же он замолчал, испуганно осмотрел буфет. Никогда не видел
Данилов громогласного бузотера Земского таким сконфуженным и неслышным.
- Пора нам с вами в яму идти, - сказал Данилов.
- Ты, Володя, обещал зайти ко мне домой. Сочинения мои послушать.
Поговорить о музыке. Ты бы зашел...
- Непременно. Как-нибудь...
- Да что же - как-нибудь! Вот хоть бы и завтра с утра. Я бы и о Мише
Кореневе рассказал.
- Я вам позвоню, - сказал Данилов.
"Теперь еще Кудасов явится за объяснениями, - подумал Данилов. - Ну,
Кармадон... Хорошо, хоть Кудасова днем в театр без пропуска не пустят. А
оперы и балеты он не посещает..." Вовсе ни к чему были Данилову мысли о
терзаниях Кудасова, Земского и водопроводчика Коли. Да и какая радость нож
этот моршанский в полотенце таскать с собой! Данилову хотелось думать о
Наташе и музыке композитора Переслегина. Слова Переслегина об альте
казались ему справедливыми, хотя и не во всем, а что касается исполнения
его симфонии на публике, то теперь Данилов оробел. Раньше об этом
исполнении у Данилова были лишь грезы, и в тех грезах Данилов вел себя
решительно, как Суворов в Альпах. Сейчас же открылась реальность с
оркестром и дирижером, вот Данилов и заробел. "Да выйдет ли у меня? Да где
уж мне..." И чем больше думал он о симфонии, тем крепче и крепче забирали
его сомнения. Данилов совсем расстроился. Он боялся, что и сегодня сыграет
скверно, - давали "Коппелию", - дирижер почувствует это - и опять поездка
в Италию на гастроли окажется для Данилова фантазией. "В Италию! - подумал
он. - А доживешь ли ты до Италии?"
Но пришла пора спектакля, и опасения Данилова рассеялись. Играл он
хорошо, с жадностью. Да и как не быть жадности после утренних приключений!
К тому же и при мыслях, что больше никакого спектакля у него может и не
быть! Душевно Данилов играл. Большим артистом сидел он в яме.
Успокоился и застыл над оркестром занавес после первого акта. Данилов
вспомнил слова Переслегина об импровизации, и у него были мысли об этом.
