-- Это кто же правоверный? -- спросил хозяин, Не этот ли Омар
Хайям?
-- Он самый!
Потом наступила тишина. Трудно было вмешиваться в этот разго-
вор третьему, а сам Али эбнэ Хасан не торопился продолжать свои
речи. Он казался утомленным, голова его была занята более важ-
ным делом, чем история о какой то любви...
-- Я его убью, -- пригрозил Хусейн. И он намотал на пальцы
длинный стебель зеленого лука, положил его в рот и захрустел.
-- Убьешь? -- безучастно спросил Али эбнэ Хасан.
-- Да... Потом Эльпи будет снова моею. -- Хусейн разодрал пи-
рахан на своей груди и воскликнул: -- Я же люблю ее!
И оглядел всех, ища у каждого сочувствия.
Хозяин усмехнулся. Он сказал:
-- Во первых, любовь не добывают кровью. Во-вторых, хаким,
которого ты называешь своим врагом, не самый главный враг. Это
так.
Али-пекарь закивал головой.
-- Ты просто не знаешь коварства этого звездочета, -- сказал
Хусейн. -- Я совершенно уверен в одном: он самый главный враг, и
я приведу свою угрозу в исполнение.
Али эбнэ Хасан поднял руку. Он нахмурил брови. И сказал:
-- Не о том говоришь, Хусейн, и не туда направлены твои мыс-
ли. Женщин на свете -- что песчинок на берегу моря. И ты най-
дешь себе другую. Как, впрочем, и сам хаким. Я не вижу причины
для вражды из-за какой-то потаскушки.
-- Она не потаскушка, -- возразил Хусейн. -- Она несчастная
жертва мужского прелюбодеяния.
Хозяин усмехнулся. Али-пекарь засмеялся громче. Другие подоб-
ным же образом выразили свое отношение к словам Али эбнэ Хасана.
Однако гроза продолжала бушевать в груди молодого Хусейна.
Что понимают в любви мужчины, погрязшие в политических интригах,
ненавидящие султана и его визирей? Этим подавай только власть, а
любовь для них -- нечто вроде полевого цветочка, который не жаль
раздавить.
Али эбнэ Хасан погрозил пальцем Хусейну, Он приказал замол-
чать и не раскрывать рта, если говорить тому больше не о чем.
Здесь, в этом доме, где все подчинено великой цели, разговор о
любви к какой-то женщине -- просто кощунство. Тем более рев-
ность к хакиму. Хаким Омар Хайям не самый главный враг шиитов.
Даже наоборот: для него что шиит, что суннит -- одно и то же. Он
равнодушен и к тем, и к другим. Есть одна великая цель -- это
султанский престол, который должен быть уничтожен, а все прочее
-- мелочь, недостойная мужского внимания...
-- Да? -- иронически вопросил Хусейн.
-- Да! -- грозно ответил Али эбнэ Хасан.
-- А если на тебя наплевали?
-- Терпи.
-- А если наплевали на нее?
-- Пусть терпит и она.
Хусейн ударил себя ладонями по коленям:
-- Ну а жизнь, которой нет без любви? Неужели все следует
приносить в жертву... как бы это выразить?..
-- Не утруждай себя, -- прервал его Али эбнэ Хасан, повышая
голос. -- Слушай, я хочу повернуть твою голову только в одну
сторону. Было бы глупо, если бы мы с тобой занялись чем-либо та-
ким, что недостойно нашей цели. Любовь, эта чепуха, придет по-
том. И не один раз. Я понимаю твое негодование. Сумасшедший мед-
жнун всегда ревнует. Он почти слепец... Ты меня понял?
А чего тут не понимать? Разве эти высохшие рыбы сохранили в
себе душу? Душу, которая знает, что есть любовь? Этот Али эбнэ
Хасан вполне доволен своими тремя женами. Али-пекарь изошел по-
том у печи -- ему ли до любви? Зейналабедин-ассенизатор что
смыслит в сложных любовных делах? А Бакр тем и занят
деньденьской, что потрошит туши да точит ножи. У него ли спраши-
вать, что такое любовь? Он понимает свое -- любовь к потрохам! А
что же еще? К тому же он испытывает особую нежность к мальчикам.
Он ли оценит женскую красоту?
-- Ладно, -- заключил Хусейн, -- я дело свое знаю и сам во
всем разберусь.
-- Возможно, -- примирительно сказал Али эбнэ Хасан, -- воз-
можно, ты кое что и смыслишь. Однако прими во внимание одно: у
нас с тобой поважнее заботы. А если тебе хочется жениться, ми-
гом тебя оженим. Есть тут у меня на примете соседская дочь. Все
при ней! А зад ее может свести с ума хоть кого.
Хусейн состроил гримасу:
-- Как же она его отрастила?
-- Сам вырос, -- всерьез ответствовал Али эбнэ Хасан. -- Зо-
вут ее Рохие. Шиитка, преданная своей вере. Вся семья такая.
Спроси Зейналабедина.
Ассенизатор начал божиться, дескать, это не девушка, а сплош-
ная сладость. Достойная девица достойной семьи. А под конец
спросил Хусейна:
-- А кто она, твоя красавица?
-- Моя? -- Хусейн вытаращил глаза. -- Ты хочешь знать, кто
она?
-- Да,
-- Падшая женщина.
-- Падшая? -- разинул рот от удивления Зейналабедин.
Хозяин не выдержал:
-- Скажи лучше -- шлюха.
-- Скажу, -- со злорадством проговорил Хусейн.
Бакр встал, подошел на цыпочках к Хусейну и приложил ладонь
к его лбу. Подержал немного и заключил: У него жар.
Хусейн покачал головой, оттолкнул Бакра.
-- Я заявляю вам, -- сказал он, -- я убью его!
-- Аллах всемогущий! -- взмолился Али эбнэ Хасан. -- Что слы- [А-017]
шат мои уши?! Да ты попросту спятил! Слышишь, Хусейн? Ты сошел с
ума!
Меджнун -- на то он и меджнун! -- ничего не слышал уже. Он
что-то шептал горячими губами, и глаза его тоже горели от некое-
го внутреннего жара.
-- Это пройдет, -- сказал Бакр и уселся на свое место.
Мужчины продолжали есть и запивать еду вином и холодной водой.
11
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
О ТОМ, КАК ОДНА СВЯЩЕННАЯ
ОСОБА ПОСЕТИЛА
ОБСЕРВАТОРИЮ
Великий муфтий, любезный сердцу его величества имам Хусейн [М-013],[И-004]
аль-Кутейба, муж многоопытный и хитроумный, посетил обсервато-
рию. Он осуществил свое давнее желание увидеть собственными гла-
зами то, что расхваливали ученые при дворе, и услышать нечто из
уст самого хакима Омара Хайяма. Если рожденный от матери посвя-
щает свой труд изучению беспредельно великих дел и творений ал-
лаха всемилостивого и милосердного, то вполне естественно, что
великий муфтий желает узнать об этом ученом как можно больше.
Поскольку его величество внимает ухом своим словам господина Ха-
йяма, было бы странно и не совсем понятие, если бы великий муф-
тий пренебрег возможностью поближе познакомиться с кладезем не-
бесной науки, якобы находящимся совсем неподалеку, за рекой
Заендерунд, в пределах обсерватории. Вещи следует видеть такими,
какие они есть. Можно отвергать богохульные рубаи, приписывае-
мые Хайяму, но нельзя не согласиться с его утверждениями о бес-
конечной красоте и исключительном величии творения рук аллаха, [А-017]
Великий служитель и послушатель всевышнего Хусейн аль-Кутей-
ба был умнее, чем полагали некоторые, и простоватость его была
лишь напускною. Он хорошо различал, где верблюд и где игольное
ушко, и разницу между ними понимал лучше, чем кто бы то ни было
во дворце.
Это был человек высокий и худой. Но нельзя было сказать, что
высох он, изучая священную книгу, что в молитвах и воздержании
проходит вся его жизнь. От рождения был он близорук, и выпуклый
горный хрусталь, что чище стекла, помогал ему лучше различать
предметы, несколько удаленные от глаз. Однако злые языки погова-
ривали, что хрусталь этот скорее способствовал обдумыванию не-
ких замысловатых ответов в необходимых случаях, нежели улучшал
зрение, ибо хорошо, когда в руке держишь предмет, отчасти заме-
няющий четки, эти чересчур мужицкие побрякушки, -- можно затя-
нуть время, например протирая хрусталь платком, а тем временем
подобрать нужные слова, И этот хрусталь не раз сослужил полез-
ную службу своему обладателю. .
Одеяние носил муфтий зеленого цвета -- из самой нежной и
прочной хорасанской ткани. А тюрбан на голове его, аккуратный, [Х-012]
небольшой, был белее снега на самых высоких горах в самый яркий
солнечный день.
Поговаривали, что у муфтия три глаза: один на затылке, в до-
бавление к двум, находящимся под бровями. Этим самым недруги его
хотели подчеркнуть чрезвычайную осмотрительность священного слу-
жителя. Впрочем, трудно было обойтись без третьего глаза тому,
кто долго и стойко удерживался близ трона его величества Малик-
шаха. Или близ левого плеча его превосходительства Низама
ал-Мулка. Только один аллах ведает со всей достоверностью и яс- [А-017]
ностью, сколь неверны жизненные тропы, невидимые простым глазом
и переплетающиеся между собою в покоях дворца. Ни одно светило
не поможет на этом пути, если нет еще более верного проводника,
каким был, есть и пребудет во веки веков аллах вездесущий и ми- [А-017]
лосердный. В этом великий муфтий был совершенно уверен...
Он переступил порог обсерватории с двойственным чувством. С
одной стороны, он не мог позволить себе поддаться искушению и
открыто выказать свое презрительное отношение к обсерватории и
ее ученым. Это было бы не совсем благоразумно. С другой стороны,
не следовало проявлять излишнего интереса ко всей этой болтовне
о бесконечном мире, за которым едва угадывается образ аллаха ми- [А-017]
лостивого, милосердного и вседержавного. Здесь следовало из-
брать ту золотую середину, о которой всегда мечтали многомудрые
люди древности. Великий муфтий был достаточно стар -- ему недав-
но минуло семьдесят -- для того, чтобы повести беседу так, как
полагается человеку его возраста и сана. Он был закален в хит-
роумных и многотрудных беседах с ортодоксами из Багдада и не в
меру строптивыми шиитами из Хорасана. Две поросли одной ветви [Х-012]
давали много пищи для размышлений. Но мало этого: беседы эти во-
лей неволей оттачивали ум, настораживали сердце и укрепляли дух.
Триединство ума, сердца и духа как такового приоткрывало завесу,
которая на всем -- от колыбели до небесной сферы. То есть оно
спасало от заблуждений в этом мире и -- дай аллах! -- в том, [А-017]
другом.
Этот сухой и вечно настороженный человек знал цену себе и
каждому из тех, кто жил во дворце или вертелся вокруг него. При
этом он умел молчать. В самый горячий час, когда великие страс-
ти бушевали в груди его, он говорил только сотую часть из того,
что хранил в себе. Таков закон, суровый и неотвратимый, -- если
хочешь устоять на ногах в этом подлунном мире, а точнее, в прек-
расном и величественном дворце его величества.
И здесь, на виду обсерватории, великий муфтий оставался ве-
рен самому главному правилу: в Исфахане веют незримые ветры, и
они разносят слово, сказанное даже невзначай. И горе тому, кто
позабыл об этом под воздействием горячности своей или невоздер-
жанности в разгаре пира. Каждое слово припечатывается, словно к
бумажке, и бумажка та летит в некие покои султана, где тща-
тельно изучается дабиром или его помощниками, взвешивается на [Д-001]
весах справедливости, и тогда сказавший слово получает свое.
Какие мысли приходят в голову, когда глядишь на дворец его
величества, на камни его и дерево его, полированное, как стекло?
Мысли о величин государства? Да, разумеется. О мощи его и не-
вообразимой обширности? Да, разумеется. Что стоит оно от века и
будет стоять во веки веков нерушимо? Да, разумеется. А еще что?
Когда глядишь на окна, каждое из которых стоит одного богато-
го дома, когда любуешься колоннами, каждая из которых есть кра-
сота и неистощимое богатство, заложенное в мраморе, когда золо-
ченая кровля слепит глаза и сама по себе есть слава его хозяина,
когда гремят трубы дворцовые, возвещая о приезде его величества
или отъезде, разве мысль о единстве и сплоченности в этих сте-
нах не есть ли главенствующая мысль? Если не эта, то какая же?
Все это так и есть, когда глядишь со стороны. А когда сам на-
ходишься внутри этих стен? Что же ты видишь тогда?
Великий муфтий смотрел на мир из этих стен, из покоев дворца,
