молчание не только настораживает, но и озлобляет. Кто может по-
ручиться за долготерпение меджнуна? Разве он не из плоти? Разве
он не человек? И он не посмотрит на то, что здесь он в гостях.
Ради Эльпи пойдет на все...
А хаким сидит, и дыхания его не слышно. Сущий индийский идол,
безжизненный идол. И глаза его полуприкрыты. И руки скрестились
на груди. Невольно задаешься вопросом: а слышат ли уши его? Не
оглох ли он от любви или равнодушия? Что это с ним творится?
На всякий случай Ахмад стоит за дверью. Нет, нельзя остав-
лять господина с этим сумасшедшим! Что, ежели Хусейн подымет на
него руку? Этого можно ждать от неистового меджнуна. Ибо любовь
его есть болезнь его, болезнь сердца, недуг души... Ахмад гля-
дит в щелочку, которая на высоте глаз его. Не спускает взгляда с
меджнуна, как орел с ягненка на краю пустыни...
Эльпи молчит. Она молчит напряженно, долго молчит в щемящей
тишине, в которой бьются три сердца. Их стук доносится даже до
Ахмада. И Ахмад решает, что это есть тишина, полная глубокого
значения, тишина чрезвычайная, которая разрывается в конце кон-
цов громоподобно.
Эльпи ни на кого не смотрит. Она смотрит куда-то в себя,
словно в зеркало... Что то она скажет?..
"Ежели попросит помощи, пусть не ждет пощады этот ученый соб-
лазнитель. А ежели отвергнет?.." -- Так говорит про себя влюб-
ленный Хусейн.
"Ну что ж, -- думает хаким, -- дело близко к развязке. А этот
меджнун очень влюблен, но не в этом беда. Худо, что он вовсе по-
терял голову или, что еще хуже, глуп от рождения. Сидит себе
меджнун, сидит и ждет ее решения. Но какого?"
Зльпи заговорила. Спокойно. Неторопливо. Точно читала по бу-
маге. Говорила она по арабски так, что казалось, всю жизнь про-
жила в Каире или Багдаде. Откуда у нее такой великолепный выго-
вор? Но не будем ломать над этим голову, лучше послушаем ее. Вот
ее слова:
-- Дорогой Хусейн, я изменяла своему прежнему хозяину, ибо
ненавидела его. А за что было любить его? За скаредство? За
скотство и грубость? За обжорство и пьянство? И я изменяла ему.
И он поймал нас с тобою, и ты был бит. И я была нещадно наказа-
на. Он продал меня. Он разлучил нас. И только великий бог соеди-
нил нас в Багдаде. Я любила. Не кривила душой, слушала свое сер-
дце, свою душу.
Меджнун сиял. Будто месяц в ясном небе. Он был рад, у него
выросли крылья. Он готов был летать. Нет, не подвела его Эльпи,
говорила она сущую правду, не щадя себя, не стесняясь хакима,
хозяина своего!
Эльпи продолжала:
-- Да, ты знал тепло моих ног. Ты имел все, что хотел. И я не
жалею ни о чем...
Меджнун готов встать из-за столика, взять ее за руку и вывес-
ти из этого проклятого дома... Но Эльпи продолжает:
-- Я не обманывала тебя. И к чему обман? Это худшее из того,
что я знаю. Я верила тебе и доверяла. Почему бы и нет? Разве ты
плох? Посмотри на себя: ничем тебя не обидел бог. И право, было
бы глупо не любить тебя, особенно если рядом с тобой негодяй,
мнящий себя великим меджнуном.
Хусейн на радостях потирал руки. Они сейчас уйдут отсюда -- в
этом он не сомневался. Но куда? Где дом его? Где крыша над голо-
вой? Кто построил ее? И когда?
А Эльпи говорит:
-- Я отдаю должное твоей смелости и самоотверженности. Кто
действовал смело ? Ты. Кто не жалел своих сил, чтобы вырвать ме-
ня из когтей урода? Ты. Кто не думал при этом о своей безопас-
ности, кто презирал опасность? Ты. Неужели можно забыть все это?
-- Нет! -- кричит Хусейн, восхищенный ее словами, в которых
сплошная правда...
И она вдруг холодно заключает:
-- И все таки, несмотря на все это, я прошу тебя об одном:
оставь меня.
Хусейн ничего не понимает. Эти слова плывут мимо него.
-- Да, очень прошу: оставь меня. Я объясню тебе почему: я
люблю другого. Не будем обсуждать это. Сердце очень часто не
подвластно нам. Я остаюсь здесь на законном основании, то есть у
своего законного хозяина.
Теперь-то, кажется, он кое что понял. И тогда, шипя змеепо-
добно, Хусейн вопрошает:
-- Ты это говоришь мне? Повтори, что сказала...
Он и приказывает, и умоляет в одно и то же время. Она встает
и, не говоря более ни слова, выходит из комнаты. В боковую по-
тайную дверь.
Хусейн не в состоянии даже посмотреть ей вслед, Уперся взгля-
дом в одну точку и словно язык проглотил. Нет, о чем он думает?
Неожиданно голова его падает на грудь. Упирается в нее мощ-
ным подбородком. И Хусейн вздрагивает всем телом. Раз, другой,
третий... Плачет он, что ли? Да нет же, рыдает! По настоящему.
По мужски тяжело и не слышно.
Хаким хлопает в ладоши: раз, два!
И тут входят Ахмад. Слуга видит озабоченное лицо хакима и
сгорбившегося несчастного меджнуна.
-- Ахмад, -- приказывает хаким, -- вина и еды!
Слуга кланяется и выходит.
6
ЗДЕСЬ РАССКАЗЫВАЕТСЯ
О СТРАННОЙ ТРАПЕЗЕ
Хусейн все еще сидел, уронив голову на грудь. И рыдал без-
звучно, потеряв мужской стыд.
В комнате горят светильники -- такие высокие, стройные, мед-
но-желтые. Они сработаны исфаханскими чеканщиками. Ширазские
ковры утепляли каменный пол, холодный даже летом. Дом этот был
специально построен для хакима. Его превосходительство главный
визирь Низам ал-Мулк приказал соорудить его, щедро выдавая
деньги из казны. Здание без особой роскоши. Оно удобно для
жилья, работы и размышлений, но лишено внешней привлекательнос-
ти. Кажется, строители и не заботились об этом. Дом стоит посре-
ди платанов, и внешность его просто теряется в зелени. Два эта-
жа связаны между собой широкой деревянной лестницей. Она ведет
наверх из большой прихожей, посреди которой голубеет водяная ча-
ша мраморного бассейна. Окна высокие и узкие. Внутри здания ца-
рит полумрак, следовательно, здесь прохладно, то есть прохладно
настолько, насколько этого может добиться опытный зодчий...
Ахмад принес белую скатерть, кувшин вина и фрукты. А также
круглый хлеб, белый как снег. Он не спеша разложил все это пе-
ред мужчинами, стараясь не смотреть в сторону меджнуна.
Хаким переломил хлеб и протянул кусок меджнуну -- грех отка-
зываться от гостеприимно протянутого ломтя.
Меджнун, к удивлению Ахмада, взял хлеб и машинально направил
его в рот. И пожевал немного. Безжизненно, безвкусно. А ведь это
был теплый исфаханский хлеб!
И в полной тишине хаким обронил:
-- Жизнь земная вечна, вековечна...
И снова в комнате стало тихо. Ахмад стоял в стороне неподвиж-
но. Меджнун беззвучно жевал.
Поскольку меджнун молчал, то есть так молчал, что, казалось,
не слышит ничьих слов, хаким счел необходимым несколько иначе
выразить свою мысль. И он сказал:
-- Жизнь беспредельна, и нет у нее ни начала, ни конца, ни
каких либо границ...
Было ясно, что истина, о которой хорошо осведомлены даже но-
сильщики на базарах Исфахана, предназначена для ушей Хусейна.
Теперь уже меджнун не мог не отозваться тем или иным образом на
эту общеизвестную истину. Ибо ясно одно: если тебе навязывают
простую мысль о том, что единица, будучи присоединена к единице,
равняется двум, то это кое-что да значит. Неспроста, стало быть,
объясняются с тобой простейшими истинами. А зачем говорить об
этом за столом? Может быть, для того, чтобы отвлечь внимание от
главного? Но разве любовь заноза? Разве ее так просто вынуть из
сердца? Нет, хаким затевает долгий и сложный разговор. Это не
сомнение. Все теперь зависит от Хусейна. Стоит ли вести беседу в
его положении? После того, как Эльпи произнесла свои безжалос-
тные и непонятные слова?..
А хаким продолжал:
-- Жизнь человеческая, жизнь одной особи есть мгновение. Она
сверкает светлячком в беспредельной беспредельности, в неспокой-
ном, извечном потоке...
Разве дервиши не о том же толкуют? Самый последний дервиш в [Д-004]
караван-сарае. Разумеется, жизнь одного человека -- это вспышка
в ночи или при дневном свете. Это миг один единственный. Кого же
может поразить и эта потертая истина?
Однако, как видно, хакиму нужен язык меджнуна, а не истина.
Надо развязать язык Хусейну. В этом все дело.
Меджнун вдруг почувствовал приступ голода. Это с ним бывало
после душевной встряски. Говоря откровенно, он плохо ел все эти
дни. И не ощущал голода. А вот теперь, когда эта проклятая Эльпи
вылила на него кувшин холодной воды, когда его потряс невероят-
ный холод, чуть не перешедший в озноб, ему захотелось есть. Тем
более что стол воистину великолепен: белая, снежная скатерть,
яркая зелень, белый хлеб и агатового цвета вино. Очень трудно
удержаться...
-- Друг мой, -- говорит хаким, обращаясь к меджнуну, -- дос-
тавь удовольствие этому дому: попробуй немного, голодный желу-
док -- плохой помощник в любом случае.
И налил вина. Оно заиграло так, что рука не могла не потя-
нуться к чаше. И она, представьте себе, потянулась, и чаша ока-
залась в руке меджнуна. И губы сами приникли к прохладному гли-
няному краю. И меджнун отпил вина. А потом быстро осушил чашу и
сказал Ахмаду.
-- Еще, если не жалко.
Ахмад мигом бросился к гостю и наполнил чашу. Меджнун выпил и
эту. И на сердце у него полегчало. И он сказал:
-- Насколько я уразумел из твоих слов, господин Хайям, жизнь
беспредельна, а человек в ней точно козявка.
-- Не совсем так, -- возразил Хайям, -- я сказал, что челове-
ческая жизнь не долее века простенького светлячка.
-- Стало быть, наша жизнь коротка?
-- Да, Хусейн уважаемый, и даже очень.
-- И что из этого следует? -- Меджнун уставился на ученого
мужа, на похитителя прекрасной Эльпи. Впрочем, надо разобраться
еще, насколько она прекрасна...
-- Только одно, -- с готовностью ответил Хайям: -- Лови миг,
живи в свое удовольствие и не осложняй свою жизнь. Особенно неу-
давшейся любовью,
-- Понимаю, -- сказал меджнун, -- ты хочешь принести мне ус-
покоение. Богатые вроде тебя всегда идут бедным навстречу: сна-
чала обирают их, потом успокаивают стаканом родниковой воды или
вина.
Хаким медленно приподнял правую руку. И ладонь его подалась
резко вправо, а потом влево: он дал понять, что меджнун не прав.
Хусейн горько усмехнулся. Но, казалось, смирился: и уплетал,
что называется, за обе щеки, и запивал вином. Откуда это прек-
расное вино? Сказать по правде, он ни разу ничего подобного не
пробовал. Может быть, из погребов самого султана? И чем его так
остудили? Имеется ли поблизости родник? Или подвал так прохла-
ден, что все стынет небывалым образом? Аллах с ним, со всем [А-017]
этим! Важно, что вино хорошее, холодное.
Омар Хайям объясняет, что он имел в виду, повторяя общеизвес-
тные истины. Говорит, попивая вино:
-- Вот ты, Хусейн, сидишь передо мной. Наверное, ты вдвое ме-
ня моложе. Наверное, и вдвое менее опытный в жизни. И то, что я
скажу, -- можешь поверить мне чистая правда. И все это от чисто-
го сердца. Ты, несомненно, таишь на меня обиду, а может, даже и
злобу. Мне тоже не за что благодарить тебя -- ты уже доставил
много неприятного. А почему?.. Я отвечу тебе сам.
Омар Хайям пригубил -- раз, другой, третий. Омар Хайям не
спускал глаз с молодого меджнуна. И тот слушал старшего как бы
поневоле. Нельзя было не слушать,
-- Мы часто делаемся несчастными оттого, что забываем о прос-
тых истинах. Мы держим их в голове, как ненужную или малоинте-
ресную вещь. А почему? Почему мы не возвращаемся к ним, простым
истинам?.. Почему обижаемся, когда напоминают нам о них?
Меджнун хотел что-то возразить, но хаким жестом остановил его.
-- Дай договорить, прошу тебя... Почему я напомнил тебе о
бесконечности жизни, о нескончаемой жизни некой субстанции, из
которой, как это утверждали еще греки, состоит весь мир, все жи-
вое и мертвое? И почему я сказал о мгновенье, в которое мы жи-
