это словосочетание, но Молодой вкладывал в него другой, свой смысл, и эхо
его голоса всполошило птиц в низких ветвях баньяна. - Отец начал любить
мальчиков, он берет на себя большой хнычущий груз, больше, чем может
снести. Твоя спина, Отец, привыкает гнуться, но это плохая привычка.
- Ты любишь шутить, - бесцветно протянул юродивый, по уши натягивая
свой колпак и поворачиваясь к ухмылке приятеля. - Нужная привычка, лучше
моей...
Их глаза столкнулись, лопатки маленького Полудурка вздыбились дикими
лошадьми, и в ушах моих вспух далекий страшный визг; наверное, кровь
ударила в мягкие детские виски...
Гигант качнулся, запрокидывая голову, вжимая затылок в бугристые
плечи; его руки взлетели вверх, красная полоса резко выступила на сереющей
коже; а невидимая крышка неумолимо захлопывалась над ним, ломая колени,
разрывая связки, расплющивая на лице гримасу умирающей улыбки.
- Все, Отец, - выдохнул он.
- Я понял, Отец, - шепнул он.
- Я больше не люблю шутить, - прохрипел он.
Тело его сползло на хрустящую траву, тяжесть растворилась в воздухе
леса, потерявшем неожиданную плотность и тягучесть.
Юродивый лениво почесал бородавку на шее, обернулся ко мне, и
одновременно с ним раздвинулись кусты, пропуская на вечернюю сизую поляну
старого Джессику, нелюдимого знахаря Джессику, никому в деревне не
отказывающего в своих непонятных травах и не более понятных советах.
- Отстань от мальчишки, варк, - старик сжал мое плечо костистой
ладонью, напоминавшей лапу дряхлой, но хищной птицы.
- Ты что, не видишь, он переел на сегодняшний день...
- Хороший мальчик, - с любимыми словами на лицо Полудурка вернулась
привычная хитрая гримаса безумия. - Старый Джи проводит волчонка в
берлогу, а еще старый Джи протрет слезящиеся глаза и возьмет мальчика в
ученики; а если Джи не берет учеников, то он освежит съежившуюся память о
бедном Полудурке и очень злом капрале Ли, ушедшем однажды в последний раз,
но до того любившем обижать бедного молодого Джи, сумевшего пережить
нехорошего капрала и стать хорошим старым Джи, правда?..
...Уже держась за сухую руку Джессики и пытаясь поймать ритм его
неровной поступи, я осмелился задать мучивший меня вопрос. Нет, не
пылающий обруч, не вспышка Молодого и не новое лицо юродивого врезались в
детскую голову, нет, не они:
- Дядя Джессика, а кто был нехороший капрал Ли?
Звонкой затрещиной наградил меня старик и, когда просохли выступившие
слезы, добавил хмуро:
- Имеющий длинный язык будет облизывать муравейники. Скажешь матери,
чтобы завтра отпустила тебя ко мне. И еды пусть даст - я не собираюсь
кормить болтливую обузу. Судя по твоим хитрым глазам, она не будет сильно
возражать.
Обуза не возражала совсем, да и мать не возражала и влепила мне
вторую затрещину, когда я поинтересовался, кто такой "варк".
Третьей не понадобилось. Я больше не хотел облизывать муравейники.
НЕЧЕТ
...Костер чадил, злобно плюясь трещащими искрами, облизывая металл
кольца, покрытого изнутри сложным и беспорядочным орнаментом. Пожилой
варк, из Верхних, с жиденькой косичкой Проснувшегося, дразнил бесившийся
огонь, отдергивая вкусное кольцо и вновь подставляя его под жадные
извивающиеся языки. Варк помоложе равнодушно наблюдал за его действиями; и
багровый отсвет в раскосых глазах его вполне мог сойти за отражение костра
- но и отвернувшись, он продолжал перекатывать под веками стоячий закатный
сумрак.
- Скорее, - проронил молодой. - Он дойдет до последнего поворота
раньше, чем я смогу догнать его. Это сильный человек, и его густая кровь
может течь долго. Я боюсь не успеть.
- Успеешь, Молодой. И имей в виду: не более двух ночей, двух
полновесных лун. И я опасаюсь, что он не продержится даже этого срока.
Буркнув это, пожилой помахал в воздухе зажатым в клещах обручем,
видимо, подтверждая сказанное; и сунул все обратно в радостный костер.
- Я понял тебя. Но больший срок вряд ли понадобится мне. Я знаю, что
делаю. И делаю лишь то, что знаю... - рука молодого нырнула в
подставленное раскаленное кольцо, и оно сомкнулось.
- Да. И поэтому я был против твоего приобщения. Но теперь ты встал, и
разговор наш не имеет смысла.
Остывающий круг отлетел в шуршащие заросли, и хмурый пожилой варк
проследил его пологую дугу.
- Ты бы вышел, Урод, а?.. Если так сопеть в кустах, то твоего
крохотного носика может не хватить на нечто лучшее. Если юноша бродит в
лесу один, он не должен дрожать и прятаться. Давай, хороший мой, покинь
кущи...
Молодой варк порывисто шагнул к вышедшему на поляну трясущемуся
мальчишке; он быстро учился всему, что надо, только сейчас это было не
надо, и слов не хватило, чтобы остановить вновь Вставшего. Он и до
последнего ухода отличался редкой самоуверенностью, мало кто решался
вставать на его прямой дороге - но дорога кончилась, пошли новые дороги,
их было много, они не были прямыми, и он не знал всех выбоин и поворотов.
Слов не хватило, и Вставший выдержал лишь немногие мгновения
предложенного и принятого Визга зрачков. Жестоко? - разумеется; но
необходимо. На открывшего тебе дверь смотрят распахнутыми глазами и
отвечают коротко и внятно. А сузивший глаза и любящий шутить... Не всегда
успеваешь понять, когда шутка закончилась, и не последняя ли это шутка.
Хороший мальчик. Слишком хороший для такого простого Ухода. Старый
Джессика позаботится, чтобы это больше не повторялось. Хороший старый
Джессика, бывший некогда не таким уж старым. И не таким уж хорошим.
ЛИСТ ПЕРВЫЙ
Мое дыханье тяжело,
И горек бледный рот,
Кого губами я коснусь,
Тот дня не проживет.
...увидел при ярком свете луны дочь Клааса, несчастного дурачка по
прозвищу "Песобой", ибо каждую встречную собаку он бил чем попало, крича,
что "проклятые псы украли у него все волосы и должны их ему вернуть".
Девушка эта нежно заботилась о своем отце и не хотела выходить замуж,
говоря:
- Ведь он дурачок, я не могу его бросить.
И видя, как она добра, каждый давал ей, кто чем богат: кто сыру или
бобов, а кто ломоть китового языка.
Злонравный неподвижно стоял на опушке леса и пел. Девушка пошла прямо
на его песню и упала перед ним на колени.
Он повернулся и зашагал к себе домой, она - вслед за ним, не проронив
ни слова, и вместе они вошли в замок.
На лестнице Сиверт Галевин столкнулся с братом, который только что
возвращался с охоты, затравив кабана.
- Что я вижу? - насмешливо спросил он, - урод намерен подарить нам
ублюдка? А ты, красотка, взяла бы лучше меня! Удовольствия, право, ты
получила бы больше!
Но Злонравный в бешенстве ударил брата копьем по лицу и взбежал по
лестнице в свой покой.
Боясь, что брат бросится за ним, сир Галевин запер двери и раздел
девушку донага - и дочь Клааса сказала, что ей холодно.
Он полоснул ее золотым серпом под едва набухшей левой грудью, и когда
сердце упало на лезвие, он выпил из него кровь.
И когда она испустила предсмертный крик, Злонравный увидел, как из
стены вышел маленький каменный человечек и, ухмыляясь, сказал:
- Сердце на сердце - вот где сила и красота! Вкусивший крови Галевин
повесит девушку на Виселичном поле, и тело ее будет висеть там, пока не
пробьет час для Божьего суда.
И, сказав это, опять ушел в стену.
Сир Галевин положил сердце девушки себе на грудь и услышал, как оно
громко стучит, прирастая к его коже. Вдруг его согбенный стан распрямился,
а рука исполнилась такой силы, что, пожелав испытать ее крепость, он
сломал дубовую...
ЧЕТ
...Я не оскорбляю их неврастенией,
Не унижаю душевной теплотой,
Не надоедаю многозначительными намеками
На содержимое выеденного яйца,
Но, когда волны ломают борта,
Я учу их, как не бояться,
Не бояться, и делать, что надо.
Как только клейкие молодые листья потеснились на ветках плодовых
деревьев, давая место крохотным фиолетовым соцветиям, старый Джессика
начал бить меня палкой. Сучковатый кизиловый посох методично гулял по
тощей спине, склоненной за перебиранием овощей - нашего основного меню;
острым концом въезжал между ребрами, вздымающимися от бесконечной беготни
за водой, и непременно родниковой; обидно хлопал по пальцам, тянущимся к
сохнущим на металлическом листе травам...
Синяки прочно облюбовали мое тело, я проклинал драчливость вредного
знахаря, совершенно не ценившего новоприобретенного дарового слугу - а
именно таковым я и был склонен себя считать! - и если сто раз я собирался
удрать от выжившего из ума Джессики, то сто раз меня останавливало одно
обстоятельство, никак не лезущее в рамки происходящего. Ну хоть какой-то
из ударов взял да и вызвал бы на лице старика улыбку, или другой признак
видимого удовольствия! - ничего подобного, Джессика лупил меня с таким
хмурым видом, словно выполнял тяжелую, нудную, но жизненно необходимую
работу, давно ему опротивевшую, и лишь по природной добросовестности...
Так же добросовестно все передаваемое из дома мясо скармливалось
берийскому волкодаву Чарме, весьма довольному таким оборотом дела; в
отличие от меня, чей впалый живот набивался исключительно гнусной
безвкусной зеленью; и столь же добросовестно, два раза в день - на восходе
и на закате - седой знахарь ходил обнимать дерево. Он выбирал один и тот
же ствол могучего, обугленного молнией бука, возле которого и застывал
надолго, приседая на полусогнутых ногах и охватив ладонями коричневый торс
лесного патриарха на уровне груди. Веки опускались на выцветшие глазки,
Чарма ложился поодаль, рыча на меня и наглых голубей, появлявшихся вблизи
его драгоценного повелителя, и тишина спускалась в окрестностях
потрепанной лачуги, пользовавшейся у местных жителей дурной славой.
Подталкиваемый любопытством, я иногда пытался подкрасться к Джессике,
но выражение Чарминой морды живо охлаждало мой пыл; а когда берийский
зверюга прикончил пятнистого горного пардуса и, изорванный, но гордый,
отлеживался на задворках - я вновь приблизился к старику, обнимавшему
дерево - и очнулся ярдах в трех от бука; вот до сих пор и не знаю, что
меня отшвырнуло - незаметный толчок знахаря или сук возмущенного дерева...
Из чувства самолюбия, или противоречия, я выбрал себе ствол поменьше,
с узорчатой бархатистой листвой, и, обхватив его, застывал в надежде
представить таинственные ощущения старого Джессики; но ободрав о кору
голый живот и отвлеченный жужжанием мухи, я разочарованно сопел и
отваливал от ствола, высунувшего язык Чармы и близкого к тому же Джессики.
Спустя некоторое время старик разжимал руки, отпуская свое дерево. И
брал палку.
- Би, а что бы делал ты, если бы тебя били палкой?
Мы сидели на холме, лениво поглядывая на сельских валухов,
поставленных под командование моего приятеля. Надо заметить, что за
последнее время веселый Би потерял изрядную толику своего жизнелюбия,
погрустнел и никогда больше не пытался заглянуть под мой рукав. Кроме
