ходишь. Нет работы -- жди кешер с воли или подыхай: кормят нынче погано,
хуже прежнего намного... Но проба, которая на зоне, скажем, свой кусок с
работяг всегда имеет. Фрат -- горбит, блатной -- спит. Скуржавые --
беспредельщики, все жилы тянут. Стальные не лучше. Золотые -- те малость
полегче орудуют.
Лунь мгновенно ощерился в его сторону:
-- Парашу несешь! Ржавые с фратов добровольно в общак имеют, без
гнулова!
-- Помолчи, малый, не так ты много видел, чтобы меня выправлять. А я
скоро полтора червонца барачного стажа накручу, да за свои слова всегда
готов ответить. Но что правда -- то правда, на промзону силком никого гнать
не надо по нынешним-то временам.
-- Именно (Гек, к огорчению Луня, оставил без внимания не слишком-то
лицеприятную оценку блатного мира из уст Кубаря). А потому и надсмотрщики
над рабами -- стали менее нужны. Но по инерции старая телега долго еще
катиться будет, пока на камень не наедет...
-- Какой камень?
-- Каменный. Ну, все. Напыхтели -- дышать нечем. Расходись, братва, а я
придавлю часок перед обедом... Лунь, ты понял мою мысль?
Лунь тотчас вернулся к шконке, где сидел Гек.
-- Наверное да, хотя, может, не совсем. А ты не боишься, что заложат
твои речи?
-- Не боюсь. Я сейчас куда больше волнуюсь за свои ближайшие дни: я
поднимусь на зону No 26/3, но боюсь, что среди розовых лепестков на моем
пути будут попадаться и тернии, в смысле шипы...
Гек отвалился на цветастую, тощую, но все же не казенного образца
подушку -- в карты выиграл третьего дня, да сон не шел. Делать
предварительные заявления хорошо и нетрудно, а реально выжить в предстоящие
годы -- это задача не из самых простых. Пришел язычок с воли --
утешительного мало. Ребята шустрят вокруг двадцать шестого спеца, но все
снаружи. А как оно там внутри повернется -- ой-ей-ей... Да еще водолаз в
углу бубнит и бубнит, то ли проповедует, то ли исповедует...
-- Сим, позови-ка сюда Анафему...
Бывший католический священник, в насмешку прозванный сидельцами
Анафемой, действительно сидел на свой шконке и проповедовал в узком кругу
прозелитов, вспомнивших бога в тяжких условиях отсидки. Сам он слыл на
голову ушибленным и мало приспособленным к жизни человеком. Срок он получил
за то, что попытался продать золотую церковную утварь на черном рынке, но
попался с поличным. Земная власть из уважения к церкви отвесила ему всего
семь с половиной лет, а духовное начальство лишило его сана и чуть ли не
отлучило от церкви. Отец Амелио, ныне Анафема, рассказывал, что -- да, был
грех, но деньги он собирался раздать своим прихожанам, лишившимся имущества
и крова в результате наводнения. Сидельцы хохотали, но верили "падре", уж
очень он был чудаковат и непрактичен. На пересылку он попал после того, как
на утреннем разводе публично предал анафеме главного на своей восьмой
допзоне блатного Хрыча.
Зона была скуржавая, и порядки там царили соответственные, но
священнику по традиции полагался полный кус и прочие послабления. Чудак
чудаком, но у отца Амелио хватило ума, чтобы не переть на рожон и внедрять
проповеди Христовы только добровольцам из нуждающихся. И вот однажды ночью
его разбудили и представили перед самим Хрычом, битым уголовником, некогда
разжалованным из золотых, да не пожелавшим принять участь простого
фрата-трудилы. Теперь он истово служил скуржавой вере и даже сподобился
перевестись, как исправляющийся, на более "курортный" допрежим, где и правил
по своему людоедскому разумению. Отца Амелио против воли ввели в курс дела:
два шныря, по очереди дневалящие в Хрычовом бараке, проворовались -- тяпнули
сотню из тумбочки у самого Хрыча. Вернее, проворовался один, но неизвестно,
кто именно. Кража случилась на стыке дежурств, твердой отмазки ни у кого не
было, авторитетом, естественно, они не пользовались, денег ни у кого из них
не нашли. Допросы с битьем и простейшими пытками результатов не дали: оба
знали, каков будет итог признания, и упирались намертво, плача и божась "на
парашу". А может быть, и действительно никто из них виновен не был, но для
предстоящего правежа это никакого уже значения не имело.
Хрыч любил обставлять дело театральными эффектами: он объявил
несчастному отцу Амелио, что вручает судьбу подозреваемых в руци Господни,
пусть-де, мол, святой отец укажет на виноватого, всевышний не попустит
ошибки... Отец Амелио, уразумев, что от него хотят, -- осел на пол почти без
памяти, но это его не спасло: вылили ведро воды на голову, подняли на ноги и
повторили, чтобы протянул перст и указал виновного. Дальнейшее падре смутно
помнил, потому что омрачен был разум его, только впоследствии понял из
посторонних уст, что попытался слабыми своими пальцами выцарапать Хрычу
глаза. Отца Амелио сперва унимали, потом отоварили дубинкой по голове и
отволокли на место. Утром на своих койках нашли двух покойников -- обоих
шнырей: таков был соломонов суд Хрыча. И тогда отец Амелио, собрав все свои
силы, дотерпел до развода и выкрикнул анафему Хрычу.
Следствие зашло в тупик -- один-единственный свидетель, да и тот
ушибленный. Тем более что вину взял на себя (за два куба чаю и блок сигарет)
помоечный пидор с нераспечатанными двадцатью годами срока. Администрация
прекрасно понимала, что к чему, но все, что могла сделать для бедного
священника, -- отправить его в другую зону, где до него не дотянулись бы
скуржавые.
-- Скажи мне, святой отец, ты ведь сана лишен?
-- Только рясы, сын мой. Один лишь Господь лишить меня может сана, за
мои грехи в будущем и прошлом. -- Отец Амелио стоял перед шконкой Гека,
по-монашески сунув крест-накрест руки в рукава своей выцветшей до голубизны,
но чистой робы.
-- А как же ты узнаешь, если оное случится? Земные глашатаи воли Его
для тебя, как я понимаю, не авторитет?
Отец Амелио поднял на Гека глаза, устремленные до этого в бетонный пол.
-- Извини, сын мой, я не совсем понял вопроса?
-- Как ты узнаешь волю Всевышнего, не перепутав ее с гордыней
собственной либо наущеньем дьявольским?
-- Я смиренный и недостойнейший раб Господа нашего, всеблагого и
всемудрого, грешен я и неискусен в риторике, но глас Господа -- не
перепутаю, нет, не перепутаю...
Гека развлекла страстность и доверчивая твердолобость отца Амелио, он
решил подшутить над ним.
-- Ой ли? Не грех ли гордыни движет твои уста в подобной речи, святой
отец?.. Э-э! Моя очередь, святой отец, откроете варежку, когда я закончу.
Итак, из твоих слов получается, что не нужен тебе посредник, толкователь и
арбитр в твоих взаимоотношениях с Господом и волей Его?
-- Именно так, сын мой, прости, что попытался перебить тебя. Не нужны
мне посредники и толкователи воли Его.
-- И Римский Папа в том числе? Согрешит ли он, утвердившись в ином,
отличном от твоего мнении о воле Божьей?
-- Почему он должен иметь иное мнение? Непогрешим Святой наш Отец, я
написал ему о себе и жду ответа из Ватикана. Он поймет мою правоту и даст
прощение, и отпустит мне мои вольные и невольные прегрешения.
-- Ну а как прочтет и не согласится?
-- Буду молиться Господу, чтобы просветил меня в воле Своей!
-- Считай, что твои молитвы услышаны. Я тебя просвещу и все тебе
открою. Можешь считать меня посланцем Господним, узри же чудо...
Отец Амелио твердо перекрестился раз, другой, наконец собрался с духом:
-- Не кощунствуй сын мой, не богохульствуй, прошу тебя! Может быть, и
велик авторитет твой в узилищах земных, но для Небес ты лишь червь в кучке
зловонного праха. Я буду молиться за тебя, ибо душу твою искушает нечистый.
-- Отец Амелио вновь перекрестился, тихим шепотом творя молитвы.
Гек сделал минутную паузу, чтобы не перебивать религиозный экстаз отца
Амелио, а потом продолжил:
-- Само собой, грешен я, святой отец. Так грешен, что подозреваю --
отступился от меня Господь, да и Дьяволу теперь нечего волноваться и
сторожить мою душу от всепрощающего Господа и его пронырливых ангелов, никто
ее не отобьет и не украдет. Всеми грехами одержим я, а в настоящую минуту
больше всего обуревает меня жажда прелюбодеяния... Но увы, не согрешить --
архангелы не выпускают... Так о чем я... Ага. Но сейчас речь идет не обо
мне. О тебе, святой отец. А я лишь озвучиваю волю Его и мнение Его по ряду
вопросов. Почему бы и нет, собственно говоря? Для Господа нашего, с его
запасами милосердия -- почему бы и не избрать уста закоренелого грешника,
чтобы?..
-- Наущения нечистого -- вот что тобою движет, сын мой. Опомнись и
молись, молись изо всех сил, молись, и я встану молиться рядом, сын мой.
Сатана не всемогущ!
-- Но хитер. Я говорю -- Сатана хитер. Помолчи, а то мы ходим вокруг да
около и никак не сказать мне то, к чему я призван высшими силами... В
прежнем твоем узилище Хрыч понуждал тебя отдать на заклание одного из двух
человецев по выбору твоему. Так?
-- Кто о...
-- Ты отвечай четко и желательно кратко, без богословских красот и
рассуждений о свободе воли. Так было?
-- Да.
-- Ты отказался?
-- Отказался. И никто никогда...
-- Стоп. Будь добр, повтори вкратце, святой отец, что тебе предложили и
от чего ты отказался. Может быть, я и в тенетах дьявольских, но, надеюсь,
своим вопросом не склоняю тебя ко греху?
-- Правда безгрешна, а мне скрывать нечего в жизни моей. Узник, по
прозвищу Хрыч, дьяволово отродье, хотел, чтобы обрек я живую душу на смерть.
Я же отказался.
-- Прекрасно и благородно... было бы. Почему -- было бы? Святой отец, я
располагаю только тем, что услышал от тебя, и ничем больше. Не позволяя
домыслов и догадок, а также гадания на кофейной гуще, спрошу лишь: твоя
последняя фраза -- истина или наущение дьявольское? Еще не поздно, отрекись
от нее, признай грех...
-- Не отрекусь, отвечаю душой за каждое слово.
-- Азартно. Однако душа -- не лавы, на кон не поставишь... Хрыч --
отродье сучье. Не знаю, как на небесах, а в земной юдоли от ножа ему
укрыться будет вовсе нелегко. Но если даже душа его и висит на х... у
нечистого, то его предложение к тебе -- это глас... Это еще вопрос -- чей...
Да, вопрос, который предстоит сейчас обдумать тебе, а не Иоанну Хризостому.
Чье это было предложение: небес или ада? И от чьего предложения ты
отказался... Тихо, я же сказал! Теперь выслушай, подумай малость... и можешь
потом говорить сколько угодно, я стерплю. Что тебе предложили и что ты
услышал: выбрать, у кого отнять жизнь... или кому сохранить?.. Утром, как я
помню из твоих слов, оба ведь жмурами обернулись... Так каков был твой
выбор, святой отец, и от чего ты отказался -- губить жизнь или спасти
жизнь?..
Отец Амелио вскинул было руки, да так и замер с открытым ртом.
Население камеры с веселым любопытством прислушивалось к диспуту: а ведь
пахан-то -- утер нос долгополому, ишь -- стоит да трусится весь, и крыть
нечем.
-- Вот почему вещал я о гордыне, способной исказить самое послание
Божие... Покайся же, отец Амелио, велик и черен грех твой, под стать
Хрычевому...
Тут промолчать бы Геку, не добивать бесталанного отца Амелио, но не
удержался и бросил он эти глумливые слова. Отец Амелио уронил руки вдоль
хилого тела, согнулся и без единого слова побрел к своей шконке на нижнем
ярусе. В тот день отказался он от обеда и ужина, почти все время лежал,
бормоча про себя тихо-тихо, а что бормотал -- не понял никто, должно быть,
молился...
Как удавился отец Амелио -- никто не слышал, вероятно под утро, когда
